ажи мне честно, Крис. Почему я не могу перед ним преклоняться? Завидую ему, что ли? В чем тут дело?
Ответ Кристин поразил его в самое сердце.
– Да, мне думается, завидуешь.
– Что?!
– Не кричи так, мой друг, у меня лопнут барабанные перепонки. Ты ведь просил меня честно высказать свое мнение. Так вот: ты завидуешь Луэллину, ужасно завидуешь. Почему бы и нет? Я вовсе не жажду иметь мужа-святого. Недоставало еще, чтобы ты ходил в венце! У меня и без того есть что чистить в этом доме.
– Продолжай, не стесняйся! – закричал Эндрю. – Выложи мне все мои недостатки, раз уж ты начала! Подозрителен! Завистлив! Уж кому же знать меня, если не тебе! Да и еще один грех – я слишком молод, не так ли? Восьмидесятилетний Уркхарт уже поставил мне это на вид. – Пауза. Эндрю ожидал, что Кристин будет продолжать спор. Но, не дождавшись, спросил раздраженно: – А почему мне, собственно, завидовать Луэллину?
– Потому что он такой мастер своего дела, так много знает… Ну и больше всего потому, что у него столько всяких высоких званий.
– В то время как я только ничтожный бакалавр медицины шотландского университета! О господи! Теперь я знаю твое истинное мнение обо мне! – Он в гневе соскочил с постели и, как был, в пижаме, принялся ходить по спальне. – Но какое значение имеют эти почетные звания и степени? Чистейшая мишура! Важен метод, способности к клинической работе. Я не верю во всю эту чепуху, которую нам подносят в учебниках. Я верю только в то, что слышу с помощью моего стетоскопа. А это – очень много, имей в виду, если ты этого не знала. Мои наблюдения над больными углекопами начинают открывать мне важные вещи. Может быть, в один прекрасный день я очень вас удивлю, миледи! Черт возьми, недурное положение вещей, когда человек просыпается в одно воскресное утро и его жена ему заявляет, что он невежда!
Сидя в постели, Кристин достала свои принадлежности для маникюра и принялась полировать ногти, ожидая, когда Эндрю закончит.
– Ничего подобного я не говорила, Эндрю. – Ее спокойный тон еще больше разозлил Эндрю. – Просто ты, мой друг, не желаешь всю жизнь оставаться в ассистентах. Ты хочешь, чтобы люди тебя слушали, обратили внимание на твою работу, твои идеи… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Будь у тебя какая-нибудь действительно солидная ученая степень – доктора медицины или… ну, хотя бы члена Королевского терапевтического общества, это создало бы тебе положение.
– Члена Королевского терапевтического общества, – повторил он машинально. – Так вот что самостоятельно придумала эта маленькая женщина!.. Недурно после практики в шахтерском поселке! – Он говорил с убийственной иронией. – Как ты не понимаешь, что это звание дается только венценосцам Европы!
Он хлопнул дверью и ушел в ванную бриться. Но через пять минут опять появился в спальне с покаянным и взволнованным видом. Подбородок был выбрит только наполовину, другая половина намылена.
– Так ты думаешь, что я мог бы этого добиться, Крис? Ты совершенно права. Не хватает только нескольких новых званий на дощечке с моей фамилией, и наше дело в шляпе! Но экзамен на членство в Королевском терапевтическом обществе – самый трудный из всех экзаменов на медицинскую степень. Это… это просто убийственная штука! И все же… я думаю… Погоди, я разыщу все подробности в справочнике.
Он помчался вниз за медицинским справочником. Когда он воротился, лицо его выражало сильное разочарование.
– Безнадежнее дело! – пробурчал он огорченно. – Придется на него махнуть рукой. Я тебе говорил, что это немыслимый экзамен. Предварительно дается письменная работа на иностранных языках. На четырех языках – латинском, французском, греческом и немецком – и два из них обязательны! А я языков не знаю. Мне знакома только кухонная латынь – misce, alba, mitte decem. Что касается французского…
Кристин не отвечала. Наступило молчание. Эндрю стоял у окна, мрачно глядя на пустынную дорогу. Наконец он обернулся, хмурый, взволнованный, не в силах расстаться с заманчивой мыслью.
– Черт возьми, Крис, а почему бы мне не изучить эти языки для экзамена?
Маникюрные ножницы и пилочки полетели на пол. Кристин вскочила с постели и стиснула мужа в объятиях.
– Вот этого я и ждала от тебя, милый! Вот теперь заговорил настоящий Эндрю. Я… я, пожалуй, могла бы тебе помочь, не забывай, что твоя старушка – отставная учительница!
Они весь день возбужденно строили планы. Троллоп, Чехов и Достоевский были перетащены в запасную спальню, а гостиная очищена для предстоящих занятий. И в этот же вечер Кристин приступила к обучению мужа. То же самое было и на другой, и на третий день…
Порой Эндрю это представлялось в высшей степени комичным. Он, казалось, слышал издалека насмешливый хохот богов. Сидя за столом подле жены в глухом уэльском городке шахтеров, бормоча за ней «caput, capitis» или «Madame, est il possible, que…», продираясь сквозь гущу склонений, неправильных глаголов или читая вслух Тацита и какую-то патриотическую хрестоматию «Pro Patria», откопанную ими, он иногда вдруг болезненно вздрагивал и откидывался на стуле при мысли: «Что, если бы Луэллин мог нас увидеть сейчас – то-то посмеялся бы! А ведь это еще только начало, еще предстоят все медицинские предметы!»
