[12], сказал:
– Закройте глаза, Сэм.
Лампочка светила тускло, тени колебались, мелькая вокруг них. При первом надрезе Бивен застонал сквозь стиснутые зубы. Застонал опять. Потом, к счастью, когда нож заскрежетал по кости, он лишился чувств.
Холодная испарина выступила на лбу Эндрю, пока он зажимал щипцами среди растерзанного мяса артерию, из которой струей била кровь. Он делал все на ощупь. Он чувствовал, что задыхается здесь, в этой крысиной норе глубоко под землей, лежа в грязи. Ни наркоза, ни операционной, ни сестер милосердия, выстроившихся в ряд, готовых броситься на его зов. Он не хирург. Он невероятно копается. Он никогда не доведет до конца операцию! Кровля обрушится и раздавит всех их!
За его спиной учащенно дышит помощник смотрителя. С кровли медленно капает на затылок холодная вода. Его пальцы, испачканные теплой кровью, работают лихорадочно. Визжит пила, откуда-то издалека – голос сэра Роберта Эбби: «…возможность работы по научному методу…» О господи! Закончит он когда-нибудь?!
Наконец-то! Он чуть не заплакал от облегчения. Наложил подушечку марли на кровавую рану. Пытаясь встать на колени, сказал;
– Вытаскивайте его!
Когда они отошли на пятьдесят ярдов назад и очутились на откаточном штреке, где можно было стоять во весь рост, Эндрю при свете уже четырех лампочек закончил операцию. Тут сделать это было легче. Он обмыл рану, перевязал кровеносные сосуды, пропитал марлю антисептическим раствором. Теперь трубка. Потом наложить пару швов! Бивен все еще был в обмороке. Но пульс его, хотя и слабый, бился ровно. Эндрю провел рукой по лбу. Конец.
– Осторожно идите с носилками. Укройте его одеялом. Как только выйдем наверх, понадобятся горячие бутылки.
Медленно двигавшиеся люди, сгибаясь пополам в низких переходах, спугивали тени, колебавшиеся на откаточной дороге. Не прошли они и шестидесяти шагов, как во мраке за ними прокатился грохот обвала. Это было похоже на последнее глухое громыхание поезда, входящего в туннель. Помощник смотрителя не обернулся. Он только сказал Эндрю с мрачным хладнокровием:
– Слыхали? Это остаток кровли.
Путешествие наверх заняло почти целый час. Приходилось в неудобных местах продвигать носилки боком. Эндрю не мог определить, сколько времени они пробыли под землей. Но в конце концов они пришли к дну шахты.
Вверх, вверх стремглав летела клеть из глубины. Ветер встретил их острыми укусами, когда они ступили из клети на землю. Эндрю в каком-то экстазе вздохнул всей грудью.
Он стоял у нижней ступеньки, держась за перила. Было еще темно, но во дворе рудника повесили большой факел, который шипел и плевался множеством языков пламени. Вокруг факела стояла группа ожидавших. Среди них были и женщины в накинутых на голову шалях.
Вдруг, когда носилки медленно двигались мимо него, Эндрю услыхал, как кто-то неистово выкрикнул его имя, и в следующее мгновение руки Кристин обхватили его шею. Истерически рыдая, она припала к нему. Простоволосая, в одном пальто, накинутом на ночную сорочку, в кожаных туфлях на босу ногу, она казалась беспомощной и хрупкой на этом ветру, во мраке.
– Что случилось? – спросил Эндрю с испугом, пытаясь разнять ее руки и заглянуть ей в лицо.
Но она не выпускала его. Цепляясь за него, как обезумевшая, как утопающая, она с трудом произнесла:
– Нам сказали, что кровля обвалилась… что ты не… не выйдешь оттуда больше.
Она вся посинела, зубы у нее стучали от холода. Эндрю повел ее к огню на спасательную станцию, сконфуженный, но глубоко тронутый. На спасательной станции им дали горячего какао. Они пили из одной чашки, и прошло много времени, прежде чем они вспомнили о том, что Эндрю получил высокую ученую степень.
Спасение Сэма Бивена прошло незаметно в городе, который в прошлом не раз переживал ужасы и несчастья больших обвалов в копях. Но на его участке этот случай сослужил Эндрю большую службу. Успех в Лондоне сам по себе вызвал бы только новые насмешки над разными новомодными глупостями. А теперь ему кланялись и даже улыбались люди, которые раньше, казалось, и не замечали его. Подлинные размеры своей популярности врач в Эберло может определить, проходя по улицам рабочего квартала. И там, где Эндрю до сих пор встречал лишь ряд наглухо закрытых дверей, теперь он находил их открытыми. Отработавшие смену мужчины курили, стоя без курток на пороге, и всегда готовы были перекинуться с ним несколькими словами. Их жены приглашали его зайти, когда он проходил мимо, а дети весело окликали по имени.
Старый Гас Пэрри, мастер-бурильщик из шахты номер 2 и староста западного участка, как-то, глядя вслед уходившему Эндрю, резюмировал за всех новое мнение о нем:
– Знаете что, ребята: он, конечно, книгоед, но умеет и дело делать, когда это требуется.
