Присутствие здесь этого неподвижного предмета заставило Эндрю внезапно вздрогнуть и поспешить к дому. Сердце его сильно забилось от мелькнувшего подозрения. Он взбежал по ступеням крыльца, рванул входную дверь и в передней наткнулся на Луэллина. С нервной стремительностью посмотрев ему в лицо, он проговорил, заикаясь:
– Привет, Луэллин. Я… я не ожидал увидеть вас здесь так скоро.
– Да, и я тоже, – ответил Луэллин.
Эндрю улыбнулся:
– Так почему же?..
От волнения он не мог найти других слов, но вопросительное выражение его веселого лица говорило достаточно ясно.
Но Луэллин не улыбнулся в ответ. После очень короткого молчания он сказал:
– Пройдемте сюда на минутку, мой дорогой. – Он потянул Эндрю за собой в гостиную. – Мы все утро пытались вас разыскать.
Поведение Луэллина, его нерешительный вид, непонятное сочувствие в голосе пронизали Эндрю холодом. Он пролепетал:
– Что-нибудь случилось?
Луэллин посмотрел в окно, на мост, словно ища самых осторожных, добрых слов для объяснения. Эндрю не мог больше выдержать. Он едва дышал, ему давила сердце жуткая неизвестность.
– Мэнсон, – начал Луэллин мягко, – сегодня утром… когда ваша жена проходила по мосту, одна гнилая доска сломалась. С ней все благополучно, вполне благополучно. Но, к сожалению…
Эндрю понял все раньше, чем Луэллин закончил. Острая боль резанула его по сердцу.
– Вам, может быть, будет приятно знать, – продолжал Луэллин тоном спокойного сострадания, – что мы сделали все необходимое. Я сразу же приехал, привез сестру из больницы, и мы пробыли здесь весь день…
Наступило молчание. Эндрю всхлипнул раз, потом другой, третий. Закрыл лицо рукой.
– Полноте, дорогой друг, – уговаривал его Луэллин. – Кто мог предвидеть такой случай? Ну, прошу вас, перестаньте. Подите наверх и утешьте жену.
С опущенной головой, держась за перила, Эндрю пошел наверх. Перед дверью спальни он остановился, едва дыша, потом, спотыкаясь, вошел.
К 1927 году у доктора Мэнсона в Эберло была уже достаточно солидная репутация. Практика у него была не слишком большая, список пациентов численно не очень увеличился с тех первых тревожных дней его появления в городе. Но каждый человек из этого списка глубоко верил в своего доктора. Он прописывал мало лекарств. Он имел даже неслыханную привычку отговаривать больных принимать лекарства, но уж если он какое-нибудь лекарство рекомендовал, то прописывал его в потрясающих дозах. Нередко можно было видеть, как Гедж, горбясь, шел через приемную с каким-нибудь рецептом в руках.
– Как это понять, доктор Мэнсон? Шестьдесят гран бромистого калия Эвану Джонсу! А в фармакопее указана доза в пять гран!
– Ваша фармакопея – тот же «Сонник тети Кэти». Приготовьте шестьдесят, Гедж. Вы же сами рады отправить Эвана Джонса на тот свет.
Но Эван Джонс, эпилептик, на тот свет не отправился. Неделю спустя припадки стали реже, и его видели гуляющим в городском парке.
Комитет должен был бы особенно ценить доктора Мэнсона, так как он выписывал лекарств, за исключением экстренных случаев, вдвое меньше, чем всякий другой врач. Но, увы, Мэнсон обходился комитету втрое дороже, так как требовал постоянно другого рода затрат, и часто из-за этого между ним и комитетом шла война. Он, например, выписывал вакцины и сыворотки – разорительные вещи, о которых, как с возмущением заявлял Эд Ченкин, никто раньше здесь и не слыхивал. Раз Оуэн, защищая Мэнсона, привел в пример тот зимний месяц, когда Мэнсон с помощью вакцины Борде и Женгу прекратил свирепствовавшую на его участке эпидемию коклюша, в то время как все остальные дети в городе погибали от него, но Эд Ченкин возразил:
– Откуда вы знаете, что помогли именно эти новомодные затеи? Когда я хорошенько взялся за вашего доктора, он сам сказал, что это никто не может знать наверняка.
У Мэнсона было много преданных друзей, но были и враги. Некоторые члены комитета не могли ему простить его вспышки, тех рожденных душевной мукой слов, которые он бросил им в лицо три года назад на заседании после случая с мостом. Они, конечно, жалели и его, и миссис Мэнсон, понесших такую тяжелую потерю, но не считали себя виноватыми. Комитет никогда ничего не делает второпях! Оуэн тогда был в отпуске, а Лен Ричардс, заменявший его, занят был новыми домами на Поуис-стрит. Значит, обвинять комитет было просто нелепо.
За это время Эндрю имел много стычек с комитетом, так как упрямо желал идти своей дорогой, а комитету это не нравилось. К тому же против него были клерикалы. Жена его часто ходила в церковь, его же там никогда никто не видывал (на это первый указал доктор Оксборроу), и передавали, будто он смеялся над идеей крещения путем погружения в воду. Среди пресвитериан у Эндрю был смертельный враг – такая важная особа, как сам преподобный Эдуал Перри, пастор Синайской церкви.
