А джонки нет. Ее унесло, не хотелось думать, что товарищи погибли. В этот миг величайшей опасности знаешь одно: всеми силами сейчас надо отстаивать судно. Судно как родина, и экипаж как ее народ, в этом что-то такое значительное сейчас, что даже мысль о возможной собственной гибели не трогает.
Алексей Николаевич после вахты скинул мундир и пошел на качку, работал с матросами по четверти часа у помпы и, надевая снова свой измытый дождями мундир, отдыхая, стоял при слабом свете утра на шканцах с матросами и снова шел к машинам.
Положение, кажется, очень опасное, и, кроме Елкина, никто не идет отдыхать. Ветер крепчает, что будет – неизвестно. Может быть, эта ночь была последней? Леша подумал, что, если бы, впрочем, ему грозила гибель, он бы предчувствовал ее, думал бы только о невесте Вере и о доме. Но этого нет, и кажется, что будет что-то иное.
Смутно заботило решение адмирала, о котором он вчера объявил. Евфимий Васильевич вдруг воодушевился после встречи Нового года. Он намерен идти в Эдо и там начинать все сначала, если Кавадзи будет тянуть. Может быть ужасное кровопролитие. Но кто более упрям? Кавадзи или адмирал? Многое не нравилось Алеше. В такой жизни, когда стеснен, все начинает раздражать. Праздники разряжают напряжение. Но Шиллинг, например, терпеть не может Елкина, всячески показывает ему это. Раздоры забывались лишь вот в такой шторм или во время катастрофы…
Алеша почувствовал, что валится с ног, ушел и улегся в подвесную койку. Но вскоре проснулся, чувствуя, что происходит что-то неладное. «Диану» кидало на больших волнах. И все время на палубе как бы что-то перекатывалось. Это бегали матросы, – видно, не держали пластыри и адмирал что-то придумал, и сразу засвистали всех наверх.
Сибирцев, выскочив из койки, кинулся по трапу. «Диана» тяжко и долго всходила на огромную волну, а потом, испытав удар гребня и пронырнув через облака водяной пыли, так же тяжко и долго валилась. Все мокро, солоно, скользко, все качается, и теперь думать уже больше не о чем.
Капитан что-то кричал, подымаясь к уху адмирала в этом вихре и вое ветра. Волны гудели, как множество низких пароходных гудков и сирен, то этот гуд ослабевал, то разражался тяжелыми ударами, то свист и вой перекрывали все звуки.
Алексей Николаевич увидел, что обвязанные веревками матросы облепили корму, там что-то сбивают, опускают, но стука не слышно за свистом и ревом волн, на палубе масса людей, помпы выбиваются из сил.
Путятин что-то приказывал. Люди бежали к снастям, бежали на реи.
– Не идет! – кричал Лесовский на ходу адмиралу, но слова относило ветром с такой силой, словно звук изо рта сразу попадал в какую-то пролетавшую мимо коробку. Только по движениям губ можно догадаться, что говорит капитан.
– Поворот оверштаг! – кричит адмирал. Его зычный голос пробивается.
– Спустить стакселя! – бегая по палубе, ревет в рупор капитан.
Матросы терпеливей всяких машин. Вот они медленной темной волной подымаются к стакселям. А ветер, кажется, стихает. Фудзияма снова открылась. Она стоит отчетливым синим конусом.
– При спуске стакселей фрегат к ветру не тронулся! – кричит Лесовский адмиралу.
А ветер с юга гонит фрегат к появившейся гигантской горе.
– Где Хэда? – спрашивает Алексей Николаевич у товарищей.
– Пронесло мимо… Она вон в тех горах, – отвечает штурманский офицер Карандашов. Он тощ, и кажется, что ветер его качает и бьет не так сильно, как остальных. – А вот где деревня Матсузаки, – показывает он за корму на дальний горный излом.
Лотовые, прикрепившись к тросам вантов, гнутся на своих петлях, кидая лоты.
– Проносит!
– Проносит!
Голоса становятся слышней. Небо яснеет, облака идут рваные, и видна голубизна. Судно не слушается руля, но ветер попутный, волны еще не стихают, еще велики и грузны, зыбь идет с раскачанного океана.
Течение влечет «Диану». Маленькие зарифленные паруса помогают направить ее ход. Руль опять выбило ударом волны. Но опять не сдается адмирал. Плотник Глухарев побежал на корму с инструментами. Слышно, как стучат плотники.
Фудзияма стала громадной, вершина ее сверкает, как лед на масленой, а ее тучный столб, казалось, вырос. «Диану» несло к ней, ветер ослабел. Видна у подножия Фудзиямы грандиозная отмель, ровно вогнутым полукружием обступившая даль залива Суруга, и над ней сосновый лес. Ясно видны большие вершины сосен и их стволы.
Путятин снял фуражку и перекрестился.
Отмель почему-то черна, но на ней нет ни скал, ни рифов. «Диана» медленно подымалась и опускалась на больших волнах. С русленей что-то кричали лотовые, сразу с обоих бортов. Сибирцев быстро кинулся к ним.
– Глубина двадцать сажен! – доложил он. – Двадцать сажен!
Попытались повернуть судно, направить его к оставшейся теперь далеко позади Хэда, но ветер и течение гнали его к странно черной отмели под Фудзиямой. Ветер опять стал крепчать. Волны заходили по «Диане», закатывались с кормы и покрывали ее всю. На берегу все время вздымался белый вал.
А день уже на исходе.
– Отдать левый якорь! – приказал адмирал. – Надо выбрасываться на баркасе на берег и завозить леер, – сказал он капитану.
