И. Ш.) и со временем пришли к убеждению, что ее никто никогда у них не отнимет. А соседние с ними земли, те, что были ничтожными участками бедняков, они либо покупали, прибегая к уговорам, либо забирали силой. Огромные поля они обрабатывали как свои поместья. Они употребяли там покупных земледельцев и пастухов, отвлекая свободных от земледелия в походы. Кроме того, это хозяйство давало им большую выгоду вследствие многодетности рабов, размножавшихся в безопасности, так как они не участвовали в походах. От этого власть имущие очень обогащались и численность рабов в стране возрастала, а италики испытывали скудость и малодушие, изнуренные бедностью, и податями, и походами. Но если даже они освобождались от этого, они не занимались трудом, потому что землей владели богатые, и они употребляли земледельцев-рабов, а не свободных».41 Борьба этих двух социальных группировок, в конечном счете борьба за землю мелкого землевладения с крупным с теми модификациями, которые были обусловлены существованием рабства, составляла, по точному наблюдению К. Маркса, основное содержание внутренней истории римского общества интересующей нас эпохи. К этому, по-видимому, следует добавить еще один аспект, очевидный, когда анализируешь ход событий, – борьбу внутри господствующей прослойки за власть и все новые и новые переделы власти.
Ситуация осложнялась острыми конфликтами внутри правящих кругов и плебейства. На поверхности событий постоянно наблюдаются конфликты и столкновения между различными политическими группировками, а также стычки в самих этих группировках, вызывавшиеся стремлением людей, оттесненных на второй план, пробиться к власти; в правящую элиту («нобилитет») рвались «новые люди» – выскочки, стремившиеся овладеть высшими должностями в государстве. Городской и сельский плебс враждовали между собою.
Другим осложняющим фактором была широко распространенная система патроната (покровительства), развившаяся, по-видимому, из родовой и соседской взаимопомощи и заступничества за социально слабых. Римский патронат был системой взаимозависимости, где права и обязанности патронов и клиентов (покровительствуемых) регулировались обычаем и законом. Патроны должны были защищать своих клиентов от притеснений, судебных преследований и т. п., снабжать в случае необходимости деньгами, вещами и продовольствием, помогать в обзаведении хозяйством. Нарушение патроном его обязанностей по отношению к клиенту квалифицировалось как обман и влекло за собой по Законам XII таблиц страшную кару: такой патрон объявлялся проклятым (т. е. на него налагалось табу) и он оказывался отверженным. В свою очередь клиенты обязаны были хранить верность своему патрону: присутствовать при его пробуждении, находиться в его свите, поддерживать его своим голосом, а если понадобится, то и кулаками или мечом, выполнять его поручения и требования, в том числе и работать в его хозяйстве. Эта религиозно освященная взаимозависимость позволяла патронам не только эксплуатировать своих клиентов, но и опираться на них в борьбе за власть. Она раскалывала плебс; отдельные его группировки связывали свои надежды не с успехами общей борьбы против аристократической верхушки, а с приходом к власти своего патрона. При благоприятных обстоятельствах она могла стать своеобразным стержнем личной власти предприимчивого авантюриста.
И наконец, сама структура римского гражданства и Римское государство как политический организм претерпели серьезные изменения. В 88 г. до н. э. закончилась длившаяся три года кровопролитнейшая Союзническая война, поставившая Рим на грань катастрофы. В процессе завоевания Италии римляне создали сложную систему союзов и подчинения. Правовой статус различных италийских обществ не был одинаковым; необладание римским гражданством делало италиков политически бесправными и серьезно затрудняло их хозяйственную деятельность, лишало их уверенности в завтрашнем дне, в имущественной и социальной стабильности. Между тем Италия под властью Рима достигла такого уровня экономического и политического единства, который превращал ее фактически в централизованное территориальное государство. Начиная Союзническую войну, италики вовсе не добивались ликвидации этого государства; они требовали равноправия с римлянами и получили его, несмотря на то что потерпели военное поражение. В результате исконные римские граждане растворились в италийской массе и потеряли былое привилегированное положение; Римское государство перестало быть городом-государством в строгом смысле слова, и его правительство должно было в своих действиях учитывать не только собственно римские, но и общеиталийские интересы. Эти изменения были поняты в Риме далеко не сразу.
Во II – I вв. до н. э. римское общество и государство переживало глубокий внутренний кризис. Древние полисные институты в ситуации, когда резко обострились социальные противоречия, не гарантировали стабильности и устойчивого порядка. Они не обеспечивали условий, при которых состоятельные люди могли бы спокойно владеть своим богатством, а бедняки рассчитывать на улучшение своего положения и на поддержку со стороны государства. Превращение былых союзников Рима в римских граждан потребовало приспособления традиционной римской политической системы, ставшей недостаточно эффективной, к новому положению вещей. Восстания рабов в Сицилии и в самой Италии были подавлены только в результате напряжения всех сил государства, но и они обнаружили внутреннюю слабость государственных учреждений. На этой почве в обществе произрастает немыслимое прежде равнодушие к государству и его судьбам, стремление замкнуться в мире личных интересов и переживаний.
