«Такое заявление Брандта даёт все основания для выдворения Солженицына в ФРГ, приняв соответствующий Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении его гражданства. Это решение будет правомерно и с учётом наличия в отношении Солженицына материалов о его преступной деятельности» [593] , – тотчас доложил Андропов в ЦК.
Для сравнения. Во время войны, в одно почти время с Солженицыным, такое же «преступление» совершил немецкий писатель Борхерт, нелестно отозвавшийся в частном письме с фронта о фюрере. Борхерт получил по суду восемь месяцев заточения, а Солженицын – 180. Почувствуйте разницу.
Мало того, чтобы уж наверняка добиться своего, Андропов делает ещё две вещи: во-первых, инспирирует доклад своих подчинённых – Чебрикова и Бобкова – о настроениях в стране в связи с делом Солженицына, где даётся понять, что у того довольно много последователей даже среди рабочих, считающих, что писатель выступает за снижение цен и «против вывоза из страны необходимых народу товаров под видом помощи арабским государствам».
Во-вторых, он обращается с письмом лично к Брежневу, где пишет, что вопрос о Солженицыне «в настоящее время вышел за рамки уголовного и превратился в немаловажную проблему, имеющую определённый политический характер».
«Уважаемый Леонид Ильич, прежде чем направить это письмо, мы, в Комитете, ещё раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворением (в меньшей степени) и арестом (в большей степени) Солженицына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына» [594] .
Словом, Андропов добился-таки своего и, конечно же, был прав: издержек при выдворении было гораздо меньше. Оттого-то этот вид политической расправы и стал таким распространённым к концу 1970-х годов.
Когда началась травля будущего нобелевского лауреата, многие «номенклатурщики» должны были «отработать должок»: в «Правде» и «Известиях» появились гневные письма выдающихся деятелей науки, культуры и искусства – с осуждением «литературного власовца». Многие подписывали «телегу» недрогнувшей рукой, не терзая себя муками совести. (Какие могут быть муки того, чего давно нет?) А совестливых «удушали в объятиях». О том, как это было с Василем Быковым, рассказывает лауреат премии Солженицына Игорь Золотусский.
Те, кто мечтал его согнуть, не забывали о нём. И в один прекрасный вечер (или уже была ночь) ему, находящемуся в командировке в каком-то городе и проживавшему в гостинице, позвонили из Москвы. Незнакомый голос, отрекомендовавшись сотрудником газеты «Правда», сообщил Быкову, что завтра в номере будет напечатано письмо писателей, сурово осуждающих Солженицына, и что под этим письмом, подписанным видными деятелями культуры, стоит и его, Быкова, подпись. Василь в трубку закричал: «Нет!», что-то хотел добавить, но Москва дала отбой – она не желала его слушать.
На следующий день вышел злополучный номер «Правды», где среди авторов напечатанного в ней письма (по-моему, называвшего Солженицына чуть ли не «власовцем») рядом с другими именами стояло и имя Быкова. Это был удар прямо в сердце. С Быковым случилось то, что случалось в его же повестях с его героями… Авторы этой подлой акции решили «ликвидировать» писателя Быкова, потому что с таким клеймом он был уже не Быков. Теперь любой гражданин, показав ему эту газету, мог сказать: «А ты кто? И чем ты отличаешься от изображённого тобой Рыбака? Или от труса Голубина из повести "Пойти и не вернуться"»?
Как было доказать свою правоту, как рассказать о том, как всё произошло? В печати тебе никто не даст этого сделать, а ходить по домам и объясняться с теми, кто до сей минуты верил в тебя – да разве это возможно? Василь замкнулся. Представляю, на сколько звонков ему пришлось отвечать, на сколько вопросов на улице, в доме, где он жил. Завистники и ненавистники, тут же повылезшие из нор, потирали руки и высоко задирали носы: «Вот вам и Быков!».
Быков после этого много писал, нигде, как всегда, не отступая от правды, но то ли кончилось его время, то ли оно кончилось и для нас. Власть, похоже, считала «дело Быкова» закрытым. На него посыпались премии и награды: Государственная премия (1974), Ленинская премия (1986), звание Героя социалистического труда (1984) [595] .
Честь российской литературы спасла Лидия Корнеевна Чуковская. В сентябре 1973 г., в разгар газетной травли Сахарова и Солженицына, в самиздате и по «голосам…», прозвучала её статья «Гнев народа».
Она назвала «актёрами народного гнева» авторов бездумных, угрожающих и лживых обвинений, которыми запестрели страницы советских газет.
Чуть позже в статье «Прорыв немоты» Чуковская приветствовала выход первого тома «Архипелаг ГУЛАГ». Она написала: «В наших газетах Солженицына объявили предателем. Он и в самом деле предал – не родину, разумеется, за которую честно сражался, и не народ, которому приносит честь своим творчеством, а Государственное Управление Лагерей – ГУЛАГ, – предал гласности историю гибели миллионов, которую обязан знать наизусть каждый, но которую власть изо всех сил пытается предать забвению… Солженицын – человек-предание, человек-легенда – снова прорвал блокаду немоты… вернул событиям их истинный вес и поучительный смысл».
