Постановил; тома дела уничтожить путём сожжения. «Паука» с оперативного учёта КГБ СССР снять» [605] .
Точно так же «был решён вопрос» с «материалами» на другого нобелевского лауреата. Справка Пятого управления КГБ СССР о соединении дел оперативной разработки Елены Боннэр («Лиса») и Андрея Сахарова («Аскольд», он же «Аскет»); постановление от 6 сентября 1989 г. о прекращении этого дела оперативной разработки производством в связи с тем, что материалы утратили актуальность. Акт об уничтожении дела № 10740 от того же числа. Комитетчики Шевчук, Соловьёв и Степахин вместе со своими не указанными в акте предшественниками сожгли 583 тома дела. По утверждению сотрудников КГБ, в этих томах были и рукописи Андрея Дмитриевича [606] . Вот так безвестный Степахин палил историю русской мысли и русского духа.
Гоголь, со вторым томом «Мёртвых душ», отдыхает…
После отмены статей УК, каравших за «антисоветскую агитацию», шеф ГКБ Крючков издал приказ, призванный замести следы текущей преступной деятельности его ведомства, № 00150 от 24 ноября 1990 г. Уничтожению подлежали дела оперативного наблюдения и разработки с «антисоветской окраской». Ведь преданные гласности – и то далеко не целиком – бесчинства власти в отношении Сахарова, Солженицына, дела подвергавшихся преследованиям диссидентов, то, что скрывать дальше уже не было никакой возможности, – лишь верхушка айсберга всестороннего контроля государства над своими гражданами. Это был обширный список лиц, в том числе известных учёных и литераторов, которых советское государство подвергло «оперативной разработке».
Были уничтожены дела на следующих лиц; Георгий Владимов (48 томов), Владимир Войнович (10 т.), Юлий Даниэль (7 т.), Александр Зиновьев (35 т.), Лев Копелев (21 т.), Борис Можаев (1 т.), Александр Некрич (3 т.), Валентин Турчин (18 т.) и многих других.
Видимо, работа по заметанию следов производилась выборочно, до некоторых дел к концу 1991 г. руки не дошли. Их героями были Леонид Баткин (1 т.), Лариса Богораз (8 т.), Владимир Дудинцев (1 т.), Наум Коржавин (1 т.), Феликс Светов (17 т.) и другие [607] .
… Став Патриаршим экзархом Западной Европы (3 сентября 1974 г.), владыка Никодим вскоре дал мне послушание: заведовать перепиской с Экзархатом. Поначалу писем было немного, и весь архив умещался в нескольких папках, хранившихся в тумбе стола в митрополичьем кабинете. Порой владыка уезжал за границу на месяц, на полтора, и за это время скапливалось много писем, требующих ответа. А когда святитель возвращался в епархию, на него обрушивалась лавина неотложных дел.
… Очередной посетитель выходит из кабинета; робко заглядываю в дверь – в руках папка с проектами ответов на письма. Владыка машет рукой: потом, некогда! И принимает следующего клирика. Целый день провожу в «засаде», но безрезультатно. Удаётся «перехватить» правящего в коридоре ближе к полуночи, когда он уже спешит на поезд. И снова слышу: не сейчас!
– Как благословите! «Наше дело телячье: привязали – стой, хвостом маши!»
В следующий архиерейский приезд действую более решительно и кладу на стол в кабинете ворох «своих» бумаг поверх груды «чужих». Владыка вчитывается в текст, смотрит на дату и ахает: прошло три месяца! И задумчиво произносит: «Нет! Так работать нельзя!».
Дальше идёт лихорадочная сортировка корреспонденции: поздравления с праздниками – в одну стопку; деловые бумаги – в другую: «проблемные» – в третью. В «третьей группе» – два письма от итальянского клирика, бывшего католика. В первом – описание мучительных раздумий, в результате которых тот решил «конвертироваться» (обратиться) в православие вместе со своими прихожанами. И лишь вскользь – о конфликте с местным католическим епископом. И просьба – принять его приход под святительский омофор.
Во втором послании – снова мучительные раздумья: теперь «проблемщик» решил переметнуться к зарубежникам и выскользнуть из-под омофора Московского патриархата. У митрополита всего минута на то, чтобы вникнуть в клиническую картину полусумасшедшего маргинала. Он ещё раз смотрит на листы, где моей рукой уже проставлен штамп «входящий – исходящий» за номером таким-то. А потом решительно рвёт письма «конверта», и они летят в корзину вместе с конвертами…
Многочисленные титулы, должности, учёные степени и звания были перечислены в некрологе, после того как непосильное бремя погубило владыку Никодима. Но на его надгробии, помимо титула «митрополит Ленинградский и Новгородский», высечено только то, что досталось ему по стечению обстоятельств: «Патриарший Экзарх Западной Европы».
У владыки была большая записная книжка, куда он заносил адреса, телефоны и памятные даты (день Ангела, день рождения, день хиротонии) своих «контактёров»: от деревенской бабульки из села Давыдово ярославской епархии до тогдашнего генерального секретаря Всемирного совета церквей д-ра Филиппа Поттера. Иногда он извлекал этот «гроссбух» из необъятного кармана подрясника, чтобы уточнить какую-либо дату и послать адресату поздравительную телеграмму. Глядя на эту карманную «энциклопедию», я невольно вспоминал девиз Джона Уэсли (основатель методизма, XVIII в.): «Весь мир – мой приход».
