[326] .
Основной задачей Жаринова было «держать руку на пульсе», «скачивать информацию» и «гнать туфту» «смежникам». Так что армейский опыт ему весьма пригодился.
О том, как искали и разоблачали шпионов в Советской армии времён Великой Отечественной войны, свидетельствует полковник в отставке А. Лебединцев.
«Во время войны я провёл на передовой два с лишним года, прошёл путь от командира взвода пешей разведки до начальника штаба стрелкового полка. Сотрудники особых отделов, а позднее «смершевцы» всегда стояли у нас за спиной. О том, как работала армейская контрразведка, мне рассказал один из её оперативных сотрудников.
В служебной отчётности «органов» самострельщиков-членовредителей было принято именовать аббревиатурой «СС», дезертиров буквой «Д», шпионы проходили под индексом «Ш». Что касается «СС» и «Д», то по этим показателям мой знакомый план выполнял с лёгкостью. А вот по части «Ш» ему никак не везло – не хотели немцы к нему агентов засылать! Начальство его ругало и грозило карами, пока более мудрый коллега не преподал урок: «Выбери одного «Д», который был на оккупированной территории, и разъясни ему толково, что за дезертирство ему дадут 10 лет и отправят в штрафбат. Там шансов выжить ещё меньше, чем в стрелковой роте. А если согласишься, что при немцах тебя абвер завербовал, получишь те же 10 лет, но отправят на Колыму. Вот и решай, что тебе выгоднее».
Тут моему знакомому особисту, что называется, масть пошла. Сколько он шпионов разоблачил – и сам уж не помнит. Вот такая она, настоящая правда о той войне» [327] .
Кто-то из «упёртых» может воскликнуть: «Злобные наветы отщепенца! Подумаешь, какой-то неизвестный полковник!». Обратимся к воспоминаниям более известных. Ныне покойный писатель Фёдор Абрамов – не «какой-то». В его архиве сохранилось более семисот рукописных страниц, повествующих о работниках контрразведки «Смерш», о сослуживцах, начальниках, подследственных. Будущий писатель в 1943–1945 гг. (а было ему тогда 23 года) работал следователем в отделе контрразведки «Смерш» Архангельского военного округа, куда пришёл не по своей воле, а был приведён буквально под конвоем из военно-пулемётного училища в Цигломени (под Архангельском), курсантом которого он был с февраля по апрель 1943 года. Вот его заметки о встрече контрразведчиков в день Победы, – записи 1976 и 1978 гг.
«Позвали на празднование контрразведчиков… Что общего у меня с ними? Кто они? Преступники? Пенсионеры? Неужели ничего не поняли?.. Слёзы умиления у старичков, когда заговорили про заслуги. (А он-то знал, что у большинства за заслуги). Костоломы – не на победу работали, а на Гитлера (не приближали победу, а отодвигали). А насчёт того, что разгадали расчёты врага – так и вовсе ерунда. Кретины. С чистой анкетой. Нигде столько дураков не встречал, как в контрразведке» (1976 г.).
«Впервые расхаживали с сознанием исполненного долга. Но я-то знал, что они все значили. У каждого руки в крови. Торжествовать ли сегодня надо было? Молебен по убиенным и раскаяние» (16 декабря 1978)[328] .
А у нас и сегодня не делят людей на порядочных и «конторских». То есть делят, но с противоположным знаком. Любая канцелярская крыса из первого отдела на любой фабрике рогов и копыт горделиво сообщает о себе: бывший разведчик – и публика аплодирует.
Владыке часто приходилось встречаться с Жариновым по делам Церкви, и каждая беседа откладывала рубец на сердце. В процессе поступления в академию у меня возникли трудности: отягчающее по тем временам обстоятельство – светское высшее образование. Обсуждая с владыкой эту проблему, я как-то резко отозвался о Жаринове, рассчитывая найти сочувственный отклик у собеседника. Но он, не желая посвящать новичка во все извивы церковной дипломатии, закрыл тему, сказав: «Ты не знаешь моих отношений с уполномоченным».
О том, какая атмосфера была в 1960–1980-х годах при уполномоченном Жаринове, видно из следующего эпизода. Выйдя за штат, бывший настоятель храма на Смоленском кладбище протоиерей Михаил Славницкий посещал церковь св. Николая на Охтинском кладбище и молился в алтаре. Однажды, в день своего Ангела, он стоял у жертвенника и вынимал частицы из просфоры. Новый настоятель обратился к нему: «Отец Михаил! Если желаете, облачайтесь и сослужите!». Приглашение было с благодарностью принято, именинник занял место у престола. Идёт литургия, диакон заканчивает очередную ектенью, и настоятель говорит: «Ваш возглас, отец Михаил!» Пауза, замешательство, и вместо возгласа – на весь алтарь: «А с Григорием Семёновичем согласовано?».
