После Лондона ветер в Эберло показался им особенно свежим и бодрящим. Выйдя в четверг утром из «Вейл Вью», чтобы в первый раз отправиться на работу, Эндрю ощущал на щеках его крепкую ласку. Радость так и звенела в его душе. Впереди – любимая работа, работа, которую он будет делать хорошо, честно, всегда руководствуясь, согласно своему принципу, научными методами.
Западная амбулатория, находившаяся в каких-нибудь четырехстах ярдах от его дома, представляла собой высокое сводчатое помещение, облицованное белыми изразцами. Его главной и центральной частью была приемная. В глубине, отделенная от приемной передвижной решеткой, находилась аптека. Наверху имелись два кабинета: на двери одного было написано имя доктора Уркхарта, на двери другого, свежевыкрашенной, красовалась странно поражающая надпись: «Доктор Мэнсон».
Эндрю с радостным волнением увидел свой собственный кабинет. Кабинет был невелик, но в нем стояли хороший письменный стол и кожаная кушетка для осмотра больных. Самолюбию Эндрю было приятно и то, что его уже ждало множество людей. Такое множество, что он решил сейчас же начать прием, вместо того чтобы, как он раньше намеревался, пойти знакомиться с доктором Уркхартом и аптекарем Геджем.
Сев за стол, он крикнул, чтобы вошел первый в очереди. Это оказался рабочий, который сначала попросил справку о временной нетрудоспособности, потом, словно только что вспомнив, показал колено. Эндрю осмотрел его, нашел у него профессиональную болезнь горнорабочих – воспаление коленных связок – и выдал ему свидетельство.
Вошел второй больной. Он тоже потребовал справку о болезни; он страдал другим заболеванием шахтеров – нистагмом[8]. Третий – опять справку, о бронхите. Четвертый – справку об ушибе локтя.
Эндрю встал, желая поскорее выяснить положение. Эти осмотры для выдачи справок о болезни отнимали очень много времени. Он подошел к двери и спросил:
– Сколько еще человек здесь пришло за справками? Встаньте, чтобы я мог вас сосчитать.
У кабинета ожидало человек сорок рабочих. Встали все. Эндрю торопливо прикинул: на то, чтобы осмотреть их всех как следует, потребуется добрая половина рабочего дня. Это невозможно. И он неохотно решил отложить более тщательный осмотр до другого раза.
Даже несмотря на это, только в половине одиннадцатого он отпустил последнего больного.
Он поднял глаза, так как в кабинет, громко топая, вошел пожилой мужчина среднего роста, с широким красным лицом и задорно торчавшей седой бородкой. Он слегка сутулился, так что его голова была наклонена вперед и придавала ему воинственный вид. Он был в штанах из полосатой бумажной ткани, гетрах и теплой куртке, из туго набитых боковых карманов которой торчали трубка, носовой платок, яблоко, резиновый катетер. Он распространял вокруг себя запах лекарств, карболки и крепкого табака. Еще раньше, чем вошедший заговорил, Эндрю догадался, что это доктор Уркхарт.
– Черт возьми, – начал Уркхарт, не здороваясь и не протягивая руки, – где это вы болтались два дня? Мне пришлось работать за вас. Ну да ладно, ничего. Не будем больше говорить об этом. Слава богу, вы производите впечатление человека здорового и телом, и духом. Трубку курите?
– Курю!
– И за это слава Богу. На скрипке играть умеете?
– Нет, не умею.
– Ну и я не умею, но зато я отлично умею их делать. И еще я собираю коллекцию фарфора. Обо мне даже в одной книге написали. Как-нибудь, когда придете ко мне, я вам покажу. Я живу у самой амбулатории, вы, наверное, видели мой дом. Ну а теперь пойдемте, я познакомлю вас с Геджем. Жалкий человек, но он свои недостатки сознает.
Эндрю прошел за Уркхартом через приемную в аптеку, где Гедж поздоровался с ним угрюмым кивком. Это был долговязый, худой мужчина с очень бледным лицом, лысой головой, кое-где прикрытой прядями угольно-черных волос, и уныло свисавшими баками того же цвета. На нем была короткая шерстяная куртка, которая позеленела от времени и пролитых на нее лекарств и из которой торчали костлявые руки и лопатки, как у скелета. Лицо его выражало печаль, усталость, озлобление. Он производил впечатление самого разочарованного человека во всей вселенной. Когда вошел Эндрю, он отпустил последнего посетителя, швырнув ему через решетку коробочку пилюль с таким видом, как будто это отрава для крыс. «Будете ли вы принимать это или не будете – все равно умрете», – казалось, говорил он мысленно.
– Ну, – весело сказал Уркхарт, окончив официальное представление, – теперь вы познакомились с Геджем и знаете самое худшее. Предупреждаю вас, он не верит ни во что, разве только в касторку и в Чарльза Брэдлоу[9]. Угодно вам еще что-нибудь узнать от меня?
– Меня тревожит, что приходится выдавать такое множество справок о болезни. Некоторые из этих молодцов, которых я сегодня осматривал, по-моему, вполне трудоспособны.
– Лесли не мешал им отлынивать от работы, сколько они хотели. У него осмотреть пациента означало пощупать ему пульс в течение ровно двух секунд.
Эндрю быстро возразил:
– Что люди подумают о враче, который выдает направо и налево свидетельства о нетрудоспособности с такой легкостью, как будто это ярлычки с пачек сигарет?
