Он достал кремнезем в коллоидальном растворе и впрыснул его под кожу одной из свинок. Результатом был нарыв. Оказалось, что такие же нарывы можно вызвать путем впрыскивания водных растворов аморфного кремния, который не вызывал никакого физического раздражения. Эндрю с торжеством убедился, что впрыскивание вещества, вызывающего механические раздражение, например частиц угля, не дает нарывов. Значит, кремнеземная пыль оказывает какое-то химическое действие, разрушая легкие.
От возбуждения и неистовой радости он чуть не помешался. Он достиг даже большего, чем рассчитывал. Лихорадочно собирал он данные, суммировал результаты трехлетней работы. Уже за много месяцев перед тем им было решено не только опубликовать свои исследования, но и взять их темой для диссертации на звание доктора медицины. Когда работа его, перепечатанная на машинке, вернулась из Кардиффа, красиво переплетенная в бледно-голубую обложку, он с восторгом перечел ее. Потом в сопровождении Кристин пошел на почту и отправил ее в Лондон. После этого он впал в беспросветное отчаяние.
Он был измучен, ко всему безучастен. Он сознавал яснее, чем когда-либо, что он вовсе не кабинетный ученый, что самая лучшая, самая ценная часть его работы заключалась в первой фазе клинического исследования. Он вспоминал с острым раскаянием, как часто обрушивался на бедную Кристин. Много дней он ходил унылый, ко всему равнодушный. И все же бывали счастливые мгновения, когда он сознавал, что в конце концов что-то сделал.
Та озабоченность, то странное состояние отрешенности от всего, в котором Эндрю находился с тех пор, как отослал свою работу, помешали ему обратить внимание на расстроенное лицо Кристин, когда однажды в майский день он вернулся домой. Он рассеянно поздоровался с ней, пошел наверх умываться, затем вернулся в столовую пить чай.
Но когда он закончил и закурил сигарету, то вдруг заметил это выражение лица Кристин. И спросил, потянувшись за вечерней газетой:
– Что это ты? В чем дело?
Кристин с минуту внимательно рассматривала чайную ложку:
– У нас сегодня побывали гости… вернее – у меня, когда тебя не было дома.
– О! Кто же?
– Депутация от комитета, целых пять человек. Среди них Эд Ченкин, а сопровождал их Перри, ну, знаешь, священник, и какой-то Дэвис.
Напряженное молчание. Эндрю затянулся сигаретой и опустил газету, чтобы посмотреть на Кристин.
– А что им было нужно?
Только теперь Кристин ответила на его пытливый взгляд, не скрывая больше своего раздражения и тревоги. Она быстро заговорила:
– Они пришли часа в четыре… спросили тебя. Я им сказала, что тебя нет дома. Тогда Перри сказал, что это не имеет значения, что они все равно войдут. Конечно, я совсем растерялась. Я не поняла, хотят они тебя дождаться или нет. Тут Эд Ченкин сказал, что этот дом принадлежит комитету и они как представители комитета имеют право войти и войдут. – Она замолчала и торопливо перевела дух. – Я не сдвинулась с места. Я разозлилась, огорчилась. Но не показала виду и спросила, для чего они хотят войти в дом. Тогда выступил Перри. Он сказал, что и до него, и до комитета дошло, и вообще весь город говорит, что ты делаешь какие-то опыты над животными. Они имели наглость назвать это вивисекцией. И поэтому они пришли осмотреть твою рабочую комнату и привели с собой мистера Дэвиса, члена Общества защиты животных.
Эндрю не шевелился и не сводил глаз с лица Кристин.
– Рассказывай дальше, дорогая, – спокойно сказал он.
– Ну, я пыталась их не пустить, но ничего из этого не вышло. Они просто протиснулись мимо меня, все семеро, в переднюю, а оттуда – в лабораторию. Когда они увидели морских свинок, Перри завопил: «О бедные бессловесные твари!» А Ченкин указал на пятно на полу – там, где я уронила бутылку с фуксином, помнишь? – и закричал: «Посмотрите-ка сюда! Кровь!» Они все перешарили, осмотрели наши прекрасные срезы, микротом[14], все решительно. Потом Перри сказал: «Я не оставлю здесь этих бедных животных, чтобы их подвергали мучениям. Я предпочту избавить их разом от страданий». Он схватил мешок, принесенный Дэвисом, и запихал туда всех свинок. Я пыталась ему объяснить, что никаких мучений, вивисекции и тому подобной ерунды и в помине не было. И что во всяком случае эти пять морских свинок вовсе не для опытов, что мы их собирались подарить детям Боленда и маленькой Агнес Иванс. Но они не хотели меня слушать. Забрали свинок и ушли.
Эндрю густо покраснел. Он выпрямился на стуле:
– Никогда в жизни не слыхивал о такой гнусной наглости! Безобразие, что тебе пришлось терпеть это, Крис. Но они у меня поплатятся! – С минуту он размышлял, потом бросился в переднюю к телефону и сорвал трубку с рычага. – Алло! – сказал он сердито, потом голос его слегка изменился – у телефона оказался Оуэн. – Да, это Мэнсон говорит. Послушайте, Оуэн…
– Знаю, знаю, доктор, – быстро перебил его Оуэн. – Я весь день пытался вас поймать. Слушайте. Нет-нет, не перебивайте меня. Не надо терять голову. Заварилось пренеприятное дело, доктор. Но по телефону об этом говорить не будем. Я сейчас иду к вам.