Молодой читатель, воспитывавшийся после краха советского режима, может усомниться в правдивости этой истории. Это до чего же надо было довести «служителя культа»! Для того чтобы разобраться в механизмах этого феномена, обратимся к хорошо известной в психологии концепции «обученной беспомощности», предложенной видным американским учёным, профессором психологии Пенсильванского университета М. Селигманом.
Вначале исследования проводились на животных. Их помещали в клетку с металлической сеткой вместо пола, через которую с разными интервалами времени пропускали электрический ток («красный террор», «чистки»). Поначалу животное пыталось спастись от болезненных ударов тока, металось по клетке в поисках выхода или какого-нибудь способа прекратить экзекуцию. Обнаружив, что никакое поведение не обеспечивает безопасности, животное становилось пассивным и безынициативным, забивалось в угол клетки, однако вегетативные показатели свидетельствовали о выраженной эмоциональной напряжённости (повышалось давление крови, учащались и становились неравномерными пульс и дыхание, шерсть становилась дыбом). Одним словом, животные в этой ситуации неустранимого наказания демонстрировали типичный отказ от поиска. Вскоре у них появились нарушения со стороны внутренних органов: кровоточащие язвы желудка и кишечника, нарушения сердечной деятельности. Животные теряли интерес к пище и к особям другого пола. Их жизненная активность угасала. Если после этого условия опыта менялись («оттепель», перестройка, гласность) и животные оказывались в ситуации, когда они могли найти способ избегать наказания током (либо выскочив в соседнюю клетку, либо разомкнув ток нажатием на рычаг), большинство их обнаружило полную неспособность к такому поиску. Лишь около 20% животных предпринимали активные попытка спастись («белой акации цветы эмиграции»).
Селигман предположил, что животные, длительное время подвергавшиеся неустранимому наказанию, обучаются бесполезности своих усилий, у них вырабатывается обученная беспомощность. По мнению исследователя, это происходит потому, что животное обнаруживает полную независимость между своим поведением, направленным на спасение, и последствиями этого поведения: что бы ни предпринималось, всё оказывается безрезультатным – плетью обуха не перешибёшь.
Исследования, проведённые на людях, в значительной степени подтвердили результаты, полученные на животных. Так, на группу испытуемых (студентов университета) воздействовали сильным неприятным звуком, выключить который было невозможно. Однако студенты не знали об этом условии. Доверяя инструкции, они полагали, что могут найти способ избавиться от этого неприятного воздействия и безуспешно пытались прервать звук, нажимая на различные рычаги и кнопки. Через некоторое время в новых условиях, когда «репрессированные» действительно могли выключить звук, они даже не пытались добиться этого [329] .
Так вот, владыка Никодим входил в число тех самых двадцати процентов и постоянно искал выход из самых безнадёжных ситуаций.
В те годы всем совгражданам вдалбливали в сознание марксистско-гулаговскую формулировку: «Свобода – это осознанная необходимость».
Вдоль железнодорожной трассы Котлас – Воркута – десятки лагерных пунктов, а при них – посёлки для ВОХР и прочего обслуживающего персонала. Заезжий корреспондент спрашивает у местного первоклассника: «Кем хочешь стать, когда вырастешь?» И в ответ звучит: «Расконвоированной вольняшкой».
На таком уровне понимание свободы было и у Жаринова. Рассказывают, что как-то он встретился с группой западных журналистов, и ему был задан традиционный вопрос: есть ли свобода религии в Советском Союзе?
– Конечно есть, – ответствовал уполномоченный. – Вот, к примеру, обратились ко мне недавно члены исполнительного органа хоральной синагоги. У них просьба: можно ли испечь мацу к еврейской пасхе? И я ответил; пожалуйста, не возражаю!
И тогда одна журналистка, с ограниченным «буржуазным» пониманием свободы, воскликнула: «Раньше я думала, что для приготовления мацы нужны только мука и вода. Но оказывается, это не главное. А главное – это разрешение партийного чиновника!».
О той тяжёлой атмосфере, в которой приходилось действовать владыке, рассказывал он сам. Уполномоченный сделал всё, чтобы упразднить колокольный звон на приходах, действуя через «своих» старост и слабохарактерных настоятелей. И это не была самодеятельность Жаринова; у него были идейные предшественники. Будущий соратник Дзержинского чекист Рогов в своём дневнике записал: «Одного не пойму: красная столица и церковный звон? Почему мракобесы на свободе? На мой характер: попов расстрелять, церкви под клуб – и крышка религии!» [330]
В 1930-е годы были популярны такие строчки Владимира Владимировича (Маяковского! А вы о ком подумали?):
Вот «установка партии и правительства» по колокольному звону. Хотя в 1920-х годах преобладающая часть населения страны была верующей, православной, тем не менее «оглушительный шум, поднимаемый по традиции ко