Хотя каждому младшему врачу был отведен определенный участок, за рабочими, живущими на этом участке, сохранялось право выбирать себе любого врача. На каждого рабочего имелась карточка, и, чтобы переменить врача, ему нужно было только потребовать свою карточку и передать ее другому врачу. Этот-то позор и пришлось теперь испытать Эндрю. Всю неделю каждый вечер являлись в амбулаторию люди, которых он ни разу в глаза не видел (некоторые, не желая с ним встречаться, даже посылали вместо себя жен), и говорили, не глядя на него:
– Если вы ничего не имеете против, доктор, я возьму свою карточку.
Обида, унижение, когда нужно было доставать эти карточки из ящика, стоявшего у него на столе, были нестерпимы. И каждая отданная карточка означала вычет десяти шиллингов из его жалованья.
В субботу вечером Уркхарт позвал его к себе в гости. Старый доктор, всю неделю ходивший с выражением самодовольства на своей желчной физиономии, прежде всего стал показывать гостю сокровища, собранные им за сорок лет практики. Среди них имелось штук двадцать желтых скрипок, сделанных им самим и развешанных по стенам, но это было ничто в сравнении с его отборной коллекцией старого английского фарфора.
Коллекция была замечательная. Споуд, Веджвуд, Кроун Дерби и главное – старый Суонси. Тарелки, кружки, вазы, чашки и кувшинчики заполонили все комнаты в доме и даже ванную, так что Уркхарт, совершая свой туалет, имел возможность с гордостью любоваться чайным сервизом с настоящим китайским рисунком.
Фарфор был страстью Уркхарта, и старик был великий мастер добывать его. Увидав в доме какого-нибудь пациента хороший экземплярчик, как он выражался, он все ходил и ходил к больному, проявлял неутомимую заботливость и, сидя у постели, с каким-то грустным упорством не сводил глаз с понравившейся ему вещи, пока наконец доведенная до отчаяния добрая хозяйка не восклицала:
– Доктор, вам, кажется, уж больно пришлась по вкусу эта штука! Не вижу, почему бы мне не подарить ее вам.
Уркхарт начинал добродетельно отказываться, затем уносил свой трофей, завернутый в газету, а дома плясал от радости и бережно ставил его на полку.
Старый доктор слыл в городе чудаком. Он говорил, что ему шестьдесят лет, но было ему, вероятно, за семьдесят, а может быть, и немногим меньше восьмидесяти. Крепкий, как китовый ус, признававший лишь один способ передвижения – пешком, он проходил невероятные расстояния, зверски ругал пациентов и умел в то же время быть нежным, как женщина. Он жил один с тех пор, как одиннадцать лет назад похоронил жену, и питался почти исключительно консервированным бульоном.
В первый же вечер, с гордостью показывая Эндрю свои коллекции, он неожиданно сказал с оскорбленным видом:
– Черт побери, дружище, не нужны мне ваши пациенты! У меня своих довольно. Но что я могу сделать, когда они приходят и надоедают. Не могут же все они ходить в Восточную амбулаторию, это слишком далеко. – (Эндрю покраснел. Он не находил, что сказать.) – Вам следует быть осмотрительнее, – продолжил Уркхарт уже другим тоном. – Да-да, я понимаю, понимаю, вы желаете низвергнуть стены Вавилона… Я сам когда-то был молод. И все же действуйте медленно, не горячитесь, смотрите, куда прыгаете. Покойной ночи. Кланяйтесь вашей жене.
С этого вечера слова Уркхарта всегда звучали в ушах Эндрю, и он всеми силами старался лавировать осторожнее. Но очень скоро случилась новая, еще бо́льшая неприятность.
В следующий понедельник он был вызван к Томасу Ивансу на Сифен-роу. Иванс, забойщик в угольной шахте, обварил себе левую руку, опрокинув чайник с кипятком. Ожог был тяжелый, во всю руку, и особенно болезненный у локтя. Когда Эндрю пришел, ему сказали, что участковая фельдшерица, которая во время этого несчастного случая случайно оказалась поблизости, сделала Томасу перевязку, положив тряпку с жидкой известковой мазью, и ушла к другим больным. Эндрю осмотрел руку, старательно скрывая свой ужас при виде грязно сделанной перевязки. Краем глаза он заметил стоящую тут же бутылку, заткнутую комком газеты и наполненную грязной беловатой жидкостью, в которой он уже мысленно видел кишащих бактерий.
– Сестра Ллойд сделала все как следует, правда, доктор? – спросил тревожно Иванс.
Это был темноглазый, очень нервный молодой человек. Его жена, стоявшая рядом и внимательно следившая за действиями Эндрю, была так же нервна и даже лицом немного походила на мужа.
– Отличная перевязка, – ответил Эндрю, усиленно изображая восхищение. – Я редко видывал более аккуратную работу. Но, конечно, это только первая помощь. Теперь мы, пожалуй, положим немного пикриновой кислоты.
Он знал, что если не применить сейчас же антисептическое средство, то в руке почти несомненно начнется заражение крови. А тогда беда с локтевым суставом!
Муж и жена смотрели несколько недоверчиво, как он с тщательной осторожностью обмывал руку и накладывал мокрую пикриновую повязку.
– Ну, вот и готово! – воскликнул он. – Теперь вам полегче, не так ли?