Лечебные карточки начали возвращаться к Эндрю – сначала понемногу, а потом, когда оказалось, что он не издевается над вернувшимися ренегатами, они толпой повалили обратно. Оуэн был рад тому, что список пациентов Эндрю все увеличивается. Встретив его как-то раз на площади, он сказал смеясь:
– Ну, что я вам говорил?
Луэллин изобразил величайший восторг по поводу результатов экзаменов. Он поздравил Эндрю по телефону, рассыпаясь в любезностях, потом со своим неизменным кротким благоволением навалил на него вдвое больше работы в операционной.
– Да, между прочим, – спросил он у Эндрю после одной длительной операции, во время которой Эндрю давал эфир, – говорили вы экзаменаторам, что работаете младшим врачом в Эберло?
– Я назвал им ваше имя, доктор Луэллин, – ответил Эндрю любезно. – И этого было достаточно.
Оксборроу и Медли никак не проявили своего отношения к успеху Эндрю. Уркхарт же был искренно рад, но выразил это залпом ругани:
– Ах, Мэнсон, чтоб вам пусто было! Что ж вы это делаете, а? Хотите мне ножку подставить?
Желая польстить отличившемуся коллеге, он пригласил Эндрю на консилиум к своей пациентке, больной воспалением легких, и захотел узнать его мнение.
– Она поправится, – сказал Эндрю, приводя научные доводы.
Но старый Уркхарт с сомнением покачал головой:
– Я никогда не слыхивал о вашей поливалентной сыворотке да антителах. Я знаю только, что она урожденная Пауэлл, а когда кто-нибудь из этой семьи заболевает воспалением легких и начинает пухнуть, то не проходит и недели, как он умирает. У нее пухнет живот, вы видели, правда?
И когда больная на седьмой день умерла, старик угрюмо торжествовал, что посрамил ученую мудрость своего коллеги.
Денни был за границей и ничего не знал о новом успехе Эндрю. Зато несколько неожиданно пришло длинное письмо с поздравлением от Фредди Хэмптона. Фредди, прочитав в «Ланцете» о результатах экзамена, кисло поздравлял Эндрю с успехом, приглашал приехать в Лондон и подробно описывал собственные головокружительные триумфы на Куин-Энн-стрит, где, как он и предсказывал в тот вечер в Кардиффе, у него уже был кабинет с новенькой, сверкающей медной дощечкой на дверях.
– Просто стыд, что мы с Фредди совсем потеряли друг друга из виду, – объявил Мэнсон. – Надо будет писать ему почаще. Я предчувствую, что мы с ним еще окажемся вместе. Милое письмо, правда?
– Да, очень милое, – ответила Кристин довольно сухо. – Но больше всего он пишет о себе.
К Рождеству погода стала холоднее, стояли бодрящие морозные дни и безветренные звездные ночи. Твердая земля звенела под ногами Эндрю. Чистый воздух пьянил, как вино. В голове Эндрю рождался план новой энергичной атаки на проблему вдыхания угольной пыли в шахтах. Открытия, сделанные им при наблюдении пациентов, окрылили его, и к тому же он получил от Вона разрешение периодически осматривать всех рабочих в трех антрацитовых шахтах, что давало чудесную возможность расширить сферу исследований. Он хотел провести сравнение между шахтерами и людьми, работавшими на поверхности земли, и собирался приступить к этому после Нового года.
В рождественский сочельник он шел домой из амбулатории с удивительным ощущением радостного ожидания чего-то и физического благополучия. Проходя по улицам, он не мог не заметить признаков наступающего праздника. В горах Уэльса шахтеры очень весело празднуют Рождество. Всю предрождественскую неделю парадная комната в каждом доме заперта, чтобы туда не проникли дети. Она разукрашена гирляндами бумажных лент, в ящиках комода спрятаны игрушки, а на столе разложен солидный запас разных вкусных вещей – апельсинов, пряников, сладкого печенья, купленных на деньги, выдаваемые клубом к Рождеству.
Кристин, весело готовясь к празднику, заранее убрала дом ветками остролиста и омелы. Но в этот вечер Эндрю, придя домой, сразу увидел по ее лицу, что она чем-то особенно взволнована.
– Не говори ни слова! – сказала она быстро, беря его за руку. – Ни единого слова! Только закрой глаза и иди за мной!
Он позволил ей увести себя в кухню. Там на столе лежали какие-то свертки, неуклюже завернутые, некоторые просто в газетную бумагу, и к каждому свертку была привязана записочка. Эндрю сразу догадался, что это рождественские подарки от пациентов. Некоторые из этих даров были и вовсе не завернуты.
– Смотри, Эндрю! – выкрикивала Кристин. – Гусь! И две утки! И чудесный торт с сахарной глазурью! И бутылка бузинной наливки. Ну не великолепно ли это с их стороны? Не чудесно ли, что им захотелось подарить тебе все это!
Эндрю не мог вымолвить ни слова. Он был растроган этим доказательством того, что люди, среди которых он жил, наконец-то его оценили, полюбили. Вместе с Кристин, жавшейся к его плечу, он принялся читать записки, безграмотные, написанные неумелой рукой, иногда нацарапанные карандашом на старых конвертах, вывернутых наизнанку: «От благодарного пациента с Сифен-роу, 3», «С благодарностью от миссис Уильямс». Драгоценное, криво написанное послание от Сэма Бивена: «Спасибо, доктор, за то, что выволокли меня на свет божий к Рождеству», и так далее.