Он помог ей встать, а она удержала его руку и слегка опиралась на нее, пока шла к автомобилю. Эндрю направил машину по дороге в Лондон. В красноречивом молчании Франсиз было счастье.
Но Эндрю не чувствовал себя счастливым. Он казался себе презренным глупцом, ненавидел себя и, разочарованный испытанными ощущениями, в то же время боялся возвращения в свою душную комнату, боялся одинокой постели, в которой не находил покоя. В сердце его был холод, в мозгу кипели ранящие мысли. Перед ним вставали воспоминания о мучительном блаженстве его первой любви к Кристин, всепобеждающем упоении первых дней в Блэнелли. Но он яростно отгонял их.
Они были уже у дома Франсиз, а в душе его все еще шла борьба. Он вышел из автомобиля и открыл дверцу, помогая Франсиз выйти. Оба стояли на мостовой, пока она вынимала ключ из сумочки:
– Вы зайдете, да? Боюсь, слуги все уже спят.
Он колебался. Пробормотал, запинаясь:
– Уже очень поздно, кажется…
Франсиз словно не слышала его и с ключом в руке поднялась по каменным ступеням. Он покорно шел за ней, а перед глазами его мелькнуло и рассеялось видение – фигура Кристин, идущей по рынку со своей старой плетеной корзинкой в руке.
Три дня спустя Эндрю сидел в своем кабинете на Уэлбек-стрит. День был жаркий, и сквозь штору открытого окна проникал докучливый шум уличного движения. Эндрю скучал, он был переутомлен, его страшило возвращение Кристин в конце недели, он и ждал, и боялся каждого телефонного звонка, устал оттого, что за час принял шестерых «трехгинейных» пациентов, и от мысли, что надо поскорее закончить прием, чтобы повезти Франсиз куда-нибудь ужинать. Он нетерпеливо поднял глаза, когда вошла сестра Шарп с еще более кислым, чем всегда, выражением на некрасивом лице.
– Вас хочет видеть какой-то мужчина, ужасный субъект. Он не больной и говорит, что не коммивояжер. Визитной карточки у него нет. Его фамилия Боленд.
– Боленд? – повторил рассеянно Эндрю. И вдруг лицо его просветлело. – Уж не Кон ли Боленд? Впустите его, сестра. Скорее!
– Но вас дожидается пациент. А через десять минут придет миссис Робертс.
– Ну и пускай приходит! – бросил он с раздражением. – Делайте то, что я сказал!
Шарп вспыхнула от его тона. У нее просился на язык ответ, что она не привыкла, чтобы с нею так разговаривали. Она фыркнула и вышла с высоко поднятой головой. Через минуту она впустила Боленда.
– О, Кон! – сказал Эндрю, вскакивая с места.
– Привет, привет, привет! – прокричал Кон, прыгнув вперед с широкой, веселой улыбкой. Это был рыжий дантист собственной персоной, ничуть не изменившийся, такой же неряшливый в своем слишком широком лоснящемся синем костюме и расхлябанных коричневых башмаках, как будто он только что вышел из своего деревянного гаража, может быть чуточку постаревший, но такой же бурный, неукротимый, взлохмаченный, сыпавший восклицаниями. Он крепко ударил Эндрю по плечу. – Ей-богу, Мэнсон, страшно приятно увидеть вас опять! Выглядите вы замечательно, замечательно! Я бы вас узнал среди миллиона людей. Да-да, подумать только! А шикарно вы тут устроились! – Он, сияя, посмотрел на кислую Шарп, которая презрительно наблюдала за ним. – Эта леди не хотела меня пускать, пока я не сказал ей, что я тоже причастен к медицине. Святая правда, сестрица! Этот франт, у которого вы служите, не так давно работал в том же жалком Обществе медицинской помощи, где и я. В Эберло. Если когда-нибудь очутитесь проездом в наших местах, загляните к нам, и мы вас угостим чашкой чая. Всякий друг моего старого друга Мэнсона для нас желанный гость!
Шарп только посмотрела на него и вышла из кабинета. Но на Кона это не произвело никакого впечатления. Он продолжал сыпать словами, захлебываясь чистой и простодушной радостью. Когда Шарп вышла, он, повернувшись к Эндрю, воскликнул:
– Красавицей ее назвать нельзя, Мэнсон, дружище! Но приличная женщина, головой ручаюсь. Ну-ну, как же вы поживаете? Как поживаете?
Он не выпускал руки Эндрю, тряс ее и весь расплывался в улыбке.
Эндрю очень обрадовало появление Боленда в этот гнетущий день. Освободившись наконец из объятий Кона, он бросился в кресло, чувствуя, что снова становится человеком. Он пододвинул Кону сигареты, и тот, сунув большой палец одной руки под мышку, а другой сжимая зажженную сигарету, изложил причину своего приезда.