К концу второго месяца в «Вейл Вью» стали периодически прибывать целые пачки книг из лондонского отделения Интернациональной медицинской библиотеки. Эндрю начал с того, на чем остановился, выйдя из колледжа. Очень скоро он обнаружил, что слишком многому недоучился. Он был ошеломлен открытием, как далеко за это время ушла вперед биохимия в ее применении к терапии.
Он узнавал о существовании почечных порогов, мочевины крови, об основном обмене веществ, об ошибочности пробы на белок. И когда обрушился этот краеугольный камень его студенческих лет, он простонал вслух:
– Крис! Я ничего не знаю. Это меня убивает!
Практика отнимала весь день. Для занятий оставались лишь долгие ночи. Подбадривая себя черным кофе и мокрым полотенцем на голове, Эндрю упорно трудился, читая до рассвета. Когда же наконец, измученный, валился на постель, он часто не мог заснуть. А порой, уснув, просыпался весь в поту от ночного кошмара, и голова его пылала, как в огне, от формул, научных терминов и какой-то идиотской мешанины французских слов, которые давались ему с трудом.
Он курил слишком много, терял в весе, осунулся. А Кристин была с ним, неизменно, безмолвно, не мешая ему говорить, чертить диаграммы, объяснять словами, от которых язык сломаешь, поразительные, необычайные, увлекательно-интересные избирательные функции почечных канальцев. Она не мешала ему кричать, жестикулировать, а когда нервы у него развинтились, то и осыпать ее оскорблениями. К одиннадцати часам, когда она приносила ему свежий кофе, у него появлялась потребность ворчать:
– Почему ты не можешь оставить меня в покое? Для чего мне это пойло? Кофеин – дрянной наркотик… Ты знаешь, что я себя убиваю, не так ли? И все это ради тебя. А ты настойчива. Ты, как тюремщица, входишь и выходишь, принося заключенному похлебку. Никогда я не получу этого проклятого звания. Сотни людей пытаются его получить, работая в Вест-Энде Лондона, в больших клиниках, а я являюсь из Эберло, ха-ха! – истерический смех, – от милейшего Общества медицинской помощи! О боже! Я так устал и уверен, что меня сегодня ночью вызовут на роды на Сифен-роу…
Кристин была более стойким борцом, чем он. Она отличалась душевной уравновешенностью, которая помогала им обоим переносить любой кризис. Она тоже была вспыльчива, но умела сдерживаться. Она вела себя самоотверженно: отказывалась от всех приглашений Вонов, перестала посещать концерты в зале Общества трезвости. Как бы плохо они ни спали, она неизменно вставала рано, одевалась аккуратно, и завтрак у нее поспевал как раз к тому времени, когда Эндрю сходил вниз, волоча ноги, небритый и с первой утренней сигаретой в зубах.
Так прошло полгода. И вдруг неожиданно тетка Кристин, жившая в Бридлингтоне, заболела. Кристин получила от нее письмо с просьбой приехать. Показывая это письмо мужу, она сразу же объявила, что не может его оставить. Но Эндрю, угрюмо согнувшись над своей ветчиной, пробормотал:
– А я хочу, чтобы ты поехала, Крис. Я буду заниматься лучше без тебя. В последнее время мы начали действовать друг другу на нервы. Ты меня извини… но это будет самое лучшее.
И в конце недели Кристин неохотно уехала. Не прошло и суток с ее отъезда, как Эндрю понял свою ошибку. Без нее жизнь стала мучением. Дженни, несмотря на то что делала все по подробно разработанной Кристин инструкции, постоянно его раздражала. Но настоящей причиной этого раздражения была не стряпня Дженни, не остывший кофе, не плохо застланная постель – причиной было отсутствие Кристин, сознание, что ее нет в доме, невозможность кликнуть ее, тоска по ней. Он ловил себя на том, что теряет напрасно целые часы, тупо глядя в книгу и думая о жене.
Через две недели она известила его телеграммой, что возвращается. Эндрю бросил занятия и стал готовиться к ее приезду. Все казалось ему недостаточно хорошо, недостаточно нарядно для того, чтобы отметить их встречу. Времени у него оставалось немного, но он быстро все обдумал и поспешил в город за покупками. Прежде всего, купил букет роз. В рыбной лавке Кендрика ему посчастливилось найти свежего омара, только этим утром пойманного. Он поторопился купить его, боясь, как бы миссис Вон, для которой Кендрик в первую очередь оставлял такие деликатесы, не позвонила и не предупредила его. Потом он купил большой запас льда, сходил к зеленщику за салатом и наконец с трепетом заказал бутылку мозельвейна, за качество которого ручался Ламперт, хозяин бакалейной лавки на площади.
После чая он отпустил Дженни, потому что чувствовал на себе любопытные взгляды ее юных очей. Когда она ушла, он принялся за работу: с любовной старательностью приготовил салат из омара; цинковое ведро, принесенное из чулана, наполнил льдом и поставил туда вино. Цветы причинили ему неожиданное затруднение, так как Дженни заперла шкаф под лестницей, где хранились все вазы, и спрятала ключ. Но Эндрю справился и с этим затруднением, поставив часть роз в кувшин, а остальные – в стаканчик для зубной щетки из туалетного прибора Кристин. Это внесло даже некоторое разнообразие.