Эндрю лихорадочно пытался сосредоточиться на клинических исследованиях, которые проводил в больнице. Но ничего не выходило. Он слишком нервничал. С тем же беспокойным усердием занялся своими денежными делами с директором банка Уэйдом. Все было прекрасно, все в порядке. У него возникла мысль о покупке дома на Уэлбек-стрит – очень выгодное помещение денег – и продаже дома на Чесборо-террас, причем амбулаторию он хотел оставить себе. Он просыпался в тихие жаркие ночи, в голове у него бурлили планы, мысли о практике, нервы были взвинчены, ему недоставало Кристин, но ее не было, – и рука его машинально тянулась к ночному столику за сигаретами.
В разгаре этих настроений он позвонил Франсиз Лоренс.
– Я остался совсем один. Не хотите ли прокатиться куда-нибудь вечером? В городе так жарко.
Голос Франсиз звучал хладнокровно и как-то успокоил его:
– Это было бы ужасно мило. Я чувствовала, что вы позвоните. Вам знаком Кроссвейс? Совершенно елизаветинский стиль. И река там великолепна.
На следующий день он в течение трех четвертей часа успел принять всех больных. Задолго до восьми заехал за Франсиз в Найтсбридж, и они помчались по дороге в Чертси.
Они ехали на запад мимо ровной ленты огородов, а впереди потопом разливался закат. Франсиз сидела рядом с Эндрю, говорила мало, но заполняла все холодным очарованием своего присутствия… Она была в костюме из какой-то тонкой светло-коричневой материи, темная шапочка гладко охватывала маленькую голову. Эндрю был весь под впечатлением ее грации, изумительного лоска, отличавшего ее. Лежавшая близко от него рука без перчатки была так бела, так тонка. Каждый тонкий палец венчался безукоризненной алой миндалиной ногтя.
Кроссвейс, как и говорила Франсиз, представлял собой замечательный елизаветинский дом, стоявший у Темзы, среди прекрасных садов с подстриженными деревьями и очаровательно старомодными прудами, на которых плавали водяные лилии. Так как этот особняк превратили в место увеселений, то все здесь было осквернено современными удобствами и позорным джаз-бандом. Когда Эндрю и Франсиз въехали во двор, уже загроможденный нарядными автомобилями, к ним подскочил ловкий лакей. Древние камни пылали под вьющимся виноградом, а высокие трубы четко вырисовывались на фоне неба.
Они прошли в ресторан. Ресторан был наряден, полон публики, столики расставлены по краям свободного квадрата полированного паркета, а старший официант мог бы сойти за родного брата великого визиря из «Плазы». Эндрю до сих пор не выносил и побаивался старших официантов. Но это потому, что он никогда еще не являлся в ресторан с такой дамой, как Франсиз. Один быстрый взгляд – и их проводили с поклоном к лучшему столику в зале, их окружила целая армия официантов, один развернул салфетку Эндрю и благоговейно разостлал ее у него на коленях.
Франсиз заказала очень немного: салат, гренки Мельба, вместо вина только воду со льдом. Старший официант ничуть не смутился, как будто в этой умеренности он увидел доказательство ее принадлежности к касте избранных. Эндрю с внезапным тошнотворным ощущением испуга подумал, что, приди он в это святилище с Кристин и закажи такой банальный ужин, его бы с презрением выгнали вон.
Он опомнился, заметив, что Франсиз с улыбкой глядит на него:
– А ведь мы с вами уже очень давно знакомы, и сегодня вы в первый раз пригласили меня на прогулку.
– Вы об этом жалеете?
– Надеюсь, я не дала вам повода так думать.
Снова чарующая интимность ее легкой улыбки взволновала его. Он казался остроумнее, непринужденнее, значительнее. Это была не претенциозность, не глупый снобизм. Каким-то неведомым путем аристократизм Франсиз распространился и на него. Он сознавал, что люди за соседними столами с интересом поглядывают на них. Мужчины глядели на Франсиз с восхищением, которого она спокойно не замечала. Эндрю невольно подумал о том, какой волнующей радостью было бы для него постоянное общение с ней.
– А что, – начала она, – вы были бы очень польщены, если бы я вам сказала, что ради прогулки с вами отказалась от ранее полученного приглашения в театр? Никол Уотсон – помните его? – звал меня на балет, один из моих любимых балетов – что вы скажете о моих детских вкусах? – это «Лавка чудес» с участием Массина.
– Я помню Уотсона и его рассказ об экспедиции в Парагвай. Дельный малый.
– Он удивительно мил.
– Но вы боялись, что в театре будет слишком душно?
Она улыбнулась, не отвечая, взяла сигарету из плоской эмалированной коробочки, на которой бледными красками была нарисована прелестная миниатюра Буше.
– Да, я слышал, что Уотсон за вами ухаживает, – настаивал Эндрю с внезапной горячностью. – А что же думает об этом ваш муж?
Она и на этот раз промолчала, только подняла одну бровь, словно желая мягко предупредить следующее неделикатное замечание. Через минуту она сказала:
– Вы, конечно, понимаете… Джеки и я – лучшие друзья. Но каждый из нас имеет своих собственных друзей. Он сейчас в Жуэне. И я у него не спрашиваю зачем… Потанцуем с вами разок? – прибавила она небрежно.