«Мелочи архиерейской жизни»
Приняв в 1947 г. монашеский постриг от «аввы Димитрия», архиепископа Ярославского и Ростовского, и получив новое имя – Никодим, – будущий владыка обратился в милицейские органы с просьбой изменить ему имя в паспорте. Борис «умер» для мира; лишь только отец владыки не мог к этому привыкнуть и по-прежнему называл его мирским именем.
У владыки не было личной жизни; такой праздник, как Новый год он мог проводить в ночной «Красной стреле», следуя с иподиаконами из Ленинграда в Москву и далее – в Рязань, чтобы посетить могилу матери.
Как и у любого архиерея, у владыки были прихожанки-почитательницы. Одна из них особенно ему досаждала. Где бы ни служил митрополит, она неизменно занимала место в непосредственной близости от владыки. Особенно это бросалось в глаза за всенощным бдением, когда во время богослужения он восседал в стасидии, вне алтаря. «Сомолитвенница» всегда стояла по левую руку от кресла, и её постоянное присутствие за всеми службами невольно создавало атмосферу двусмысленности. Она моталась за митрополитом в Москву (торчала в Елоховском соборе), в Троице-Сергиеву лавру.
Однажды владыка поехал навестить отца в Рязань и заодно послужить в кафедральном соборе. «Ну вот, наконец-то отдохну, – рассказывал владыка. – Занял место в стасидии, огляделся по сторонам, смотрю – и здесь стоит!». В полной безопасности он чувствовал себя только за границей. В утешение я рассказал владыке приходскую байку, и она помогала ему впоследствии с кротостью переносить «Мариино стояние».
Одна вредоносная старушка знала службу назубок и постоянно «подсказывала» батюшке. Начинает он, допустим, литургию, но бабулька его опережает и негромко, но внятно произносит: «Благословенно царство…». А священник вынужден повторять возглас за ней. Старушка «ведёт» службу дальше: «Миром Господу помолимся!» И батюшка вторит ей, скрежеща зубами. А смышлёная бабка накануне справилась о том, какие отрывки будут прочитаны из Апостола и Евангелия. Прочитали они «в паре» послание св. апостола Павла и дошли до Евангелия.
«От Матфея святаго Евангелия чтение», – привычно подсказывает начётчица, а священник ей вторит, предвкушая: ну, погоди у меня! «Во время о́но», – звучит старушечий голосок. И тут ликующий пастырь, сложив комбинацию из трёх пальцев, тычет в подсказчицу и кричит ей: «Вот тебе «во время оно́»! Вот тебе «во время о́но»!» А затем торжественно возглашает: «Рече Господь Своим учеником…».
Владыка был весьма требователен к своему архиерейскому «гардеробу». В его покоях висело несколько десятков роскошных облачений: на каждый праздник – разных цветов. То же можно сказать о митрах, клобуках, панагиях. На это владыка средств не жалел: что-то покупалось у наследников почивших священнослужителей, что-то приобреталось за границей. Владыка не раз говорил: «После моей смерти всё, что принадлежит мне как архиерею, – передать Церкви. И лишь остальное – родственникам».
Архиерейские покои и епархиальное управление располагались тогда в здании ЛДА на первом этаже. И было всего два места для пеших прогулок: лаврский парк и набережная Обводного канала. Бывшее здание СПбДА (как и в настоящее время – 2008 г.) занимал спортивный техникум, и в конце 1960-х годов тамошняя молодёжь была настроена в отношении Церкви довольно агрессивно. Сказывалась атеистическая пропаганда, заложенная в сознание подростков в годы хрущёвских гонений. Спортсмены-«хунвейбины» иногда нападали на студентов академии, если те шли по набережной в подрясниках. Однажды их жертвой стал иеромонах Лев (Церпицкий), келейник владыки Никодима. Нападавшие нанесли ему, выражаясь корявым протокольным языком, «менее тяжкие телесные повреждения». Спортсменов-хулиганов удалось задержать; был суд, и о. Лев, как пострадавший, присутствовал на этом процессе. Получив слово, он заявил: как христианин я прощаю обидчиков и не держу на них зла. А что касается закона, то их судьбу должен решать суд.
Правда, через несколько лет последовал «ответный удар» от другого питомца семинарии, о чём красноречиво свидетельствуют строки протокола воспитательского совещания.
Имели суждение: О воспитаннике (фамилия, класс), который (число, месяц) шёл по парку возле СПбДАиС, где был остановлен ДПД (народные дружинники). В результате произошедшей драки у одного дружинника сломан нос, у другого ребро, у третьего челюсть. Постановили: снизить (фамилия, класс) оценку до «5–».
Выходя на прогулку, владыка всегда брал с собой сопровождающего: иподиакона, студента, преподавателя. И не как охранника, а как «сдерживающий фактор» – на одного, без свидетелей, напасть проще и безнаказанней. Однажды во время прогулки по лаврскому парку мы дошли до Некрополя, и владыка Никодим захотел посетить Музей городской скульптуры. Вход в музей был платный, но у владыки при себе не было ни копейки. Немного смущаясь, он попросил меня купить билеты, что я с радостью и сделал. Но ему было неудобно перед бедным студентом, и он пошутил: «С меня 20 копеек. Буду должен».