– Не знаю, как вам сказать, – произнес Иванс. – А вы уверены, доктор, что все обойдется благополучно?
– Безусловно. – Эндрю ободряюще улыбнулся. – Положитесь на меня и на сестру.
Прежде чем уйти, он написал короткую записку участковой фельдшерице, усиленно выбирая тактичные выражения, стараясь щадить ее самолюбие. Благодарил ее за превосходно оказанную первую помощь и просил во избежание возможного заражения крови продолжать перевязки уже с пикриновой кислотой. Вложив записку, он тщательно заклеил конверт.
Придя на следующее утро к Ивансам, он увидел, что его пикриновая повязка брошена в огонь, а рука обернута тряпицей с известковой мазью. Участковая фельдшерица поджидала его, готовая к бою.
– Что все это значит, хотела бы я знать? Так моя работа вас не удовлетворяет, доктор Мэнсон?
Это была широкоплечая, немолодая уже женщина с неопрятными седоватыми волосами, с усталым, изможденным лицом. Она так тяжело дышала от волнения, что ей трудно было говорить.
У Эндрю упало сердце. Но он сурово себя одернул и притворно улыбнулся:
– Что вы, что вы, сестра Ллойд, вы меня не так поняли. Может быть, мы переговорим об этом в соседней комнате?
Но фельдшерица закусила удила. Она поглядела на Иванса и его жену, за юбку которой цеплялась трехлетняя дочурка, которые слушали, встревоженные, широко открыв глаза.
– Нет, мы будем говорить здесь. Мне скрывать от людей нечего. Моя совесть чиста. Родилась и выросла в Эберло, здесь и школу окончила, здесь замуж вышла, детей своих родила, здесь похоронила мужа и работаю вот уже двадцать лет фельдшерицей. И никто никогда мне не запрещал применять известковую жидкость при ожогах.
– Послушайте, сестра, – уговаривал ее Эндрю, – известковая мазь, может быть, и хорошее средство в некоторых случаях. Но здесь имеется серьезная опасность контрактуры. – Он для наглядности выпрямил ей руку в локте. – Вот почему я настаиваю на такой перевязке.
– Никогда о таком средстве не слыхивала. Старый доктор Уркхарт его не употребляет. Так я и сказала мистеру Ивансу. Я не сторонница всяких новомодных выдумок, как те, кто здесь и работает-то всего какую-нибудь неделю.
У Эндрю пересохли губы. Ему тошно стало при мысли о предстоящих неприятностях, обо всех пересудах, которые вызовет эта история, так как фельдшерица, переходя из дома в дом, будет повсюду изливать душу. С ней ссориться опасно. Но он не мог, не решался подвергать пациента риску, допустив этот устаревший способ лечения. И сказал, понижая голос:
– Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то я буду приходить сюда утром и вечером и делать их сам.
– Ну и перевязывайте, мне какое дело! – объявила Ллойд, и в глазах ее заблестела влага. – Дай Бог, чтобы Тому Ивансу не пришлось поплатиться жизнью! – И она стремглав выбежала из дому.
Среди мертвого молчания Эндрю опять разбинтовал руку. Он провозился целых полчаса, терпеливо обмывая и накладывая новую повязку. Уходя, обещал прийти вечером, в девять часов.
Но в тот же вечер, когда он начал прием в амбулатории, первой в кабинете появилась миссис Иванс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые глаза избегали взгляда Эндрю.
– Право, доктор, – пробормотала она, запинаясь, – мне ужасно совестно вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?
Чувство безнадежности овладело Эндрю. Не говоря ни слова, он встал, отыскал карточку Иванса и отдал ей.
– Вы понимаете, доктор… Вы… Больше визитов не нужно.
Он сказал нетвердым голосом:
– Да, понимаю, миссис Иванс. – Затем, когда она подошла к двери, спросил, не мог не спросить: – Что, опять кладете известковую мазь?
Она поперхнулась ответом, молча кивнула и вышла.
После приема Эндрю обычно бежал домой. Сегодня же он возвращался в «Вейл Вью» медленно, устало. «Вот так победа научного метода! – думал он с горечью. – Что это с моей стороны – честность или просто неумение подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен!»
За ужином он был очень молчалив. Но после ужина, в гостиной, теперь комфортабельно убранной, когда они с Кристин сидели вместе на диване перед весело пылавшим огнем, он прижался головой к ее мягкой молодой груди и сказал со стоном:
– О Крис, дорогая, я уже с самого начала заварил такую кашу!
Когда она, утешая, начала тихонько гладить его голову, он почувствовал, что к глазам его подступают едкие слезы.
Неожиданно рано и сразу наступила зима с большим снегопадом. Была только середина октября, но Эберло расположен так высоко в горах, что жестокие морозы ударили здесь чуть ли не раньше, чем успела облететь листва на деревьях. Однажды ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями, и, когда Кристин и Эндрю проснулись поутру, все было одето его сверкающей белизной. Горные пони, пробравшись сквозь пролом в полуразрушенной изгороди, окружавшей дом, сбились в кучу у дверей кухни. На просторах горных высот, в лугах, покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило множество этих диких лошадок с темной шерстью, которые в испуге кидались прочь, завидев приближающегося человека. Но в снежные зимы голод гнал их вниз, к окраинам города.