Уркхарт бросил на него быстрый взгляд и сказал напрямик:
– Будьте осторожны. Им не понравится, если вы откажетесь выдавать справки о болезни.
В первый и последний раз за все время Гедж вмешался в разговор, сказав мрачно:
– Добрая половина этих проклятых симулянтов совершенно здорова.
Весь остальной день, обходя больных, вызывавших его на дом, Эндрю волновался из-за справок о болезни. Визиты к больным были делом нелегким, так как он еще не знал улиц, не раз приходилось возвращаться и вторично проделывать тот же путь. К тому же его участок – во всяком случае, бóльшая его часть – расположен был по склону того самого Марди-Хилл, о котором упоминал Том Кетлис, и от одного ряда домов к другому приходилось взбираться по крутому косогору.
Не успело время перейти за полдень, а размышления уже привели Эндрю к неприятному выводу. Он решил, что ни в коем случае не должен выдавать в сомнительных случаях справок о болезни. И в этот вечер отправился на вечерний прием в амбулаторию с тревожной, но упрямой морщинкой между бровей.
У его кабинета толпилось еще больше людей, чем утром. Первым вошел весь заплывший жиром огромный верзила, от которого сильно пахло пивом. По его виду можно было предположить, что он в своей жизни еще ни разу не проработал целого дня. Ему было лет пятьдесят. Сощурив свиные глазки, он оглядел Эндрю.
– Листок, – сказал он бесцеремонно.
– Для чего? – спросил Эндрю. – Чем больны?
– Стагм. – Он протянул руку. – Мое имя Ченкин. Бен Ченкин.
Уже сам тон его заставил Эндрю вспыхнуть от возмущения. Даже беглый осмотр показывал, что у Ченкина нет никакого нистагма. Независимо от замечания, брошенного Геджем, он знал хорошо, что некоторые из старых шахтеров симулировали эту болезнь и годами получали пособие, на которое не имели права. Но сегодня вечером Эндрю захватил с собой офтальмоскоп. Сейчас он проверит. И с этой мыслью он встал с места.
– Разденьтесь.
– Для чего? – задал вопрос Ченкин.
– Я должен вас осмотреть.
У Ченкина отвисла губа. Он не помнил, чтобы за все семь лет, которые здесь прослужил доктор Лесли, тот хоть раз его осмотрел. Неохотно, сердито стащил он куртку, фуфайку, полосатую – красную с синим – рубаху и обнажил волосатый торс со складками жира.
Эндрю долго и тщательно его осматривал, в особенности глаза, внимательно исследовал обе сетчатки с помощью крошечной электрической лампочки. Затем сказал резко:
– Одевайтесь, Ченкин!
Сел и начал писать справку.
– Ха! – фыркнул иронически старый Бен. – Я же знал, что вы мне ее дадите.
– Следующий, пожалуйста, – позвал Эндрю.
Ченкин почти вырвал у него из рук розовую бумажку и, торжествуя, вышел из амбулатории.
Но пять минут спустя он воротился с побагровевшим лицом и, мыча, как бык, протолкался вперед мимо рабочих, сидевших в ожидании на скамьях.
– Глядите, какую штуку он со мной сыграл! Пустите меня к нему! Эй, вы! Что это значит? – Он размахивал листком перед глазами Эндрю.
Эндрю сделал вид, что читает. На бумажке было написано его собственной рукой: «Сим удостоверяется, что Бен Ченкин страдает от последствий неумеренного употребления спиртных напитков, но вполне трудоспособен. Подписал Э. Мэнсон, бакалавр медицины».
– Ну-с, что же вам угодно? – спросил он.
– Стагм! – заорал Ченкин. – Давайте справку о стагме. Какого черта вы меня дурачить вздумали? Я пятнадцать лет болею стагмом!
– А сейчас у вас его больше нет, – сказал Эндрю.
У открытых дверей собралась целая толпа. Он заметил голову Уркхарта, с любопытством выглядывавшего из соседнего кабинета, Геджа, злорадно наблюдавшего всю эту суматоху сквозь свою решетку.
– В последний раз спрашиваю – дадите вы мне листок или нет? – прокричал Ченкин.
Эндрю вышел из себя.
– Нет, не дам! – заорал он в свою очередь. – И убирайтесь вон отсюда, пока я вас не выставил за дверь.
Грудь Бена ходила ходуном. Он посмотрел на Эндрю, словно хотел его уничтожить. Но затем опустил глаза, повернулся и, бормоча проклятия и угрозы, вышел.
В ту же минуту Гедж вышел из-за перегородки и развинченной походкой направился к Эндрю. Он с меланхолическим удовольствием потирал руки:
– А знаете, кого вы только что так отбрили? Это Бен Ченкин. Его сын – видный член комитета.
История с Ченкином вызвала громкую сенсацию. Весь участок Мэнсона мигом загудел, как улей. Одни находили, что это «хороший урок», а некоторые даже – что это «чертовски хороший урок Бену, который постоянно плутует». Но большинство было на стороне Бена. Особенно злились на нового доктора те, кто до сих пор умудрялся, будучи здоровым, получать пособие по болезни и не работать. Обходя квартиры больных, Эндрю ощущал направленные на него угрюмые взгляды. А вечером в амбулатории столкнулся с еще более неприятным доказательством своей непопулярности.