ыйти из сословия юристов и на деньги, полученные в наследство от старика, купить вблизи Портленда, в Орегоне, ферму, где он сразу же весь отдался настоящему делу – делу своей жизни.
Так много ценных лет было уже потеряно, что он не хотел теперь терять еще время на получение медицинского диплома. Он стремился идти вперед, видеть плоды своей работы. Скоро он приготовил лошадиную сыворотку, его коровья вакцина дала успешные результаты при массовой иммунизации стада джерсейских коров. В то же время он использовал важные наблюдения Гельмгольца и Уилларда Гиббса и физиков последующих поколений, как, например, Бисайона и Зинкса, для лечения пораженных легких путем прекращения их деятельности. Отсюда он перешел непосредственно к терапии.
Опыты лечения в новом институте скоро принесли ему громадную славу, бóльшие триумфы, чем лабораторные победы. Его пациентами стали многие чахоточные, лечившиеся амбулаторным путем, скитавшиеся из одной больницы в другую и признанные безнадежными. Успехи, достигнутые в этих случаях Стиллманом, немедленно вызвали решительную вражду к нему врачей-профессионалов, пренебрежительные отзывы и всякие обвинения.
Теперь началась иная и более длительная борьба – борьба за признание его работы. Он истратил все, что имел, до последнего доллара, на устройство своего института, а содержать его стоило очень дорого. Стиллман презирал рекламу и противился всяким уговорам поставить свое учреждение на коммерческую ногу. Часто казалось, что материальные затруднения и злоба противников его непременно потопят. Но Стиллман с великолепным мужеством переживал каждый кризис – даже кампанию, затеянную против него крупной газетой.
Период клеветы и гонений остался позади, буря полемики утихла. Мало-помалу Стиллман добился того, что все его противники неохотно признали его. В 1925 году комиссия из Вашингтона посетила институт и дала восторженный отзыв о его работе. Стиллман начал получать крупные пожертвования от частных лиц, от трестов и даже от общественных организаций. Эти вклады он использовал на расширение и улучшение своего института. И институт, с его прекрасным оборудованием и местоположением, стадами джерсейских коров и чистокровных ирландских лошадей, от которых брали сыворотку, стал достопримечательностью штата. Хотя у Стиллмана еще имелись враги – так, например, в 1929 году происки уволенного им лаборанта создали новый громкий скандал, – но он по крайней мере обеспечил себе некоторую неприкосновенность, дававшую ему возможность продолжать дело своей жизни. Успех его не испортил, он оставался все тем же спокойным, сдержанным человеком, который почти двадцать пять лет тому назад разводил первые культуры на чердаке дома в Бикон-Хилле.
А сейчас, сидя в ресторане отеля «Брукс», он смотрел через стол на Эндрю со спокойным дружелюбием.
– Очень приятно, – сказал он, – очутиться в Англии. Мне нравится ваша страна. У нас летом не так прохладно, как здесь.
– Вы, вероятно, приехали читать лекции? – спросил Эндрю.
– Нет, – усмехнулся Стиллман. – Я больше не читаю лекций. Не знаю, покажется ли вам это тщеславием, если я скажу, что результаты моей работы говорят сами за себя? Как бы там ни было, я приехал сюда не для лекций. Вышло так, что ваш мистер Кренстон – я имею в виду Герберта Кренстона, который выпускает такие прелестные маленькие автомобили, – примерно год назад приехал ко мне в Америку. Он всю жизнь был мучеником астмы, и мне… нам в институте удалось его вылечить. С тех пор он все время приставал ко мне, чтобы я приехал в Англию и открыл здесь маленькую клинику, наподобие нашей портлендской. И полгода назад я дал согласие. Мы разработали план, и сейчас эта клиника – мы ее назвали «Бельвью» – уже почти закончена. Она – в районе Чилтернских холмов, вблизи Хай-Уикома. Я должен ее открыть, затем передам ее Марленду – одному из моих ассистентов. Откровенно говоря, я смотрю на это как на эксперимент, очень многообещающий опыт применения моих методов в новых климатических условиях. Финансовая сторона меня не интересует.
Эндрю наклонился вперед:
– Все это очень интересно. Я бы хотел осмотреть вашу клинику.
– Вы приезжайте, когда у нас все будет готово. У нас будет проводиться радикальное лечение астмы. Этого хочет Кренстон. Кроме того, я сделал своей специальностью несколько форм первичного туберкулеза. Я говорю – несколько, – он улыбнулся, – видите ли, я не забываю, что я, в сущности, только биофизик, мало знакомый с дыхательной системой. Да, так насчет ранних форм туберкулеза. Это вам будет интересно. Я применяю новый метод пневмоторакса. Это подлинное достижение.
– Вы говорите о способе Эмиля-Вейля?
– Нет-нет. Мой гораздо лучше. – Лицо Стиллмана просветлело. – Вы знаете, как неудобны аппараты с неподвижной бутылкой в тот момент, когда внутриплевральное давление уравновешивает давление жидкости и совершенно прекращается выход газа. Так вот, у нас в институте мы устроили камеру добавочного давления – я вам ее покажу, когда вы приедете в Америку, – через которую мы можем вводить газ при определенном отрицательном давлении сразу же, с самого начала.