– Мне полагался небольшой отпуск, Мэнсон, и, кроме того, у меня кое-какие дела тут, так что жена велела мне собираться и ехать. Видите ли, я работал над изобретением пружины для закрепления ослабевших тормозов. Трудился над этим все ночи напролет. Но черт бы их побрал, никто не хотел и взглянуть на мое изобретение! Ну да ничего, мы его продвинем. Однако это дело не такое важное, как второе. – Кон стряхнул пепел на ковер, и лицо его приняло серьезное выражение. – Слушайте, Мэнсон: тут речь идет о Мэри. Вы, наверное, помните Мэри, потому что, должен вам сказать, она не забывает вас. Она очень плохо себя чувствует в последнее время, совсем неважно. Мы ее водили к Луэллину, но ни черта не вышло, ничем он ей не помог. – Кон вдруг разгорячился, заговорил хриплым голосом. – Представьте себе, Мэнсон, он имел нахальство заявить, что у нее начальная стадия туберкулеза, как будто бы с этим не покончено раз и навсегда в нашей семье с тех пор, как мой дядя Дэн пятнадцать лет тому назад уехал в санаторий. Теперь слушайте, Мэнсон, хотите вы сделать что-нибудь во имя нашей старой дружбы? Мы слыхали, что вы стали большим человеком, ведь в Эберло только и говорят о вас. Не осмотрите ли вы Мэри? Вы не можете себе представить, как эта девочка в вас верит, мы и сами верим – миссис Боленд и я. Ну вот, она мне и говорит: «Сходи к доктору Мэнсону, если его разыщешь. И если он согласен осмотреть нашу девочку, мы ее отправим в Лондон в любое время, когда ему удобно». Ну что же, Мэнсон? Если вы слишком заняты, вам стоит только сказать, и я могу убраться восвояси.
На лице Эндрю выразилось огорчение.
– Не говорите таких вещей, Кон. Разве вы не видите, как я вам рад? И Мэри… бедная девочка… вы знаете, что я сделаю для нее все, все, что смогу.
Не замечая многозначительных появлений в кабинете сестры Шарп, он тратил драгоценное время на разговор с Коном, пока она наконец не выдержала.
– Вас ждут уже пять пациентов, доктор Мэнсон. И вы больше чем на час задержали всех, кому назначено определенное время. Я больше не могу придумывать предлоги, и я не привыкла так обращаться с пациентами.
Даже и после этого Эндрю никак не мог расстаться с Коном и проводил его до двери на улицу, навязывая ему свое гостеприимство.
– Я не намерен вас так скоро отпустить домой, Кон. На сколько времени вы приехали? Три-четыре дня? Отлично. А где вы остановились? В «Вестленде»? Почему бы вам не перебраться ко мне, это же близко. И у нас места сколько угодно. В пятницу вернется Кристин. Она вам будет очень рада, Кон, очень. И мы поболтаем втроем о старых временах.
На другой день Кон со своим мешком перебрался на Чесборо-террас. После вечернего приема они с Эндрю отправились в мюзик-холл. В обществе Кона все доставляло удовольствие. Он охотно смеялся, и смех его сперва отпугивал, а потом заражал соседей. Люди оборачивались и сочувственно улыбались Кону.
– О господи! – Кон ерзал на месте. – Заметили этого парня? С велосипедом!
Во время антракта они стояли в буфете, Кон – сдвинув шляпу на затылок, с пеной на усах, широко расставив ноги в коричневых башмаках.
– Не могу вам передать, какое удовольствие вы мне доставили, Мэнсон! Вы – сама любезность!
Простодушная благодарность Кона заставила Эндрю почувствовать себя грязным лицемером.
Потом они ели бифштекс и пили пиво в «Кадеро». Воротясь домой, развели огонь в камине и уселись беседовать. Они говорили и курили и опять пили пиво, бутылку за бутылкой. Эндрю забыл на время обо всех сложностях своего существования. Нервное напряжение, которого требовала его большая практика, перспективы работы в предприятии Ле-Роя, надежды на выдвижение в больнице Виктории, состояние его вкладов, нежное тело Франсиз Лоренс, страх перед обвиняющим взглядом Кристин – все, все потеряло остроту, отошло на задний план, когда Кон выкрикивал:
– А помните, как мы воевали с Луэллином? Уркхарт и остальные пошли против нас – Уркхарт все тот же и шлет вам привет, – и тогда мы с вами засели вдвоем и выпили все пиво.
Но прошел еще день, и неумолимо приблизился момент встречи с Кристин. Эндрю потащил ничего не подозревавшего Кона в конец перрона, внутренне злясь на то, что недостаточно владеет собой, и видя в Боленде свое спасение. Сердце его билось от болезненного нетерпения, когда поезд подошел к станции. Он пережил потрясающую минуту испуга и раскаяния при виде знакомого худого лица среди толпы чужих, с жадным ожиданием обращенного к нему. Затем все заслонилось усилием изобразить сердечность.
– Привет, Крис! Мне уже казалось, что ты никогда не вернешься. Да-да, посмотри на него. Это Кон, и никто другой! И ни на один день не постарел. Он гостит у нас, Крис. Мы тебе все расскажем по дороге. Автомобиль мой на улице. Ну, хорошо провела время? Ох, что же это я! Зачем ты сама тащишь свой чемодан!
Взволнованная неожиданностью этой встречи на вокзале (а она боялась, что ее никто не встретит), Кристин не казалась уже такой измученной, и нервный румянец залил ей щеки. Она тоже страшилась встречи с Эндрю, была взвинчена, жаждала нового примирения. Теперь в ней ожили надежды. Сидя в автомобиле рядом с Коном, она оживленно болтала, украдкой поглядывая на профиль Эндрю, сидевшего впереди.
– Как хорошо очутиться дома! – сказала она, войдя в комнату, и глубоко вдохнула. Затем спросила торопливо и жадно: – А ты скучал по мне, Эндрю?
– Еще бы! Все мы скучали. Правда, миссис Беннет? Правда, Флорри? Кон! Какого черта вы там застряли с багажом?
Он выбежал из комнаты под предлогом помочь Кону, затеял ненужную суету с чемоданами. Потом, прежде чем что-нибудь еще было сказано или сделано, наступило время ехать по визитам. Он настаивал, чтобы они ждали его к чаю. А очутившись в автомобиле, простонал: