– Да будет тебе!.. – недовольно пробурчал он.
В воскресенье он отправился с ней к Вонам с безучастным видом, внешне покорно, и только когда они поднимались по хорошо вымощенной дорожке мимо новой теннисной площадки, он заметил сквозь зубы:
– Наверное, не примут нас, увидев, что я не в смокинге.
Вопреки его ожиданиям, их приняли очень хорошо. Худое, некрасивое лицо Вона радушно улыбалось им поверх серебряной чайницы, которую он, неизвестно зачем, быстро вертел в руках. Миссис Вон приветствовала их с непринужденной простотой. За столом оказались и другие гости – профессор Чэллис и его жена, приехавшие к Вонам на два свободных дня – субботу и воскресенье.
За первым в его жизни коктейлем Эндрю оглядывал длинную, устланную светло-коричневым ковром комнату, полную цветов, книг, красивой мебели. Кристин весело разговаривала с Вонами и миссис Чэллис, пожилой дамой с забавными морщинками вокруг глаз. Оказавшись в одиночестве и не желая обращать на себя внимание, Эндрю нерешительно подсел к Чэллису, который, несмотря на почтенную седую бороду, весело доканчивал третью порцию крепкого мартини.
– Не желаете ли, молодой медик, заняться одним исследованием? – улыбаясь, обратился он к Эндрю. – Следует выяснить назначение оливок в мартини. Имейте в виду, я вас заранее предупреждаю, что у меня уже есть на этот счет кое-какие предположения, но каково ваше мнение, доктор?
– Я… я, право, не знаю, – пробормотал Эндрю.
– Моя теория заключается вот в чем, – пришел ему на помощь Чэллис. – Тут заговор торговцев и таких негостеприимных хозяев, как наш друг Вон. Использован закон Архимеда. – Он быстро замигал под густыми черными бровями. – Путем простого вытеснения они рассчитывают сэкономить джин!
Эндрю не смеялся, угнетенный сознанием своей неотесанности. Он не отличался светскими талантами и никогда в жизни не был в таком богатом доме. Он не знал, что делать с пустым стаканом, куда девать пепел с сигареты, а главное – собственные руки. Он был рад, когда наконец сели ужинать. Но и тут он чувствовал, что производит невыгодное впечатление.
Ужин был простой, но прекрасно приготовлен и сервирован. На тарелке у каждого уже стояла чашка горячего бульона, за ней последовал салат из цыплят, латука и каких-то незнакомых острых приправ. Эндрю сидел рядом с миссис Вон.
– У вас очаровательная жена, доктор Мэнсон, – заметила она тихо, когда они сели.
Миссис Вон была высокая, тоненькая, элегантная женщина, очень хрупкая на вид, совсем некрасивая, но с большими умными глазами и с изысканно простыми манерами. Ее подвижный рот с приподнятыми уголками свидетельствовал о живом уме и утонченности.
Она заговорила с Эндрю о его работе, сказав, что мужу много рассказывали о его добросовестности. Она любезно старалась втянуть его в разговор, спрашивала с интересом, как, по его мнению, можно было бы улучшить условия работы врачей в городе.
– Как вам сказать… я, право, не знаю… – Он от смущения пролил суп. – Мне думается… Я бы хотел, чтобы работа велась более научными методами.
Даже любимая тема не развязала ему язык, а ведь он часами с увлечением говорил об этом Кристин! Он не поднимал глаз от тарелки, пока наконец, к его облегчению, миссис Вон не вступила в разговор с Чэллисом, сидевшим по другую сторону от нее.
Чэллис, который, как выяснилось, был профессором металлургии в Кардиффе, читал лекции по тому же предмету в Лондонском университете и состоял членом Горнозаводского комитета патологии труда, был веселый говорун. Он разговаривал всем телом, руками, бородой, спорил, громко хохотал или смеялся журчащим смехом и в то же время забрасывал в себя большие порции еды и питья, как истопник, лихорадочно разводящий пары. Но говорил он хорошо, и все остальные, видимо, слушали его с удовольствием. Один лишь Эндрю не принимал участия в беседе, неодобрительно слушая то, что говорили о музыке, о достоинствах Баха, а затем, благодаря привычке Чэллиса перескакивать от одной темы к другой, о русской литературе. Имена Толстого, Чехова, Тургенева, Пушкина упоминались так часто, что они набили ему оскомину. «Чепуха какая-то, – злился он про себя, – сплошная, никому не нужная чепуха… Что воображает о себе этот старый бобер? Посмотрел бы я, как он, скажем, сделал бы трахеотомию в какой-нибудь грязной кухне на Сифен-роу. Немного бы ему там помог его Пушкин!»
Кристин от души наслаждалась. Поглядывая на нее украдкой, Эндрю видел, как она улыбалась Чэллису, слышал, как она принимала участие в разговоре. Она держала себя очень естественно, без всякого жеманства и претенциозности. Раза два упомянула вскользь о городской школе, в которой она преподавала. Эндрю удивился, слыша, как толково она спорила с профессором, как быстро, без всякой самонадеянности приводила свои доводы. Жена его начала представляться ему в новом свете, он словно в первый раз увидел ее. «Она, оказывается, хорошо знает всех этих русских писак, а со мной почему-то никогда о них не говорит!» – с огорчением думал он. А когда Чэллис одобрительно погладил руку Кристин, он возмутился: «Почему это старое чучело не может держать свои лапы при себе! Что, у него своей жены нет, что ли?»
Раз-другой он уловил обращенный на него взгляд Кристин, интимно-дружеский, точно предлагавший ему обменяться впечатлениями, и несколько раз она пыталась придать разговору такой оборот, чтобы Эндрю мог принять в нем участие.
– Мой муж очень интересуется рабочими антрацитовых копей, профессор. Он занялся исследованиями, связанными с вдыханием угольной пыли.
– Так-так, – сказал, отдуваясь, Чэллис, с интересом посмотрев на Мэнсона.
– Правда, мой друг? – продолжала Кристин поощрительным тоном. – Помнишь, ты на днях говорил об этом.
– Все это еще мне самому не ясно, – проворчал Эндрю. – Вероятно, ничего не добьюсь. У меня еще недостаточно данных. Может быть, они заболевают туберкулезом вовсе не от угольной пыли.
Он, разумеется, ужасно злился на себя. Ведь этот Чэллис мог быть ему полезен. Он, конечно, не стал бы просить его помощи в самой работе, но уже одно то, что Чэллис – член Горнозаводского комитета, открывало большие возможности. И, непонятно почему, гнев Эндрю обратился на Кристин. Когда они в конце вечера шли домой в «Вейл Вью», он всю дорогу сердито молчал. Все так же безмолвно прошел впереди Кристин в спальню и, когда они раздевались, старался не смотреть на жену, тогда как обычно они в это время весело делились впечатлениями, и он с расстегнутыми болтавшимися подтяжками и зубной щеткой в руке стоял перед Кристин, рассказывая подробно обо всем, что делал днем.
Когда Кристин спросила умоляющим тоном: «Правда, сегодня было весело, милый?» – он ответил очень вежливо: «О да, отлично провели вечер».
Улегшись в постель, он отодвинулся на самый край, подальше от Кристин, и когда почувствовал, что она сделала легкое движение по направлению к нему, притворным храпом, долгим и громким, остановил ее.
На следующее утро эта натянутость между ними все еще не исчезла. Эндрю ушел на работу угрюмый, на себя не похожий. Около пяти, когда они сидели за чаем, у дверей раздался звонок. Это шофер Вона привез целую пачку книг и большой букет нарциссов «павлиний глаз».
– От миссис Вон, – сказал он, улыбаясь, и ушел, дотронувшись до своей остроконечной шапочки.
Кристин воротилась в гостиную, обеими руками неся книги и цветы. Лицо ее пылало.
– Смотри, милый! – воскликнула она взволнованно. – Ну, не мило ли с ее стороны? Прислала мне всего Троллопа. Мне всегда хотелось познакомиться получше с его сочинениями. И какие чудесные цветы!
Эндрю встал и сказал с холодной насмешкой:
– Прелестно! Цветы и книги от супруги феодала! И присланы, я полагаю, для того, чтобы немного усладить тебе жизнь со мной! Я для тебя слишком скучный муж! Я не принадлежу к тем блестящим краснобаям, которые тебе, видимо, так пришлись по душе вчера. Я только самый обыкновенный, рядовой младший врач, будь оно все проклято!
– Эндрю! – Вся краска сбежала с лица Кристин. – Как тебе не стыдно!
– А что, не правда? Я все отлично видел, пока сидел остолопом за этим проклятым ужином. У меня глаза есть. Я вижу, что я тебе уже надоел. Я гожусь только на то, чтобы целый день шлепать по грязи, заглядывать под грязные одеяла да набирать блох. Теперь тебе уже не по вкусу такой неотесанный деревенщина, как я!
Глаза Кристин, полные жалости, темнели на бледном лице. Но она сказала ровным голосом:
– Как ты можешь говорить такие вещи! Я оттого и люблю тебя, что ты такой, какой есть. И никогда никого другого не полюблю.
– Так я тебе и поверил! – огрызнулся Эндрю и вышел, хлопнув дверью.
Целых пять минут он укрывался в кухне, шагая из угла в угол и кусая губы. Потом резко повернулся, бросился в гостиную, где Кристин стояла, в отчаянии поникнув головой и рассеянно глядя в огонь. Он налетел на нее, как безумный, и обнял ее.
– Крис, родная! – прокричал он в пылком раскаянии. – Милая ты моя! Прости меня! Ради бога, прости. Все, что я говорил, только слова, я этого не думаю. Я просто-напросто сумасшедший ревнивый осел. Я тебя обожаю!
Они порывисто, крепко обнялись. В комнате пахло нарциссами.
– Разве ты не знаешь, что я бы умерла без тебя? – всхлипывала Кристин.
Потом, когда она сидела, прижимаясь щекой к его щеке, он, потянувшись за книгой, спросил сконфуженно:
– А кто такой, собственно, этот малый… Троллоп? Ты бы мне объяснила, родная. Я ведь невежественный болван!
Прошла зима. Эндрю вовсю занимался новой работой – своими исследованиями результатов вдыхания каменноугольной пыли, которые он начал с систематического наблюдения за состоянием здоровья всех шахтеров угольных копей, состоявших в списке его пациентов. Вечера они с Кристин проводили вдвоем и были счастливее прежнего. Кристин помогала ему переписывать заметки, сидя у веселого огня камина (единственной привилегией врачей этого района было то, что у них всегда имелся большой запас дешевого угля), когда он возвращался с вечернего приема в амбулатории. Они часто вели долгие беседы, и во время этих бесед Эндрю просто поражался образованности и начитанности Кристин, хотя она никогда не выставляла их напоказ. Кроме того, он только теперь разглядел в ней ту утонченность инстинктов, ту внутреннюю интуицию, благодаря которой она так хорошо разбиралась в литературе, в музыке, так верно судила о людях.