Наконец все приготовления были окончены: ужин, цветы, вино на льду, и он, сияя, осмотрел все в последний раз. После вечернего приема больных, в половине десятого, он помчался встречать Кристин на Верхнюю станцию. Это было похоже на первое свидание – все было так ново, так изумительно. Он нежно вел Кристин на пир любви. Вечер был жаркий и тихий. Луна сияла над ними. Эндрю забыл о сложных случаях нарушения основного обмена веществ. Он говорил Кристин, что хотел бы очутиться с ней в Провансе или другом таком месте, в большом замке над озером. Он называл ее своей чудесной, милой девочкой. Он говорил, что вел себя по отношению к ней как грубое животное, но зато теперь, на весь остаток жизни, ляжет ей под ноги ковром – только не красным, так как она возражала против этого цвета. Еще многое он говорил ей. А к концу недели он уже требовал, чтобы она принесла ему ночные туфли.
Наступил август, пыльный и знойный. Теоретическая подготовка закончилась, и Эндрю стал лицом к лицу перед необходимостью заняться лабораторной работой – главным образом по гистологии. Это казалось непреодолимой трудностью при тех условиях, в которых он находился. Кристин и тут помогла: она первая вспомнила о профессоре Чэллисе и его связи с Кардиффским университетом. Когда Эндрю ему написал, Чэллис немедленно ответил, многословно выражая готовность использовать для него свои знакомства в Отделе патологии. Он уверял, что Мэнсону очень понравится доктор Глин-Джонс, отличный малый. Чэллис заканчивал письмо восторженным приветствием Кристин.
– Этим я обязан тебе, Крис. Вот что значит иметь знакомства. А я чуть-чуть не увильнул от встречи с Чэллисом в тот вечер у Вонов. Этот попрыгун, оказывается, славный малый. Но все же терпеть не могу просить чьих-либо услуг. И потом – чего это он вздумал посылать тебе нежные приветы?
В середине августа в «Вейл Вью» появился старый красный мотоцикл – низенькая машина до ужаса непрофессионального вида, которую в объявлении о продаже ее владелец называл «слишком даже быстрой». В жаркие летние месяцы Эндрю мог выкроить для своих личных нужд три дневных часа. И каждый день, сразу после завтрака, вниз по долине, к Кардиффу, до которого было тридцать миль, с шумом летела красная полоска мотоцикла. А около пяти часов та же красная полоска, но уже более пыльная, мчалась обратно к «Вейл Вью».
Шестьдесят миль по палящей жаре, а в промежутке – час работы над препаратами и образцами Глин-Джонса, когда руки, устанавливавшие микроскоп, часто дрожали после управления рулем, – все это за несколько недель очень утомило Эндрю. Для Кристин самым волнующим моментом всей безумной авантюры бывал его отъезд, сопровождавшийся треском мотоцикла, потом тревожное ожидание первого слабого шума, возвещавшего о его возвращении. Она все время боялась, как бы с Эндрю не случилось чего-нибудь дорогой, когда он несется на этой адской машине.
Несмотря на вечную спешку, Эндрю иногда привозил ей из Кардиффа землянику. Они оставляли ее к ужину после вечернего приема. За чаем же Эндрю сидел с красными глазами и пересохшим от пыли горлом, мрачно удивляясь, как у него не оборвались кишки от тряски, и спрашивая себя, успеет ли он до амбулаторного приема сделать те два визита, куда его вызвали за время отсутствия.
Но наконец наступил день последней поездки в Кардифф. Глину-Джонсу нечего было больше показывать. Эндрю знал уже на память каждый препарат. Оставалось только зарегистрироваться и внести крупную сумму за разрешение держать экзамен.
Пятнадцатого октября Эндрю один уехал в Лондон. Кристин проводила его на станцию. Теперь, когда событие было так близко, удивительное спокойствие сошло на Эндрю. Казалось, все его нетерпение, напряжение, почти истерические взрывы гнева давно позади и не вернутся. Мозг его был в каком-то отупении. Ему казалось, что он ничего не помнит.
Однако на следующий день, когда начались письменные испытания в Терапевтическом институте, он принялся писать с какой-то слепой автоматичностью. Он писал, писал, ни разу не взглянув на часы, исписывая страницу за страницей, пока голова у него не пошла кругом.
Он снял номер в отеле «Музеум», где они с Кристин останавливались во время их первой поездки в Лондон. Здесь было очень дешево. Но кормили скверно, и это окончательно испортило его и без того расстроенное пищеварение. Пришлось перейти на диету, состоявшую из одного только горячего молока с солодом. Стакан молока в кафе составлял его завтрак. Занятый только экзаменами, он жил как во сне. Ему и в голову не приходило сходить куда-нибудь развлечься. Он вряд ли замечал людей на улицах. Иногда, чтобы проветриться, он ездил куда-нибудь на верхней площадке омнибуса.
После письменных испытаний начались практические и устные, а их Эндрю боялся больше всего. Экзаменовалось человек двадцать, все старше его и все люди солидные, уверенные в себе. Например, его сосед, некто Гаррисон, с которым он раз-другой беседовал, был бакалавром хирургии Оксфордского университета, работал в амбулатории больницы Сент-Джонс и имел свой кабинет на Брук-стрит. Сравнивая изысканные манеры Гаррисона и его внушительный вид человека, занимающего прочное положение, со своей провинциальной неуклюжестью, Эндрю чувствовал, что у него очень мало шансов произвести на экзаменаторов благоприятное впечатление.
Практические испытания в больнице Южного Лондона прошли, как ему казалось, довольно хорошо. Ему достался случай бронхоэктаза[10] у мальчика лет четырнадцати, и так как он долго занимался легочными болезнями, то счел это удачей. Он сознавал, что написал хороший отчет. Но когда дошло до устных экзаменов, счастье, казалось, круто ему изменило. Устные экзамены в Терапевтическом институте имели свои особенности. Два дня подряд каждого кандидата по очереди экзаменовали два разных экзаменатора. Если к концу первой сессии кандидат признавался неподходящим, ему вручалось вежливое письменное сообщение, что он может больше не являться. К своему ужасу, Эндрю увидел, что первым его будет экзаменовать человек, о котором Гаррисон говорил со страхом, – доктор Морис Гэдсби.
Гэдсби был щуплым и малорослым человеком с растрепанными черными усиками и маленькими противными глазками. Недавно избранный членом коллегии, он не обладал снисходительностью более старых экзаменаторов и как будто нарочно старался провалить тех, кто у него экзаменовался. Высоко подняв брови, он оглядел Эндрю и положил перед ним шесть препаратов. Пять из них Эндрю определил верно, а шестой не узнал. И Гэдсби сосредоточил свое внимание именно на этом шестом. В течение пяти минут он терзал Эндрю этим препаратом, который оказался яйцом какого-то малоизвестного африканского паразита. Потом вяло, безучастно отослал его к следующему экзаменатору, сэру Роберту Эбби.
Эндрю встал и перешел через комнату, бледный, с громко стучавшим сердцем. Усталость и инертность, которые владели им в начале экзаменационной недели, исчезли. Ему до отчаяния хотелось выдержать экзамен. Но он был убежден, что Гэдсби его «срезал». Он поднял глаза и увидел, что Роберт Эбби смотрит на него с дружелюбной, полунасмешливой улыбкой.
– Что такое с вами? – спросил Эбби неожиданно.
– Ничего, сэр, – замялся Эндрю. – Я, кажется, плохо отвечал доктору Гэдсби, вот и все.
– Это не имеет значения. Просмотрите вот эти препараты. Потом скажите, что вы о них думаете. – И Эбби ободряюще улыбнулся.
Это был гладко выбритый краснолицый мужчина лет шестидесяти пяти, с высоким лбом и насмешливо выдвинутой верхней губой. Эбби был теперь одним из наиболее известных в Европе врачей, в молодости же он знал нужду, и ему пришлось вести упорную борьбу, когда он, приехав в Лондон из родного Лидса и не имея ничего за душой, кроме доброго имени, которое заслужил у себя в провинции, натолкнулся в столице на предубеждение и вражду. Исподтишка поглядывая на Эндрю, он заметил его плохо сшитый костюм, мягкие воротничок и сорочку, дешевый, неумело завязанный галстук, а главное – напряженно-сосредоточенное, стремительное выражение его серьезного лица, и вспомнил дни своей молодости. Сердце его инстинктивно протянулось навстречу этому не похожему на других кандидату, и, просмотрев лежавший перед ним лист, он с удовольствием убедился, что отметки Эндрю, в особенности последняя, за практическую работу, были выше среднего.
Тем временем Эндрю, устремив глаза на поставленные перед ним стеклянные банки, кое-как, с запинками, давал объяснения относительно их содержимого.
– Хорошо, – прервал его неожиданно Эбби. Он взял в руки один из препаратов – аневризм восходящей аорты – и стал дружеским тоном спрашивать о нем Эндрю.
Его вопросы, сначала простые, постепенно захватывали все более широкую область, пока в конце концов не коснулись новейшего специфического лечения путем прививки малярии. Эндрю, ободренный доброжелательным обращением с ним Эбби, развернулся и отвечал хорошо.
Наконец Эбби сказал, ставя обратно банку:
– А известно вам что-нибудь об истории аневризма?
– Амбруаз Паре… – начал Эндрю, и Эбби уже было одобрительно закивал, – Амбруаз Паре считается первым, открывшим эту болезнь.
Лицо Эбби выразило удивление.
– Почему «считается», доктор Мэнсон? Паре действительно открыл аневризм.
Эндрю покраснел, потом побледнел, но очертя голову ринулся в спор:
– Да, сэр, так говорят учебники. Вы найдете это в каждой книге, я сам видел это в шести, нарочно подсчитал. – Он торопливо перевел дух. – Но мне случилось читать Цельса[11], когда я повторял латынь, и я встретил у него слово «aneurismus». Цельс знал о существовании такого явления. И описал его подробно. А это было за тринадцать столетий до Амбруаза Паре.
Последовала пауза, Эндрю поднял глаза, ожидая добродушно-иронической реплики, но Эбби смотрел на него со странным выражением.
– Доктор Мэнсон, – наконец сказал он, – вы первый человек в этом экзаменационном зале, от которого я услышал нечто не шаблонное, верно