– Но как насчет прибавления газа? – спросил Эндрю быстро.
– Мы полностью устраняем риск. Вот слушайте. Это замечательно ловко придумано. Вводя маленький бромоформовый манометр у самой иглы, мы устраняем разрежение. Колебание в минус четырнадцать сантиметров дает только один кубический сантиметр газа у острия иглы. Наша игла имеет четырехходовое приспособление, которое действует лучше, чем зангмановское.
Эндрю был увлечен против воли.
– Вот оно что! Так вы хотите свести к нулю действие на плевру. Знаете, мистер Стиллман… мне странно, меня просто поражает, что все это исходит именно от вас. О, простите меня, я не так выразился, но вы поймете, что я хочу сказать. Столько врачей, работая старым способом…
– Милый мой доктор, – ответил Стиллман с веселым огоньком в глазах, – не забывайте, что Карсон, первый человек, отстаивавший пневмоторакс, был только физиологом, писавшим популярные очерки.
Затем они погрузились в обсуждение технических подробностей, и это продолжалось до тех пор, пока Стиллман не посмотрел на часы и не воскликнул, что он уже на полчаса опоздал на свидание с Кренстоном.
Эндрю ушел из отеля «Брукс» возбужденный, заряженный энергией. Но вслед за этим пришла непонятная реакция, смятение, недовольство своей работой. «Я поддался влиянию этого человека», – говорил он себе с раздражением.
На Чесборо-террас он вернулся в не слишком приятном настроении, но, когда подъехал к дому, сделал спокойное лицо. Новые отношения с Кристин требовали этой маски безразличия, так как у нее теперь всегда было такое покорное и замкнутое выражение лица, что Эндрю, как бы он ни кипел внутренне, чувствовал себя вынужденным отвечать тем же.
Казалось, Кристин ушла в себя, живет какой-то своей внутренней жизнью, в которую ему нет доступа. Она много читала, писала письма. Раза два он, входя, заставал ее играющей с Флорри в какую-то детскую игру цветными фишками. Она начала довольно часто ходить в церковь. И это больше всего злило Эндрю.
В Блэнелли она каждое воскресенье ходила с миссис Уоткинс в приходскую церковь, но тогда это его не возмущало. Теперь же, враждебный, чужой ей, он видел в этом только лишнее доказательство пренебрежения к нему, не набожность, но жест, направленный против него.
В этот вечер он, войдя в гостиную, застал ее одну. В очках, которые она недавно стала носить, Кристин сидела, опершись локтями о стол, над лежавшей перед ней книгой, погруженная в чтение, маленькая, похожая на школьницу за уроками. Злое, ревнивое чувство охватило Эндрю. Наклонясь через ее плечо, он схватил книгу, которую она слишком поздно пыталась спрятать от него. На первой странице Эндрю прочел: «Евангелие от Луки».
– О господи! – Он был поражен, даже взбешен. – Вот до чего ты уже дошла? Библией увлекаешься?
– А почему бы и нет? Еще до знакомства с тобой я часто ее читала.
– Вот как?
– Да. – Странное выражение муки было в глазах Кристин. – Наверное, твои друзья из «Плазы» не одобрили бы этого. Но это во всяком случае хорошая литература.
– Знаешь, что я тебе скажу: ты превращаешься в настоящую психопатку.
– Возможно. Это, конечно, тоже всецело моя вина? Но разреши сказать тебе, что лучше быть психопаткой, но сохранить живую душу, чем быть карьеристом и дойти до духовной смерти! – Она вдруг резко оборвала, закусила губу, борясь со слезами. С большим усилием овладела собой. И, пристально глядя на него, все с той же мукой в глазах, произнесла тихим сдавленным голосом: – Эндрю! Как ты думаешь, не лучше ли будет для нас обоих, если я на время уеду? Миссис Вон меня приглашает погостить у нее две-три недели. Они сняли на лето дом в Ньюквее. Не находишь ли ты, что мне следует съездить к ней?
– Да! Поезжай! Будь оно все проклято! Поезжай! – Он круто повернулся и вышел.
Отъезд Кристин в Ньюквей принес Эндрю облегчение, чудесное чувство свободы. На целых три дня. Потом он начал томиться, размышлять, что она делает и скучает ли по нему, начал ревниво беспокоиться, когда же она приедет. Хотя он твердил себе, что теперь он свободный человек, у него появилось точно такое ощущение пустоты, какое мешало ему работать в Эберло, когда Кристин уехала в Бридлингтон, а он остался, чтобы готовиться к экзаменам.
Образ ее вставал перед ним, но то было уже не юное свежее лицо прежней Кристин, а лицо бледное, более зрелое, с немного втянутыми щеками и близорукими глазами за круглыми стеклами очков. Оно не было красиво, это лицо, но в нем было что-то, не дававшее ему покоя.
Он много бывал в обществе, играл в бридж в клубе с Айвори, Фредди и Фридманом. Несмотря на осадок, который остался у него в душе после первой их встречи, он часто виделся со Стиллманом, который постоянно ездил из отеля в почти отстроенную клинику в Уикоме и обратно. Эндрю написал Денни, приглашая его приехать в Лондон, но Филип, только что вступивший в должность, не мог уехать. Хоуп был в Кембридже и недосягаем.