– Мне показалось, что имеется небольшое расширение.
– О, этого я не думаю, Мэнсон.
– Температура очень неустойчива.
– Гм… пожалуй.
– Извините мое вмешательство… Я прекрасно помню о разнице наших положений, но эта больная мне очень дорога. Не найдете ли вы возможным при данных обстоятельствах применить пневмоторакс? Помните, я очень настаивал на этом, когда Мэри… когда больная поступила к вам.
Тарэгуд покосился на Мэнсона. Лицо его изменилось, собралось в упрямые складки.
– Нет, Мэнсон, я не вижу в данном случае необходимости в пневмотораксе. Тогда не находил – и теперь не нахожу.
Последовала пауза. Эндрю не мог больше произнести ни одного слова. Он знал Тарэгуда, его своенравие и упрямство. Он чувствовал такое физическое и душевное изнеможение, что не в силах был затевать спор, явно бесполезный. Он слушал с неподвижным лицом, как Тарэгуд важно излагал свое мнение о болезни Мэри. Когда тот закончил и стал обходить остальных больных, Эндрю вернулся к Мэри, сказал ей, что завтра придет опять навестить ее, и ушел из палаты. Прежде чем уехать из больницы, он попросил швейцара позвонить к нему домой и передать, что не приедет к ланчу.
Было около часа. Эндрю, по-прежнему расстроенный, погруженный в мучительный самоанализ, почувствовал слабость от голода. Неподалеку от Баттерси-Бридж он остановился перед маленькой дешевой чайной. Здесь заказал кофе и горячие гренки с маслом, но смог только выпить кофе, кусок не шел ему в горло. Он видел, что официантка с любопытством смотрит на него.
– А что, разве гренки нехороши? – спросила она. – Я переменю тогда.
Эндрю отрицательно покачал головой. Спросил счет. Пока девушка писала его, он поймал себя на том, что бессмысленно считает блестящие черные пуговицы на ее платье. Когда-то давно, в классе блэнеллийской школы, он вот точно так же не мог оторвать глаз от трех перламутровых пуговок. За окном, над Темзой, навис гнетущей тяжестью желтый туман огней. Как во сне, Эндрю вспомнил, что сегодня ему надо быть в двух местах на Уэлбек-стрит. Он медленно поехал туда.
Шарп злилась, как всегда, когда он просил ее прийти в субботу. Но даже она осведомилась, не болен ли он. Затем, смягчив голос, так как Фредди пользовался у нее особым уважением, сообщила, что доктор Хэмптон звонил ему сегодня утром два раза.
Она вышла из кабинета, а Эндрю продолжал сидеть за столом, глядя в одну точку перед собой. Первый пациент явился к половине третьего. Это был больной с пороком сердца, молодой клерк из Департамента горной промышленности, которого направил к нему Джилл и который действительно страдал от болезни сердечных клапанов. Эндрю посвятил ему много времени и внимания, задержал молодого человека, тщательно и подробно объясняя, как ему следует лечиться. Под конец, когда тот полез в карман за своим тощим бумажником, он поспешно сказал:
– Нет, пожалуйста, не платите сейчас, подождите, пока я не пошлю вам счет.
Сознание, что никогда он этого счета не пошлет, что он утратил жажду денег и снова способен презирать их, принесло ему странное утешение.
Потом вошла вторая посетительница, женщина лет сорока пяти, мисс Басден, одна из его самых верных поклонниц. У Эндрю при виде этой женщины упало сердце. Богатая, себялюбивая, склонная к ипохондрии, она представляла собой более молодую и более эгоистичную копию той миссис Реберн, которую он когда-то вместе с Хэмптоном навестил в лечебнице Иды Шеррингтон.
Он устало слушал, подперев лоб рукой, как она, улыбаясь, подробно излагала все, что происходило в ее организме за те несколько дней, которые прошли со времени ее последнего визита к нему.
Неожиданно он поднял голову:
– Зачем вы ко мне ходите, мисс Басден?
Она оборвала начатую фразу, верхняя часть ее лица еще хранила довольное выражение, но рот медленно раскрылся.
– Да, знаю, это я виноват, – продолжал Эндрю, – я велел вам прийти. Но вы, собственно, ничем не больны.
– Доктор Мэнсон!.. – ахнула она, не веря ушам.
Это была правда. Он с жестокой проницательностью объяснял все симптомы болезни лишь ее богатством. Она никогда в своей жизни не работала, тело у нее было нежное, раскормленное, пресыщенное. Она плохо спала, потому что не упражняла своих мускулов. Она и мозга своего не упражняла. У нее в жизни только и было дела, что стричь купоны, да размышлять о дивидендах, да бранить свою горничную, да придумывать меню для себя и любимой собачонки. Эндрю думал: если бы она могла вот сейчас выйти отсюда и заняться каким-нибудь настоящим делом, перестать принимать все эти пилюли, и болеутоляющие, и снотворные, и всякую другую ерунду, отдать часть своих денег беднякам, помогать другим людям и перестать думать о самой себе! Но она никогда, никогда этого не сделает, бесполезно и требовать этого от нее. Она духовно мертва и – Господи помоги! – он сам тоже.
Он с трудом произнес:
– Вы меня извините, мисс Басден, но я больше ничем не могу быть вам полезен. Я… я, может быть, уеду. Но вы, без сомнения, найдете сколько угодно других врачей, которые более чем охотно будут вам угождать.
Она несколько раз открыла рот, затем на лице ее выразился настоящий ужас. Она была уверена, твердо уверена, что Эндрю сошел с ума. Она не стала с ним спорить. Поднялась, торопливо собрала свои вещи и поспешила уйти.
Эндрю, готовясь идти домой, с решительным видом захлопнул ящики стола. Но не успел он встать, как в комнату влетела повеселевшая сестра Шарп.
– К вам доктор Хэмптон. Он сам пришел, вместо того чтобы звонить.
Через минуту вошел Фредди, с беспечным видом закурил сигарету и бросился в кресло. По глазам видно было, что он пришел с какой-то специальной целью. Никогда еще он не был так дружески приветлив.
– Извини, старик, что беспокою тебя в субботу! Но я знал, что ты здесь, так что гора пришла к Магомету. Слушай, Мэнсон, мне известно все относительно вчерашней операции, и не скрою от тебя, что я чертовски доволен. Давным-давно пора тебе открыть глаза на милейшего Айвори. – В голосе Хэмптона неожиданно прозвучала злоба. – Ты, конечно, знаешь, что в последнее время у меня испортились отношения и с Айвори, и с Фридманом. Они со мной нечестно поступали. Между нами тремя было заключено кое-какое соглашение, и оно было очень выгодно, но теперь я убежден, что оба они надували меня и забирали в некоторых случаях мою долю дохода. Да и, кроме того, мне до тошноты надоела дурацкая важность Айвори. Он не хирург. Ты совершенно прав. Он специалист по абортам – и больше ничего. Ах, ты этого не знал? Ну, можешь мне поверить, это святая истина. Милях в ста, не больше, от этого дома есть несколько лечебниц, которые только для этого и существуют, все там весьма парадно и совершенно открыто, разумеется, – и Айвори там главный скоблильщик. Фридман тоже немногим лучше. Он просто сладенький мелочный торговец наркотиками, и он не так ловок, как Айвори. Теперь вот что, старина. Я с тобой говорю ради твоей же пользы. Я решил, что ты узнаешь всю подноготную об этих господах, потому что хочу, чтобы ты бросил их и действовал только со мной заодно. Ты слишком зеленый новичок в этих делах. И ты до сих пор не получал того, что тебе следовало. Разве ты не знаешь, что, когда Айвори получает за операцию сто гиней, он отдает пятьдесят тому, кто его рекомендовал. Вот потому-то его и рекомендуют, понимаешь? А что он давал тебе? Жалкие пятнадцать-двадцать гиней! Это безобразие, Мэнсон! И после того как он вчерашнюю операцию сделал как сапожник, я бы на твоем месте с ним больше не связывался. Я еще им не говорил ничего, но вот у меня какой план, Мэнсон. Давай порвем с ними со всеми и будем действовать вдвоем – небольшой, но тесной компанией. В конце концов, мы с тобой старые университетские товарищи, не так ли? Ты мне нравишься. Ты мне всегда нравился. И я могу научить тебя множеству вещей. – Фредди остановился, чтобы закурить новую сигарету, потом улыбнулся Эндрю, ласково, широко, как бы желая показать свои достоинства будущего компаньона. – Ты не поверишь, какие выгодные дела я проводил. Да вот, например, последнее: три гинеи за впрыскивание стерилизованной воды! Раз больная приходит для впрыскивания вакцины, а я забыл распорядиться, чтобы мне приготовили эту проклятую штуку. Ну, чтобы ее не разочаровывать, я ей и впрыснул H2O. На другой день она опять приходит сказать, что чувствует себя лучше, чем после всех прежних впрыскиваний. Я стал продолжать. Почему нет? Все сводится к вере больного и бутылке подкрашенной воды. Уверяю тебя, я могу, если понадобится, напичкать их всей фармакопеей. Я не какой-нибудь неуч, о нет! Но я мудр, и, если мы с тобой, Мэнсон, будем действовать сообща – ты с твоими знаниями, а я со своей ловкостью, – мы попросту будем снимать сливки. Всегда, понимаешь ли, нужны два человека, чтобы один мог ссылаться на мнение другого. И я уже присмотрел одного модного молодого хирурга – в сто раз лучше Айвори! – можно будет потом и его привлечь. Может быть, даже открыть свою лечебницу. А уж это будет просто Клондайк!
Эндрю не шевелился, точно одеревенев. Хэмптон не возбуждал в нем негодования, одно лишь горькое омерзение. Ничто не могло яснее показать ему, в каком он положении, что сделал и к чему идет. Наконец, видя, что от него ждут ответа, он сказал неохотно:
– Я не могу работать с тобой, Фредди. Я… Мне все вдруг опротивело. Я, пожалуй, все брошу. И так слишком много здесь шакалов. Есть хорошие люди, которые стараются делать настоящее дело, работают честно, добросовестно, но остальные попросту шакалы. Так я называю тех, кто проделывает ненужные впрыскивания, вырезает гланды и аппендиксы, которые человеку не мешают, тех, которые перебрасываются между собой пациентами, как мячом, а потом делят барыши, делают аборты, рекомендуют псевдонаучные средства в вечной погоне за гинеями.
Лицо Хэмптона медленно наливалось кровью.
– Какого черта!.. – прошипел он. – Ну а ты-то сам лучше?
– Я знаю, Фредди, – с усилием произнес Эндрю, – что я не лучше. Не будем ссориться. Ты когда-то был моим лучшим другом.