Углубленный в размышления, Эндрю встал и поставил книгу на место. Лицо его выражало внезапную решимость. Он говорил себе, что эти преуспевающие молодчики, с которыми он обедал вчера, не могут сравниться с ним по своей квалификации. И того, чего сумели добиться они, сумеет добиться и он. Нет, большего! Не обратив внимания на вспышку Кристин, он больше чем когда бы то ни было испытывал желание выдвинуться. Но сначала надо поступить на службу – конечно, не в уолтхэмвудскую или другую, ничего не стоящую амбулаторию для бедняков, а в одну из лондонских больниц. Да, в настоящую больницу. Это нужно сделать немедленно. Но как?
Три дня он раздумывал, потом в волнении отправился к сэру Роберту Эбби. Для него было самым тяжким испытанием на свете просить кого-нибудь об одолжении, а особенно Эбби, который принял его с веселой приветливостью:
– А! Как поживает наш специалист по измерению бинтов? И вам не стыдно смотреть мне в глаза?.. Говорят, доктор Бигсби заболел от перенапряжения. Ничего об этом не слыхали? Зачем вы пришли – чтобы поспорить со мной или просить места в комитете?
– Нет, сэр Роберт. Я хотел… то есть… Вы не могли бы помочь мне получить место амбулаторного врача в какой-нибудь больнице?
– Гм… Это уже много труднее, чем устроить вас в комитет. Знаете ли вы, как много молодых врачей слоняется без работы? И все дожидаются почетных мест. Вам, собственно, следовало бы специализироваться по легочным болезням. Да, и это тоже ограничивает выбор для вас больницы.
– Но… я думаю…
– Легочная больница имени Виктории – вот это для вас подходящее место! Одна из старейших больниц в Лондоне. Пожалуй, наведу справки. Ничего вам пока не обещаю, но буду иметь вас в виду.
Эбби заставил его выпить с ним чая. Он имел неизменную привычку в четыре часа выпивать в своем кабинете две чашки китайского чая без молока и без сахара, ничем не закусывая. Это был какой-то особенный чай, пахнувший померанцевым цветом. Эбби вел разговор, легко переходя от одной темы к другой, от чашек-пиал времен императора Канси до кожной реакции фон Пирке. Потом, провожая Эндрю, сказал:
– А вы все воюете с официальными учебниками? И правильно, не переставайте воевать. И даже если я вас устрою в больницу Виктории, умоляю вас, не превращайтесь в тактичного и покладистого любимца пациентов. – Он прищурил глаза. – Вот это самое меня и сгубило.
Эндрю был на седьмом небе. Он воротился домой в таком радужном настроении, что даже забыл о своем оскорбленном достоинстве и, увидав Кристин, выпалил:
– Я был у Эбби. Он хочет попробовать устроить меня в больницу Виктории! Это мне даст фактически положение консультанта.
При виде радости, вспыхнувшей в глазах Кристин, он почувствовал стыд за себя, за свою мелочность.
– Я был порядком несносен в последнее время, Крис. У нас не все было гладко. Давай забудем это, дорогая!
Она бросилась к нему, протестуя, уверяя, что во всем виновата она. Затем каким-то непонятным образом оказалось, что вина лежит всецело на Эндрю. И только где-то в уголке его души сохранилось упорное решение поскорее ошеломить Кристин грандиозностью материального успеха.
С новыми силами набросился он на работу, убежденный, что скоро ему должно повезти. Тем временем практика его постепенно увеличивалась. Он твердил себе, что не такого сорта практика ему нужна, не эти приемы на дому по три с половиной шиллинга да пятишиллинговые визиты к больным. Тем не менее то была практика в настоящем смысле слова. Люди, приходившие к Эндрю или вызывавшие его к себе, были так бедны, что и думать не смели о том, чтобы обратиться к врачу, если они не были действительно больны. Поэтому, посещая непроветренные, убогие комнаты над бывшими конюшнями, он находил там дифтерит, в сырых подвальных помещениях, где ютилась прислуга, – острый суставной ревматизм, в мансардах меблированных комнат – воспаление легких. Из всех этих жилищ, где он сражался с болезнью, самыми трагичными были отдельные квартирки, где жили пожилые мужчины и женщины, одинокие, забытые друзьями и родственниками, готовя себе жалкую пищу на газовой горелке, заброшенные, опустившиеся люди, о которых никто не заботился. Таких было много. Как-то раз Эндрю попал к отцу известной актрисы, имя которой сияло огнями на Шафтсбери-авеню, – старику лет семидесяти, парализованному, жившему в грязи и нищете. Он лечил пожилую даму из высшего круга, худую, комичную, умиравшую с голода. Она показала ему свою фотографию в парадном туалете, в котором представлялась ко двору. Рассказывала ему о тех временах, когда она проезжала по этим самым улицам в собственной карете. Как-то глубокой ночью он вернул к жизни (и потом презирал себя за это) несчастное существо, дошедшее до полного отчаяния, человека, который, не имея ни пенни, предпочел смерть от газа рабочему дому.
Часто случаи бывали неотложные, требовавшие хирургического вмешательства и немедленного помещения в больницу. И тут Эндрю оказывался в величайшем затруднении.