А в 1974 г. Лидия Чуковская была исключена из Союза писателей за свою гражданскую позицию, выражающую непримиримость со злом и сопротивление ему.
Кто-то из деятелей искусства по тактическим соображениям «не возражал» против подписи под текстом, осуждавшим Солженицына. Так, главный режиссёр Ленинградского БДТ Георгий Товстоногов долго бился с обкомом за разрешение на постановку жутко смелого спектакля «Три мешка сорной пшеницы» (Премьера 27 декабря 1974 г.; кто сейчас помнит об этой пьесе?) А в качестве «предоплаты» – подпись под письмом в «Правде» (24 января 1974 г.): «Пропагандистская сенсационная шумиха, поднятая на Западе вокруг антисоветской книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», призвана помешать благотворным переменам в мире. Нетрудно заметить, с каким злорадством воспринято это сочинение теми, кто радуется любому поводу, мешающему духу сотрудничества и сближения народов в борьбе за мир». Товстоногов Г.
О том, как при советской системе всячески поощрявшейся властями могла проявиться и расцвести пышным цветом вся мразь, таящаяся в глубинах человеческой души, поведала Галина Вишневская.
Группа певцов: Милашкина, Атлантов, Мазурок, придя на вечернюю запись своей «Тоски», узнали, что утром началась запись той же оперы с другим составом. Казалось бы, ну и делай своё дело, пой как можно лучше, их же не лишили их работы. Но куда деваться от зависти? Нужно было любыми средствами избавиться от опасных конкурентов. Ухватившись, как за якорь спасения, за высланного уже Солженицына и его «Архипелаг ГУЛАГ», пошли они в ЦК партии к Демичеву. К их благородной миссии, почуяв хорошую поживу, присоединились Нестеренко и моя бывшая, ученица Образцова.
Увидев у себя в приёмной рано утром караулящих его приход «трёх мушкетёров» и двух «леди», Демичев был несказанно удивлён.
– Чем я обязан столь раннему визиту артистов Большого театра?
Первым выступил тенор – Атлантов, – хватив сразу с высокой фальшивой ноты:
– Пётр Нилыч, мы пришли к Вам по чрезвычайно важному делу, и не как артисты, а как коммунисты. Мы просим отстранить Ростроповича (Мстислав Ростропович – муж Галины Вишневской – прим. ред.) от оркестра театра.
– А разве он плохой дирижёр? Вы имеете что-нибудь против него как музыканта?
И он в отдельности каждому задал этот вопрос, на что каждый ответил, что музыкант Ростропович великий и дирижёр то же самое.
– Так чем же он вас не устраивает?
Тенор, баритон, бас, сопрано и меццо-сопрано, не считаясь со слаженностью ансамбля, заголосили, каждый желал выделиться, кто как может.
«Он поддержал Солженицына своим письмом и тем самым выступил против линии нашей партии… И теперь, когда по иностранному радио передают »Архипелаг ГУЛАГ«, мы от имени коллектива и коммунистов Большого театра требуем не допускать Ростроповича к оркестру театра. (Ай, как не повезло им, что был уже не 37-й год!»).
Тут уж даже видавший виды секретарь ЦК по идеологии разинул рот от столь блестящего и хитрого хода и долго пребывал в таком состоянии. Когда же опомнился, то понял, что оставить сей великолепный донос без внимания нельзя: бравая пятёрка, имея на руках «козырный туз» – не допустить к оркестру Большого театра врага народа, – побежит в другой кабинет по соседству, уже с доносом на него, что у него отсутствует чувство бдительности…
Всю эту историю рассказал нам на другой день, зайдя к нам вечером, министр внутренних дел Н.А. Щёлоков, закончив её вопросом:
– А что же ваша протеже Образцова? Ей-то что было нужно? [596]
В Московской патриархии таких «инициативницов», к счастью, не было, но кто-то должен был подписать бумагу в стиле: «Мы, как и весь советский народ…» Однако «Старая площадь» решила не тревожить ни Святейшего, ни Высокопреосвященнейшего. Подобное письмо от Московской патриархии было опубликовано в тогдашней прессе за подписью престарелого митрополита Крутицкого и Коломенского Серафима. Того самого Серафима, который, будучи ранее архиепископом Курским, предписал исключить из месяцеслова празднование иконы Божией Матери Курской Коренной. Вот текст этого «исторического документа».
Александр Солженицын, очевидно, склонен считать себя христианским писателем, выражающим чувства, мысли и настроения Русской православной Церкви. Однако своими действиями он раскрыл, что в душе он не является христианином, а является человеком, который с неудержимой ненавистью, как кажется, наслаждается нагромождением клеветы на страну, в которой он родился. Как мы, верующие нашей страны, рассматриваем поведение этого человека, который исповедует то, что он христианин?.. человек, не имеющий ничего святого…