Римская политическая мысль интересующей нас эпохи видела основную причину кризиса в моральном разложении общества. Так бывает всегда, пока не познаны законы общественного развития, и существующий строй, общественный и государственный, представляется извечным, неизменным, отприродным установлением. Всякого рода социальные неустройства объясняются порчей нравов, попранием отеческих норм и забвением высших духовных ценностей. Отсюда и ориентированность римской публицистики на идеализированное прошлое, казавшееся живым воплощением совершенства, или на идеализированную жизнь первобытных народов, свободных от пороков цивилизации, от которых, как думалось, страдали римляне.
Послушаем, например, Гая Саллюстия Криспа (85-35 гг. до н. э.). Прежнее цветущее состояние римского общества он рисует, не жалея ярких красок: «Так вот, в мирное и военное время они блюли добрые нравы; было величайшее согласие и совсем не было жадности; право и добро были сильны у них не только по законам, но и по природе. Споры, раздоры, распри с врагами они устраивали; граждане с гражданами состязались в мужестве. В жертвоприношениях богам великолепными, дома бережливыми, друзьям верными они были. Двумя вот такими способами – доблестью на войне, справедливостью, когда наступал мир, они и о себе, и о государстве заботились. Этому я досто-вернейшими свидетельствами считаю то, что в войну чаще наказывались те, кто вопреки приказу с врагом сражались, и кто, будучи отозванным, слишком поздно выходил из битвы, чем те, кто осмеливались оставить знамена или, будучи оттесненными, покинуть место боя. А в мирное время они властвовали более благодеяниями, нежели страхом, и, претерпев несправедливость, предпочитали прощать, а не преследовать».42 Теперь, когда враги Рима покорены и побеждены, все изменилось: «сначала страсть к власти, а потом и к деньгам выросла; это была как бы причина всех бед. И действительно, жадность уничтожила верность, порядочность и другие хорошие качества; вместо них она учит высокомерию, жестокости, презирать богов, все считать продажным. Погоня за должностями принудила многих смертных стать лживыми, одно таить в груди, другое высказывать вслух, дружбу и вражду оценивать не по сути, но по выгоде, иметь лучше привлекательную наружность, чем добрый нрав. Это сначала понемногу возрастало, иногда наказывалось; позже, когда зараза, как язва, ворвалась, гражданство изменилось, власть из справедливейшей и наилучшей сделалась жестокой и невыносимой».43 Продуктом этого общества был заговорщик Луций Сергий Катилина: «Луций Катилина был знатного происхождения, обладал могучей силой, и душевной и телесной, но нравом скверным и порочным. Ему с малолетства междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские смуты были приятны, и в них он провел свою юность. Тело его сверх всякого вероятия терпело голод, холод, бодрствование. Душа его – смелая, хитрая, непостоянная; в любом деле он лицемер и притворщик, домогающийся чужого, расточающий свое, сгорающий в страстях, в меру красноречивый, недостаточно разумный. Душа его ненасытная постоянно испытывала страсть к непомерному, невероятному, чрезмерно высокому».44 Власть сената и суверенитет народа – таков политический идеал Сал-люстия. Но путь диктатуры не был для него принципиально неприемлемым: недаром он обращался к Цезарю с проектами конкретных мер по оздоровлению Рима.
Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н. э.), крупнейший римский оратор и мыслитель, активно участвовавший в общественно-политической жизни своего времени, придерживался, несомненно, этих же воззрений; его внимание было направлено на решение основного вопроса: как выйти из того невыносимого положения.
в котором римское общество находится. Взгляды Цицерона сформировались под греческим влиянием; он отталкивается в своих рассуждениях от разработанных греческим государствоведением теорий о трех видах государства (монархия, аристократия, демократия; соответственно искаженные формы: тирания, олигархия и охлократия – власть толпы) и приходит к выводу тому же точно, что и его греческие учителя. В 51 г. до н. э., когда Гаю Октавию Фурину было 12 лет, Цицерон опубликовал трактат «О государстве». Вот что он там пишет: «При таких обстоятельствах из трех основных типов самый превосходный, по моему мнению, – царская власть; но даже царскую власть превзойдет такое государственное устройство, которое возникнет в результате равномерного смешения трех наилучших форм государства. Желательно ведь, чтобы в государстве было бы нечто выдающееся и царственное, было бы также нечто другое, уделенное и переданное авторитету первенствующих, и были бы какие-то дела, оставленные суждению и воле толпы. Такому устройству свойственно, во-первых, некое великое равенство, долго быть лишенными которого свободные едва ли могут, затем