Фрегат в двух кабельтовых от песчаного берега у подошвы Фудзиямы. От качки течь сильней. Спустили реи и стеньги. Совсем разоружен фрегат. Помпы стали ломаться…
– Если наведем леер, то через накат прибоя перевезем людей на берег.
– Что толку на берегу! Ведь там Япония… Они… – говорит юнкер Корнилов.
– А наши на джонке выбросились, – говорит Карандашов.
– Откуда эти сведения?
– Матросы следили.
– Ночью? Огонек мелькал?
– Выбрасываться на берег! – сказал Степан Степанович.
– Отдать правый якорь! – приказал адмирал.
Подошел Пещуров:
– Вот как вдруг оказались совсем рядом. Но что там у японцев? Посмотрим!
– Вот и Япония близка. Помнишь, как Эйноскэ напился и хвастался, что они и сейчас охотно пилили бы головы европейцам и снимали это на серебряную пластинку… «Что же вам мешает? Пилите!» – «Европейцы очень сильны. Сильнее нас. Особенно американцы! – Потом спохватился: – И уже переменился народ, стал очень гуманным, как только увидел адмирала Путятина и Перри!»
Волны, подходя к берегу, вырастали во весь рост, на отмель шли целые горы пены. Отстояться еще одну ночь? Переждать? Стоило так подумать адмиралу, как новый вал бил о корму «Дианы» и сотрясал судно, как бы поторапливая ее командиров.
«Мы гибнем?» – мог бы спросить адмирал. Но кто, кроме него, может ответить?
– Вызвать добровольцев-офицеров и матросов и завезти конец на берег, – сказал адмирал своему племяннику Пещурову. – Приказывать тут мы не можем.
– На берегу видна толпа, – доложил Мусин-Пушкин.
Да, Путятин это видел. Толпа видна. Все видно в трубы. И без труб это довольно хорошо видно.
Офицеры черным густым кружком обступили капитана. Черны их фуражки, мундиры, черны волны, и черна огромная отмель под голубой вечерней Фудзи.
– Господа, адмирал вызывает добровольцев завезти леер на берег, – объявил Лесовский.
– Разрешите мне! – сказал Сибирцев, выждав, когда вызовутся товарищи, чтобы не быть выскочкой.
Лесовский отобрал Пещурова, Сибирцева и Колокольцова. Почти вся команда вызвалась идти на баркасе. Отобрали двадцать человек.
– Кто идет? – спросил адмирал.
– Пещуров, Колокольцов, Сибирцев.
Пещуров – племянник адмирала и любимец. Путятинская кровь и плоть. Он секретарь экспедиции, один из самых юных офицеров.
Волны шли без гребней, похожие на морскую зыбь, но у берега они разбивались и подымались на огромную высоту, превращаясь в облака пены. «Диана» не могла больше ждать. Ее пластыри не могли сдержать ударов, а помпы не могли откачивать воду. Начиналось медленное потопление. Раздался удар, как при землетрясении. Судно село на мель.
– С Богом! – сказал Путятин.
Скрип блоков. Баркас спущен на воду, в нем десять человек. В тот миг, когда волна отходила, баркас отвалил. Двадцать весел подняли его на волну. Леер закреплен надежно, а на «Диане» двое матросов быстро вытравляли его.
Сибирцев поднял парус. Весла убраны. Сейчас его железные руки крепче этих тросов, которые удерживают грот.
Казалось, шли долго этот короткий кабельтов, так много волн уместилось в нем… «Диана», оказывается, очень близко от берега. Баркас прошел половину расстояния. Сейчас свершится! Смерть или спасение?
Спадает косая стена пены. Фудзияма подымается. Она, кажется, совсем близко, словно ее синий склон в лесах начинается прямо за черными соснами, покрывающими ровную, видимо песчаную, крутизну над отмелью. А черная мокрая отмель открывается, и сразу же закрывается белыми кружевами ее блестящий черный шелк.
На отмели видна толпа людей. Она казалась жалкой горстью крошечных фигурок перед лицом бушующего прибоя. Но видно, что взрослые люди. Они очень медленно двинулись всей толпой к кромке пены.
– Чем-то обвязываются, – заметил Маслов.
Образованный человек может сказать что-то подобное зря, или ему покажется происходящее похожим на что-то слышанное или читанное, но простой матрос, как по своему опыту знал Алексей, у которого никаких литературных прообразов или прецедентов в памяти не имеется, зря ничего подобного не скажет. Значит, чем-то они обвязывались! Зачем? Алексей Николаевич не понял и не думал об этом, как не думал о соснах, о Фудзи и черной отмели. Но он заметил, что другой матрос тоже глянул за плечо и что все гребцы взялись и начали с большой силой помогать веслами, словно заторопясь в помощь или навстречу, разгоняя баркас изо всех сил.
Сибирцев и Пещуров хватаются за снасти. Не видя друг друга в столбах водяной пыли и пены, они сваливают вместе с матросами парус. Колокольцов на руле.
Теперь баркас на гребне последней волны идет прямо к невидимому берегу. Жизнь или смерть? Все закрыто водой, но она еще не бьет, это пока воздух в воде. Вот все пригнулись, как на летящей стреле. Гул, удар. Ударила волна, трещит баркас. Страшный удар в грудь, но железные руки еще целы, их срывает. Срывает руки с натянутых лееров. Пещуров и матрос Сизов где-то у закрепленного леера, что у них там, у леера, из-за которого идет борьба в эту смертельную минуту опасности…