Он вышел из здания министерства быстрее, чем вошел, а за ним Джилл, который ломал руки и причитал всю дорогу до набережной.
Эндрю вернулся в свой кабинет. Стоя у окна, он сурово глядел на движение судов по Темзе, на кипевшие суетой улицы, мчавшиеся мимо автобусы, звеневшие по мостам трамваи, на прохожих, на весь этот пестрый поток бьющей ключом жизни. «Не место мне здесь, – подумал он в приливе нетерпения. – Мне надо быть там, там, на воле».
Эбби перестал посещать заседания комитета. А Чэллис, пригласив Эндрю на завтрак, довел его чуть не до паники сообщением, что Винни усиленно хлопочет в кулуарах, желая навязать ему, Эндрю, исследование вопроса о мускульном утомлении раньше, чем он займется вопросом о силикозе. И теперь Эндрю размышлял с безнадежными потугами на юмор: «Если в довершение возни с бинтами мне навяжут еще и это, я с успехом могу стать постоянным посетителем Британского музея».
Возвращаясь домой из комитета, он поймал себя на том, что с вожделением поглядывает на медные дощечки на воротах тех домов, где жили врачи. Он останавливался, наблюдая, как какой-нибудь пациент поднимается по ступеням, дергает звонок, как его впускают. Затем, в унынии продолжая путь, он рисовал себе все дальнейшее: вопросы врача, быстро доставшего стетоскоп, всю увлекательную процедуру постановки диагноза. Он тоже врач, не так ли? По крайней мере, когда-то был им…
В таком именно настроении как-то в конце мая он шел по Окли-стрит около пяти часов вечера и вдруг заметил толпу, обступившую человека, который лежал на мостовой. В канаве у обочины валялся его сломанный велосипед, и почти на нем стоял задержанный грузовик.
Не прошло и пяти секунд, как Эндрю очутился посреди толпы и увидел пострадавшего, над которым хлопотал стоявший на коленях полисмен. Человек истекал кровью от глубокой раны в паху.
– Пропустите! Я врач.
Полисмен, безуспешно пытаясь приладить турникет, обернул к Эндрю разгоряченное лицо:
– Не могу остановить кровотечение, доктор. Слишком глубоко!
Эндрю видел, что турникетом здесь ничего не сделаешь: рана слишком высоко в подвздошной области, и кровотечение может оказаться смертельным.
– Встаньте, – сказал он полисмену, – и уложите его на спину. – Затем он нагнулся над раненым, напряг мускулы и погрузил сжатую в кулак правую руку ему в живот, над нисходящей аортой. Нажав таким образом всей тяжестью своего тела на этот сосуд, он сразу прекратил кровотечение. Полисмен снял свою каску и отер лоб. Пять минут спустя прибыла карета «скорой помощи». Эндрю сам отвез раненого в больницу.
На другое утро он позвонил туда. Дежурный врач ответил коротко, как обычно отвечают врачи в таких случаях:
– Да-да, ему лучше. Поправится. Кто говорит?
– Да так… – пробормотал Эндрю. – Никто.
«Вот это верно, – с горечью подумал он затем. – Именно никто, – не делаю ничего и никуда не двигаюсь».
Он крепился еще неделю, потом спокойно, без лишних разговоров, подал Джиллу для передачи совету заявление об уходе.
Джилл был огорчен, но сознался, что с грустью предвидел это событие. Он произнес целую маленькую речь, заключив ее следующими словами:
– В конце концов, дорогой друг, я пришел к убеждению, что ваше место, если мне будет позволено употребить, так сказать, метафору военного времени, не в тылу, а… э… на передовых позициях, среди… э… солдат.
А Хоуп сказал:
– Не слушайте вы этого любителя роз и пингвинов! Вам везет. И я, если только не лишусь здесь рассудка, последую вашему примеру, когда отслужу свои три года.
Эндрю не знал, занимается ли комитет вопросом о вдыхании пыли, пока, через много месяцев, лорд Ангер не выступил в парламенте и в своей эффектной речи усиленно ссылался на медицинские данные, представленные ему доктором Морисом Гэдсби.
Гэдсби был прославлен прессой как филантроп и великий ученый. И силикоз в том же году был официально признан профессиональной болезнью горняков.
Часть четвертая
Начались поиски практики. Это было похоже на качели – бурные взлеты на вершину надежд сменялись еще более стремительным падением в бездну отчаяния. Мучимый мыслью о своих трех последовательных провалах (так по крайней мере расценивал он свой уход из Блэнелли, Эберло и Горнозаводского комитета патологии труда), Эндрю жаждал себя реабилитировать. Но весь их капитал, увеличенный строгой экономией за те месяцы, когда они были обеспечены жалованьем Эндрю, составлял всего шестьсот фунтов. Они ходили по всем комиссионным конторам, следили за объявлениями в «Ланцете», но всякий раз оказывалось, что шестисот фунтов недостаточно для покупки в Лондоне врачебной практики.
Они никогда не могли забыть первых переговоров. Некий доктор Брент, в Кадоган-Гарденс, уезжал и предлагал продать выгодное место высококвалифицированному врачу. На первый взгляд это казалось замечательной удачей. Не пожалев денег на такси из опасения, как бы их кто-нибудь не опередил и не выхватил лакомый кусочек из-под носа, Эндрю и Кристин примчались к доктору Бренту, который оказался приятным, почти застенчивым старичком с белоснежными волосами.
– Да, – сказал скромно доктор Брент, – это очень бойкое место. И дом отличный. Я прошу только семь тысяч фунтов за переуступку на сорок лет. За аренду участка вы будете платить триста в год. Ну а что касается практики, то я передаю ее на обычных условиях – страховка на два года. Так, доктор Мэнсон?
– Конечно, – важно кивнул Эндрю. – И вы рекомендуете меня своим пациентам? Благодарю вас, доктор Брент. Мы с женой обсудим этот вопрос.
Они обсудили его за трехпенсовой чашкой чая на Бромптон-роуд.
– Семь тысяч за переуступку! – Эндрю отрывисто захохотал. Он сдвинул назад шляпу, обнажая наморщенный лоб, и оперся локтями о мраморный столик. – Это черт знает что, Крис! Эти старики крепко вцепились зубами в свою клиентуру и место: чтобы их оторвать, нужны большие деньги. Разве уж это одно не доказывает негодность всей существующей системы? Но как бы плоха она ни была, я к ней приспособлюсь. Погоди только, увидишь! Отныне я принимаюсь добывать деньги!
– Надеюсь, что нет, – улыбнулась Кристин. – Мы и без них достаточно счастливы.
– Ты не так заговоришь, когда нам придется петь на улицах, – буркнул Эндрю.
Помня о том, что он доктор медицины, член Королевского терапевтического общества, он хотел не службы страхового врача, не работы врача-аптекаря, а ничем не ограниченной вольной практики. Он хотел быть свободным от тирании карточной системы. Но проходила неделя за неделей, и он уже готов был взять любую работу, все, что открывало хоть какие-нибудь перспективы. Он откликался на объявления врачей, желавших продать свою клиентуру в Талс-Хилл, Ислингтоне и Брикстоне, побывал даже в Камден-тауне, где в приемной врача протекал потолок. Он дошел уже до того, что советовался с Хоупом, не снять ли ему домик и наудачу повесить вывеску, но Хоуп убедил Эндрю, что при его скудных средствах это было бы просто самоубийством.
Но вот через два месяца, когда они с Кристин уже дошли до отчаяния, небо вдруг сжалилось над ними и позволило тихо скончаться старому доктору Фою в Паддингтоне. Сообщение о смерти, четыре строки в «Медицинской газете», попалось на глаза Эндрю. Они уже без всякого энтузиазма, так как энтузиазм давно иссяк, отправились в дом номер 9 на Чесборо-террас. Осмотрели дом, высокий, свинцово-серый, похожий на склеп, с пристроенной сбоку амбулаторией и кирпичным гаражом позади. Посмотрели приходные книги, из которых было видно, что доктор Фой зарабатывал фунтов пятьсот в год, главным образом приемом больных (с выдачей лекарств) по таксе три с половиной шиллинга за визит. Они поговорили с вдовой доктора, робко уверявшей их, что у доктора Фоя была верная практика и когда-то даже блестящая, так как «с улицы» приходило много «хороших пациентов». Они поблагодарили ее за сведения и ушли, по-прежнему не ощущая никакого энтузиазма.
– Все же я не знаю… – волновался Эндрю. – Отрицательных сторон много. Терпеть не могу готовить лекарства. И место неприятное. Заметила ты все эти убогие, точно изъеденные молью меблирашки по соседству? Впрочем, тут же рядом начинается приличный квартал. И дом этот на углу. И улица оживленная. И цена почти для нас приемлемая. И очень благородно с ее стороны, что она обещает оставить мебель в кабинете старика и в амбулатории, так что мы получим все готовое… Вот преимущества покупки дома по случаю смерти. Что ты скажешь, Крис? Теперь или никогда! Рискнем?
Кристин смотрела на него нерешительно. Для нее Лондон уже потерял прелесть новизны. Она любила деревенский простор провинции и среди мрачного однообразия окраин Лондона тосковала по ней всей душой. Но Эндрю так упорно хотел работать в Лондоне, что она не решалась отговаривать его. И в ответ на его вопрос она неохотно кивнула:
– Если тебе этого хочется, Эндрю…
На другой день он предложил поверенному миссис Фой шестьсот фунтов вместо семисот пятидесяти, которые она требовала. Предложение было принято, чек выписан. И десятого октября, в субботу, они перевезли со склада свою мебель и вступили во владение новым домом.
Только в воскресенье они наконец избавились от соломы и рогож и, пьяные от усталости, огляделись в своем новом жилье. Эндрю не преминул воспользоваться случаем и разразился одной из тех проповедей, редких, но ненавистных Кристин, во время которых он походил на какого-нибудь дьякона сектантской церкви.
– Мы здорово издержались на этот переезд, Крис. Истратили все, что у нас было, до последнего гроша. Теперь придется жить только на заработок. Один Бог знает, что из этого выйдет. Но надо как-нибудь приспособиться. Надо будет нам подтянуться, Крис, экономить и…
К его изумлению, Кристин вдруг побледнела и разрыдалась. Стоя в большой, мрачной комнате с грязным потолком и еще ничем не покрытым полом, она всхлипывала:
– Господи, чего еще тебе от меня надо? «Экономить»! Как будто я не экономлю постоянно на всем? Разве я тебе что-нибудь стою?