Весной 1926 года достойный Эдуал, недавно женившийся, поздно вечером бочком вошел в амбулаторию Мэнсона с миной ревностного христианина, но вместе с тем и с вкрадчивой любезностью светского человека.
– Как поживаете, доктор Мэнсон? Я зашел случайно, проходя мимо… Собственно, я постоянный пациент доктора Оксборроу, ведь он принадлежит к моей пастве, и, кроме того, Восточная амбулатория, где он принимает, у нас под рукой… Но вы, доктор, такой во всех отношениях передовой человек, вы, так сказать, в курсе всего нового, и мне бы хотелось… Я, конечно, уплачу вам за это приличный гонорар, – что бы вы мне посоветовали… – Эдуал прикрыл демонстративной светской непринужденностью легкое смущение служителя церкви. – Видите ли, мы с женой не хотим иметь детей – пока, во всяком случае. При моем жалованье, знаете ли…
Мэнсон с холодным отвращением смотрел на этого священника, но ответил уклончиво:
– А вы знаете, что есть люди, зарабатывающие четверть того, что вы получаете, и между тем готовые отдать правую руку за то, чтобы иметь ребенка? Зачем же вы женились? – И вдруг гнев его вспыхнул ярким пламенем. – Уходите отсюда, живо! Вы… вы, грязный служитель Бога!
Перри, странно дергая щекой, выбрался поскорее из кабинета. Может быть, Эндрю поступил слишком грубо. Но объяснялось это тем, что Кристин после того рокового падения не могла больше иметь детей, а оба они жаждали их всей душой.
В этот день, пятнадцатого мая 1927 года, Эндрю, возвращаясь домой от больного, спрашивал себя, почему они с Кристин остались в Эберло после смерти их ребенка. Ответ был прост: из-за его исследований. Работа эта захватила его, поглотила всего, привязала к шахтам.
Обозревая все сделанное им, вспоминая трудности, с которыми приходилось бороться, он удивлялся тому, что за такое время успел закончить свои исследования. Те первые опыты – какими они казались далекими и технически несовершенными!
После того как он провел полное клиническое наблюдение над состоянием легких у всех шахтеров его участка и на основании полученных данных составил таблицы, он доказал несомненную склонность к легочным заболеваниям у рабочих антрацитовых копей. Например, оказалось, что девяносто процентов его пациентов, больных фиброзом легких, работают в антрацитовых копях. Он установил также, что смертность от легочных болезней среди старых рабочих антрацитовых копей почти в три раза больше, чем среди шахтеров всех угольных копей. Он составил ряд таблиц, указывающих процент легочных заболеваний у шахтеров различных специальностей.
Затем он задался целью доказать, что кремнеземная пыль, которую он нашел, исследуя мокроту рабочих, имеется в забоях антрацитовых копей. И он доказал это не только теоретически: продержав в различное время и в различных участках шахты стеклышки, намазанные канадским бальзамом, он получил таким путем данные относительно различных концентраций пыли. Цифры эти резко повышались там, где происходило бурение, и у доменных печей.
Таким образом Эндрю получил ряд очень интересных уравнений, устанавливающих зависимость между избытком кремнеземной пыли в воздухе и высоким процентом легочных заболеваний. Но это было еще не все. Ему нужно было доказать, что пыль эта вредна, что она разрушает ткань легких, а не является просто невинным побочным фактором. Надо было провести ряд патологических экспериментов над морскими свинками, изучить действие кремнеземной пыли на их легкие.
Вот тут-то, в самый разгар его воодушевления, начались наиболее серьезные неприятности. Комната для опытов у него имелась. Достать несколько морских свинок было не трудно, а организовать опыты просто. Но при всей изобретательности своего ума он не был патологом и никогда им быть не мог. Сознание это его сердило и только укрепляло его решимость. Он ругал систему, виновную в том, что приходится работать одному, и заставлял Кристин помогать ему, учил ее делать срезы и готовить препараты. Очень скоро она постигла технику этого дела лучше, чем он.
Потом он соорудил очень простую пылевую камеру. Одни свинки в этой камере по несколько часов в день подвергались действию пыли, в то время как другие ему не подвергались вовсе и служили для сравнения. Это была кропотливая работа, требовавшая больше терпения, чем было у Эндрю. Дважды ломался его маленький электрический вентилятор. В самый критический момент опыта он испортил всю контрольную систему, и пришлось начинать все сначала. Но, несмотря на промахи и задержки, он добился нужных результатов, показал таким образом прогрессивные стадии разрушения легких и образования фиброза благодаря вдыханию пыли.
Удовлетворенный, он сделал передышку, перестал ворчать на Кристин и в течение нескольких дней вел себя сносно. Затем его осенила новая идея, и он опять с головой окунулся в работу.
Во всех своих исследованиях он исходил из предположения, что к разрушению легких ведут механические повреждения их твердыми и острыми кристаллами кремнезема, попадающими туда при вдыхании пыли в копях. Но теперь ему вдруг пришел в голову вопрос: не кроется ли какое-нибудь химическое воздействие за этим чисто физическим раздражением легочной ткани твердыми частицами. Он не был химиком, но эта работа настолько его увлекла, что он не желал признать себя побежденным. И начал новую серию экспериментов.