Они танцевали. Франсиз двигалась все с той же обворожительной грацией, такая легкая в его объятиях, такая бесстрастная.
– Я не очень-то ловок, – сказал Эндрю, когда они сели на место.
Он уже усваивал ее лексикон. Прошли те дни, когда он говорил ворчливо: «Черт возьми, Крис, я не мастер прыгать!»
Франсиз не отвечала. Это тоже было характерной ее особенностью. Другая женщина сделала бы ему комплимент, возразила бы или дала почувствовать его неуклюжесть. И, движимый внезапным порывом любопытства, он воскликнул:
– Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос! Почему вы так добры ко мне? Почему так много помогали мне все это время?
Она посмотрела на него с таким видом, точно этот вопрос ее немного позабавил, но не уклонилась от ответа.
– В вас есть что-то, что очень привлекает женщин. И главное ваше очарование в том, что вы этого не сознаете.
– Нет, серьезно… – запротестовал он, краснея. Затем пробормотал невнятно: – Нет, это просто потому, что я ведь, как-никак, врач.
Она засмеялась, медленно отгоняя рукой дым сигареты:
– Вас не убедишь. И пожалуй, не стоило говорить вам этого. Ну конечно, вы отличный врач. Мы только недавно говорили об этом на Грин-стрит. Ле-Рою уже начинает надоедать наша компания врачей-диетологов. Бедный Румбольд! Ему неприятно было бы услышать, как Ле-Рой лаял: «Пора выставить нашего старикашку». Но Джеки с ним согласен. Они хотят иметь в правлении врача помоложе, поэнергичнее… как это говорится? – «восходящее светило». Они, кажется, затевают большую кампанию в медицинских журналах, хотят заинтересовать врачей нашими продуктами с научной точки зрения, так выразился Ле-Рой. А, разумеется, Румбольд – только предмет шуток среди своих коллег. Но к чему я говорю обо всем этом? Терять время на эту прозу в такой вечер, как сегодня! Ну-ну, не хмурьтесь так свирепо, точно вы собираетесь убить меня, или официанта, или руководителя оркестра… а его бы следовало убить, он противный, правда? Вы сейчас точно такой, как тогда, в первый день, когда вошли в примерочную: надменный, нервный и даже чуточку смешной. Бедная Топпи! Собственно, не мне, а ей полагалось бы быть здесь с вами.
– Я очень рад, что ее нет, – сказал он, не поднимая глаз от стола.
– Пожалуйста, не считайте меня банальной. Мне это было бы нестерпимо. Надеюсь, мы достаточно интеллигентны, и мы… во всяком случае… не верим в великую страсть. Этим все сказано, не так ли? Но я нахожу, что жить гораздо веселее, если имеешь… друга, с которым можно пройти вместе кусочек пути. – В глазах Франсиз снова засверкали огоньки смеха. – Ну вот, я заговорила совершенно языком Россетти. Нет, это слишком ужасно! – Она потянулась за своим портсигаром. – К тому же здесь душно, и я хочу поглядеть на луну над рекой.
Эндрю расплатился и вышел за ней через высокие стеклянные двери, варварски пробитые в красивой старой стене. На террасу слабо доносилась танцевальная музыка. Перед их глазами расстилалась просторная зеленая лужайка, спускавшаяся к реке между темными рядами подстриженных тисов. Франсиз была права: над Темзой уже взошла луна, ее бледное мерцание переливалось на щитах для стрельбы, стоявших на нижних площадках, от тисов брызнули длинные черные тени. А дальше, за лужайкой, лежала серебряная гладь реки.
Они спустились к берегу, сели на скамью, стоявшую у самой воды. Франсиз сняла шляпу и молча глядела на медленно текущую реку, вечный ропот которой сливался с глухим гудением автомобилей, проезжавших где-то вдалеке.
– Как странно слышать эти ночные звуки, – сказала она. – Старое и новое. Луна и прожекторы. Это наш век.
Он поцеловал ее. Она не шевельнулась. Ее губы были теплы и сухи. Через минуту она сказала:
– Это было очень приятно. И очень неумело.
– Я умею и лучше, – пробормотал он, глядя прямо перед собой и не двигаясь.
Он был неловок, пристыжен, нервен. Он сердито говорил себе, что чудесно в такую ночь быть здесь с красивой, обаятельной женщиной. Согласно всем канонам лунного света и романов, ему следовало бешено сжать ее в своих объятиях. А он чувствовал только, что ему неудобно сидеть в такой скрюченной позе, что хочется курить, что уксус, которым был приправлен салат, растревожил его больной желудок.
А в воде, на которую он смотрел, чудилось ему лицо Кристин, исхудалое, полное тревоги, с грязным пятном на щеке от кисти, которой она красила дверь, когда они только что переехали на Чесборо-террас. Лицо это волновало его, вызывало ожесточение. Он связан силой обстоятельств. Но ведь он мужчина, не так ли, а не какой-нибудь кандидат на лечение у Воронова[20]. И с чувством, похожим на вызов, он снова поцеловал Франсиз.
– А я думала, вам понадобится по крайней мере еще год, чтобы решиться на это. – В глазах Франсиз был все тот же ласковый смех. – Ну а теперь не думаете ли вы, что нам пора возвращаться, доктор? Ночной воздух, пожалуй, несколько опасен для пуританской души.