пожелал видеть своими глазами, как ты становишься тенью, ничем иным, кроме серой краски на бледном пергаменте! Я уверен, это вышибет из тебя и огонь. Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал о сером пламени? Такой цвет имеет только пепел.
Сажерук посмотрел на кружку с кисточками, которая стояла на письменном пюпитре у окна, и на склянку, которая казалась наполненной дымом. Стеклянный человечек принялся помешивать серую краску.
– Йехан был прав, – сказал Сажерук. – Это картинки, не слова. Они тебя больше не слушаются! Поэтому Ринальди смог меня поймать, хотя книжка рассказывает об этом иначе. Деревяшки, убитый миниатюрист… Что же это за колдовство, за которое ты платишь юными девушками?
Орфей покраснел как школьник, который впервые прочел любовный роман.
– Разумеется, они меня еще слушаются! – Он выдавил из себя смех. – Оглянись! Как ты думаешь, откуда у меня все это богатство? Мои слова могущественнее, чем когда бы то ни было. Весь Грюнико дрожит от страха перед ними.
Он, кажется, сам верил тому, что говорил.
Ведь он не лгал? Сажерук обнаружил, что ему это безразлично. Он чувствовал усталость от долгого пути и плена. Но еще сильнее, куда сильнее, было чувство, к которому за долгие годы одиночества в другом мире он почти привык: изнуряющая тоска по тем, кого он любил. Он решился. Орфей его не отпустит. Значит, Сажерук хочет туда, где были они все.
– Мне все равно, как ты это устроишь, – сказал он Орфею с нетерпением в голосе и с тоской по огню, который не мог вызвать. – Чего ты еще ждешь? Отправь меня в книгу. К остальным.
Орфей уставился на Сажерука, как будто еще не был готов отпустить его, как будто сказал еще не все, что хотел. Пять лет – долгий срок, и Сажерук был уверен, что его враг расписывал себе их встречу тысячу и один раз. И вот Орфей резко повернулся и пошел к письменному пюпитру, на котором его ждал стеклянный человечек.
Орфей раскрыл книгу, пролистал до нужной страницы и остановился.
Сажерук был уверен, что там его изображение.
– Мортола и Баста, Змееглав и Ночной Кошмар… – перечислял Огненный Танцор. – И тут ты спутался с Читающей Тени, верно? Ты и впрямь имеешь дело только с мрачными обитателями этого мира. В своем мире ты вел себя так же?
Стеклянный человечек приготовился обмакнуть кисточку в серую краску. Но слова Сажерука заставили его замереть.
– Удивлен? Разве он тебе не рассказывал, стеклянный человечек? – спросил Сажерук, дуя себе в ладони. – Твой господин пришелец из другого мира. Он чужой для этой истории.
Огонь вырвался у него между пальцами и сформировал на его плече куницу.
– Ты ведь позволишь мне взять этого зверька, хоть он из огня, да? – сказал Сажерук, когда Орфей уставился на него с негодованием. – Что такое Огненный Танцор без своей куницы? Я позабочусь о том, чтобы книга не сгорела. Честное слово. В конце концов, я ведь и сам буду в ней.
Орфей как завороженный смотрел на куницу, но все же взял себя в руки и повернулся к стеклянному человечку.
– Забудь, что он сказал, и сделай то, что должен! – прикрикнул он. – Не заляпай все краской! И следи, чтобы его лицо было серым, но все-таки узнаваемым.
Стеклянный человечек нервно кивнул. Он обмакнул кисть и прикоснулся к пергаменту. Сажерук чувствовал мазки кисти, как будто кошка терлась о его кожу. Краски вокруг него становились бледнее, будто кто-то стирал их из мира, а когда он глянул на себя сверху вниз, то увидел, что руки его стали серыми. Но он все еще стоял в кабинете Орфея. Огненная куница спрыгнула с его плеча и спряталась под письменным столом. Орфей разочарованно чертыхнулся.
– Что такое? – кричал он. – Почему он все еще здесь? Рисуй его серым! – накинулся он на стеклянного человечка. – Ты все делаешь неправильно, стеклянный ты дурень!
Сланец послушно погрузил кисть в склянку, но его маленькие ручки дрожали. Дымчатая пелена заслонила Сажеруку глаза, когда стеклянный человечек снова приставил кисть к пергаменту. Его грудь наполнилась изморозью, и он больше не чувствовал свои пальцы. Но как он ни силился увидеть Роксану и Брианну – все, что его глаза различали сквозь серый туман, был Орфей.
– Я стараюсь, господин! – крикнул Сланец. – Должно быть, это не та краска. Не та, какой его писал Бальбулус. Ее надо было подмешивать к серому. Я ничего не могу с этим поделать!
Сажерук упал на колени и воздел свои бесполезные руки. Такие холодные, ничего не чувствующие. Туман перед глазами становился плотнее. Может, поэтому ему почудилось, что на лице Орфея отразилось что-то вроде раскаяния.
– Дай краске подсохнуть! – крикнул Орфей. – Разве ты не видишь, что пергамент уже пошел волнами?
Огненный зверек снова вскочил на плечо Сажерука, и от его тепла стало легче дышать. Орфей же, спотыкаясь, бросился к двери и распахнул ее.
– Граппа! – крикнул он. – Отведи арестованного обратно в подвал!