Добиться приема в больницу даже в самых тяжелых и опасных случаях было труднейшей задачей. Чаще всего к таким больным его вызывали поздно ночью. Возвратившись от них, в пальто и куртке поверх пижамы, не снимая шляпы, торчавшей на затылке, не разматывая шарфа на шее, он стоял у телефона, звоня в одну больницу за другой, умоляя, убеждая, угрожая, но неизменно встречал отказ, лаконичный, часто грубый:
– Какой доктор? Кто? Нет, нет. К сожалению, у нас все занято.
Багровый, он шел к Кристин, отчаянно ругаясь:
– Вовсе у них не занято. У них сколько угодно свободных коек, но для своих людей. А когда к ним обращается незнакомый врач, они его сразу замораживают. С удовольствием свернул бы шею этому щенку, который со мной разговаривал! Подумай, Крис, ведь это черт знает что! У больного ущемленная грыжа, а я не могу добиться койки в больнице. Некоторые, вероятно, и в самом деле переполнены. И это Лондон! Это центр проклятой Британской империи! Вот что делает наша система больниц, организованных на частные и благотворительные средства! А какой-нибудь ублюдок-филантроп, встав поутру после банкета, объявляет, что эта система – лучшая в мире… Значит, моего беднягу с грыжей придется помещать в рабочий дом. Начнется заполнение опросных бланков: «Сколько вы зарабатываете? Ваше вероисповедание? Рождена ли ваша мать в законном браке?» А у него уже перитонит! Будь доброй девочкой, Крис, позвони вместо меня в попечительство о бедных.
Но какие трудности ни встречал Эндрю, как он ни проклинал грязь и нищету, с которыми ему часто приходилось сталкиваться, у Кристин всегда готов был один и тот же ответ:
– Но это-то и есть настоящая работа. И по-моему, тебе должно быть достаточно этого сознания.
– Его недостаточно, чтобы избавить меня от клопов, – ворчал он, уходя в ванную, чтобы обобрать их с себя.
Крис смеялась: она снова, как когда-то в Эберло, чувствовала себя счастливой. Борьба была ужасна, но в конце концов она справилась с этим домом. Порой он еще пытался встать на дыбы и лягнуть ее, но обычно лежал смирно, чистый, отполированный до блеска, покорный ее зоркому глазу. У нее появилась новая газовая плита, на лампах новые абажуры, обивка мебели была вычищена. Перила лестницы сверкали, как пуговицы гвардейца. После многонедельных поисков прислуги (в этом районе девушки предпочитали служить в пансионах, где получали чаевые) Кристин удалось найти миссис Беннет, сорокалетнюю вдову, чистоплотную и работящую, которая, имея семилетнюю дочку, нигде не могла получить место прислуги, живущей в доме. Кристин и миссис Беннет вдвоем принялись за нижний этаж. Теперь прежний «железнодорожный туннель» преобразился в уютную жилую комнату с цветистыми обоями, с мебелью, купленной на толкучке и окрашенной Кристин в кремовый цвет. Здесь миссис Беннет и маленькая Флорри, теперь каждый день ходившая с ранцем в Паддингтонскую школу, чувствовали себя надежно. В благодарность за эту безопасность и комфорт (после многих месяцев нужды и неуверенности в завтрашнем дне) миссис Беннет не знала, как и угодить Кристин.
Первые весенние цветы, так украшавшие приемную, словно отражали радость, наполнявшую дом Кристин. Она покупала эти цветы на рынке за несколько пенсов, когда ходила по утрам за провизией. Многие уличные торговцы на Массельбург-роуд уже знали ее. Здесь можно было дешево купить и фрукты, и рыбу, и овощи. Ей бы следовало больше помнить о том, что она жена врача, но – увы! – она не считала нужным помнить об этом и часто несла с рынка покупки в своей плетеной сумке, останавливаясь по дороге у лавки фрау Шмидт, чтобы поболтать несколько минут и захватить кусок липтауэрского сыра, который Эндрю очень любил.
Часто перед обедом она прогуливалась по берегу Серпентайн. Здесь уже зеленели каштаны, и водяные птицы скользили по воде, которую рябил ветер. Это место заменяло Кристин деревню, которую она так любила.
Иногда по вечерам Эндрю глядел на нее с выражением какой-то своеобразной ревности, означавшим, что он сердится, так как целый день не видел ее.
– Что ты делала сегодня весь день, пока я был занят? Если когда-нибудь у меня наконец будет свой автомобиль, то ты будешь шофером. Тогда ты всегда будешь подле меня.
Он все еще ожидал «хороших» пациентов, а они не приходили, жаждал получить от Эбби известие насчет службы в больнице, злился на то, что вечер, проведенный на Куин-Энн-стрит, не дал никаких результатов. Он втайне был задет тем, что ни Хэмптон, ни его друзья до сих пор не вспомнили о нем.
В таком настроении сидел он однажды вечером в конце апреля в своей амбулатории. Было уже около девяти, и он собирался закрывать амбулаторию, когда вошла молодая женщина. Она неуверенно посмотрела на него:
– Я не знала, куда идти – сюда или с парадного хода.
– Это все равно, – кисло усмехнулся Эндрю. – Только те, кто приходят сюда, платят половину. Присядьте. В чем дело?
– Я ничего не имею против того, чтобы уплатить полностью. – Она подошла с забавной серьезностью и села на стул.