Эндрю воротился к Кристин.
– Что он хотел сказать, не понимаю, – кипятился он, передавая разговор с Оуэном. – Можно подумать, что мы в чем-нибудь виноваты.
Они дожидались прихода Оуэна: Эндрю – шагая из угла в угол в приливе нетерпения и гнева, Кристин – сидя за шитьем и беспокойно поглядывая на мужа.
Пришел Оуэн. Но в лице его не было ничего успокоительного. Прежде чем Эндрю успел открыть рот, он спросил:
– Скажите, доктор, у вас имеется патент?
– Что? – Эндрю широко открыл глаза. – Какой патент?
Оуэн еще больше нахмурился:
– Вам следовало взять патент от Министерства внутренних дел на экспериментальную работу с животными. Вы этого не знали?
– Какой еще, к черту, патент?! – горячо запротестовал Эндрю. – Я не патолог и не собираюсь им быть. И я не открывал собственной лаборатории. Мне просто нужно было проделать несколько опытов, связанных с моей клинической работой. У нас за все время было не больше какого-нибудь десятка животных. Правда, Крис?
Оуэн избегал его взгляда:
– Вы должны были взять патент, доктор. В комитете есть люди, которые сильно хотят вам насолить и воспользуются этим. – Он торопливо продолжал: – Видите ли, доктор, такой человек, как вы, который делает работу пионера, который настолько честен, что открыто высказывает свои взгляды, должен… Ну, одним словом, я считаю нужным вас предупредить, что здесь есть компания, которая спит и видит, как бы всадить вам нож в спину. Но ничего, не унывайте, все обойдется. В комитете будет немалая кутерьма, придется вам давать объяснения, но, впрочем, у вас уже бывали с ними стычки раньше, вы и на этот раз победите.
– Я подам встречную жалобу! – разбушевался Эндрю. – Я заставлю их отвечать за… за незаконное вторжение в мой дом. Нет, провались они, я подам на них в суд за кражу моих морских свинок. Я потребую, чтобы их во всяком случае вернули.
Легкая усмешка пробежала по лицу Оуэна.
– Вам их обратно не получить, доктор. Преподобный Перри и Эд Ченкин объявили, что они сочли нужным избавить свинок от страданий. Во имя милосердия они их утопили собственными руками.
Оуэн ушел огорченный. А на следующий день Эндрю получил повестку с предложением не позднее чем через неделю явиться в комитет.
Тем временем вся эта история получила широкую огласку, сплетня пожаром охватила город. В Эберло не слыхивали ничего столь скандального, возбуждающего, отдающего прямо черной магией, с того времени, как Тревор Дэй, адвокат, был заподозрен в отравлении своей жены мышьяком. Образовались различные партии, яростно защищавшие каждая свою точку зрения. Эдуал Перри с кафедры синайской церкви метал громы и грозил небесной карой на этом и на том свете тем, кто мучает животных и детей. В другом конце города преподобный Дэвид Уолпол, круглолицый священник государственной церкви, для которого Перри был то же, что свинья для набожного магометанина, блеял о прогрессе и о вражде между свободной церковью и наукой.
Даже женщины всполошились. Мисс Майфенви Бенсюзен, председательница местного отделения Лиги уэльских женщин, выступила на многолюдном собрании в зале Общества трезвости. Правда, Эндрю когда-то обидел Майфенви, отказавшись открыть заседание ежегодного съезда лиги. Но независимо от этого выступление Майфенви было продиктовано, несомненно, бескорыстными мотивами. После собрания и в последующие вечера молодые девицы, члены лиги, обычно приурочивавшие свои уличные выступления только к календарным праздникам, распространяли жуткого вида листовки против вивисекции, с изображением наполовину выпотрошенной собаки.
В среду вечером Кон Боленд позвонил Эндрю, чтобы рассказать забавную историю.
– Как поживаете, Мэнсон, дружище? По-прежнему не гнете шеи, а? Очень хорошо! Вам, пожалуй, будет интересно то, что я вам сейчас расскажу. Сегодня, когда наша Мэри шла домой со службы, одна из этих вертихвосток с флагами остановила ее и сунула ей листовку – знаете, воззвания, которые они распространяют против вас. И что вы думаете… ха-ха-ха!.. как вы думаете, что сделала наша храбрая Мэри? Схватила листок и разорвала на мелкие клочки. Потом – бац! – дала оплеуху этой флажнице, сорвала у нее с головы шляпу и говорит… ха-ха-ха!.. Как вы думаете, что она сказала? «Вы протестуете против жестокости? Так вот я вам покажу, что такое жестокость!»
Такое физическое воздействие применяли и другие, столь же преданные, как Мэри, сторонники Эндрю.
Весь участок Эндрю крепко стоял за него, но зато вокруг Восточной амбулатории сплотился блок тех, кто был против него. В трактирах происходили драки между приверженцами Эндрю и его врагами. Фрэнк Дэвис в четверг вечером пришел в амбулаторию избитый, чтобы сообщить Эндрю, что он расшиб башку двум пациентам Оксборроу за то, что они назвали Эндрю кровожадным мясником.
После этого доктор Оксборроу проходил мимо Эндрю подпрыгивающей походкой, устремив глаза куда-то вдаль. Было известно, что он открыто выступает против нежелательного ему коллеги вместе с преподобным Перри.