Сажерук увидел лишь тень, когда к нему подступил Граппа. Огненная куница юркнула через открытую дверь наружу, пока Граппа поднимал Сажерука на ноги. Мир был серый, но он по-прежнему находился в кабинете Орфея. Сажерук не мог бы сказать, что было хуже – колдовство, которое парализовало его конечности, и туман, что застил глаза, или его отчаяние из-за того, что он так и не увидел своих родных.
Он едва мог шевельнуть пальцем, когда Граппа снова запер дверь в подвале. Его сердце билось в ледяном мешке, и Сажерук ждал, когда стихнет стук, как вдруг маленькое огненное тело метнулось к нему на грудь и свернулось калачиком над его сердцем.
Окаменевшие слова
Истории часто изменяют наше восприятие, и часто мы этого даже не замечаем.
Был уже поздний вечер, когда Ниям с остальными вошел в городские ворота Грюнико. Сова и лиса исчезли еще до того, как стражники дали им отмашку проходить, но Ниям не рассердился на лесных женщин. Что-то предостерегало его от них, но он не мог сказать, что именно. Лилия им явно доверяла, а его недоверие было связано, вероятно, лишь с тем, что он ни во что не ставил колдовство. Кроме того, он любил обычных животных, которые не превращались внезапно в людей.
Очень скоро они нашли таверну, которая, невзирая на поздний час, была еще открыта. Нияму показалось, что в лице хозяина мелькнули страх и отвращение, когда Баптиста спросил у него насчет Орфея. В итоге он рассказал, что некто с этим именем недавно въехал в один из самых роскошных домов в городе. И он даже назвал адрес, но когда Ниям спросил его, знает ли он сам Орфея, хозяин лишь помотал головой.
Они утомились, и казалось разумным дождаться следующего дня. Если улицы будут наполнены людьми, подобраться к дому Орфея незамеченными станет легче. Хозяин таверны посоветовал им постоялый двор на предстоящую ночь.
– Здание в том квартале, где живут чужеземцы, – добавил он, покосившись на Нияма. – Но это ведь не помешает таким, как вы.
Чужеземец… Обычно Ниям считал это комплиментом, который подразумевал, что у тебя шире кругозор, чем у тех, кто это слово использовал. Но той ночью в этом слове ему почудились холод городского переулка и тоска по надежному и привычному месту.
Квартал чужеземцев Грюнико располагался, как чаще всего бывало, вблизи городской стены, потому что при нападении врагов дома там горели первыми. Домики были маленькие, но с яркими дверьми. Путники издали увидели вывеску постоялого двора. Только вот Ниям вдруг резко остановился. Была ли то усталость или что-то другое? Он уставился на дом, на который никто из его спутников не обратил внимания. Обветшалую дверь обрамляла мозаика, изображавшая трех животных в орнаменте из голубых и золотых камешков: там были удод, ящерица и мышь. Ниям протянул к ним руку. Могли ли слова застыть в камень? А почему нет, если люди могли превращаться в картинки? Ему почудилось, что он услышал голос своей матери. Его звучание мгновенно воскрешало в памяти ее лицо.
Жил-был однажды мальчик по имени Эбо, родители у него были такие бедные, что им приходилось зачастую голодать, чтобы он рос в сытости. И в один прекрасный день Эбо решил уйти, хотя и был еще совсем юн и ничего не знал о внешнем мире. – Она часто рассказывала свои истории у огня, используя тень как персонажей.
Эбо чувствовал себя одиноким, но встретил на своем пути троих животных. Ниям как сейчас видел: вот она расправляет руки как крылья: это удод, вот сжимается в комок, становясь маленькой: ящерка и мышка.
Ниям погладил ящерку. Неужто с ней произошло то же, что с Сажеруком? Не это ли делают с нами любимые истории? Однажды проглатывают тебя. Уже многие места напоминали Нияму о сказках его матери: лесная поляна с дикими стеклянными человечками. Или песчаный берег, где в волнах ему почудились русалки. О лесных женщинах ему не рассказывали, как и Читающей Тени, но Ниям был уверен, что Лилия со своим цветочным лбом вдохновила бы мать на новую историю. Как все, что она слышала, видела или обоняла. «Это у нас в роду, – только и сказала мать, когда кто-то спросил ее, откуда этот дар к сказаниям. – Моя бабушка рассказывала истории при дворе одного короля пустыни, пока ей не пришлось бежать, потому что он хотел на ней жениться. Так, по крайней мере, она всегда говорила. Но ведь все истории где-то действительно происходили, разве нет?»
Дом казался покинутым. Деревянная дверь, которую обрамляла мозаика, частично прохудилась, а замок на цепи проржавел. Ниям глянул вдаль по переулку, и вдруг ему почудилась мать, но то был силуэт Лилии. Баптиста и Йехан стояли с ней рядом.
– Ниям! – Баптиста призывно помахал ему, но поскольку он даже не шевельнулся, они все вернулись назад. – Чего ты ждешь? У них на постоялом дворе еще есть места, – сказал Баптиста.
– Я думаю, нам надо заночевать здесь.
Баптиста тревожно огляделся:
– Я думал, что ты падкий только на тюрьмы и крепости, – шепнул он. – Мои куклы легко добудут нам денег на рынках, если ты беспокоишься, что гостиница может оказаться не по карману.