Я срываюсь с места. Меня шатает, как наркоманку. Прихрамывая, ползу навстречу Заре. Чувствую себя даже не тряпкой, а нулём без палочки. Немощной тупой клушей, что даже не может вломить в ответ.
Темнота, в которую мы уходим, смердит. Темнота скрипит зубами.
Но нас двое. Уже двое.
А, если считать темноту, даже трое…
Может быть, подсчитать ещё и мою тревогу?
— Зачем мы выдвинулись? — я не узнаю свой голос, запутавшийся в паутине эха.
Я задаю этот риторический вопрос уже в пятый раз. Но ни одна наглая рожа, как и прежде, не соизволит мне ответить. Разве что, кто-то снова заикнётся, что Десять видела признаки жизни на первом этаже соседнего подъезда.
Но лично мне не пристало смотреть, кто там прячется и зачем. Проблема прозевающих в темноте — дело рук их самих, вмешательство — привилегия Бога. Я не Спаситель, не спасатель, а всего лишь заблудшая женщина. И убеждена, что вытаскивать из болота нужно в первую очередь себя.
Мы бредём по пространству, которое раньше было комнатой. Скорее всего, здесь размещался зал, потому что кругом валяются книги. Покоробленные обложки, вырванные листы, уже даже не жёлтые, а красно-коричневые. Я отшвыриваю ногой томик, страницы которого слиплись от влаги и времени. По плотности напоминает кирпич.
В углу гниёт покосившийся остов дивана. Кривые гвозди торчат из него, как ежовые иглы. Вздутый линолеум кряхтит под ногами. Звук жутковат. Я приминаю пузыри ботинком, выуживая его вновь, и не без удовольствия наблюдаю, как мои спутницы зажимают уши.
— Прекрати это! — возмущается Лорна.
— Почему я должна вас слушать, когда вы не послушали меня? — дерзко кричу в ответ. — Хвост за хвост, глаз за глаз!
— Не время для шуток! — грубо отвечает Лорна.
— Почему? Ведь полчаса назад ты смеялась над моими анекдотами, как хмельная!
Мне действительно есть, за что на них злиться. И есть, за что им мстить. Я не подписывалась на альпинизм и паркур в лабиринте комнат! Проще было бы пробежать десяток метров снаружи и сразу зайти на первый этаж, но эти трое боятся. Точнее, опасаются только Десять и Лорна. Прогулялись, называется, по внешнему миру! Глупышка Лили поддакивает им, как заводная кукла. Потому Десять и вспомнила, что на одном из этажей мы видели разлом в несущей стене, соединяющий два подъезда.
Теперь мы его ищем. Тщетно. Потому что никто не помнит, на каком этаже он находился: на восьмом или девятом. А комнат в лабиринте запущенных квартир ой как много. Они отходят от глухих коридоров, как виноградные ягоды.
— Это мы уже видели, — Десять выходит из дверного проёма. С её волос свешивается вуаль паутины в чёрных точках мух. — Ванильные обои с Эйфелевыми башнями и части разломанных кукол. Глухо. Пошли дальше, пока совсем не стемнело.
— Я есть хочу, — бормочет Лили, искоса на неё поглядывая.
Я озабоченно вздыхаю. Я тоже хочу есть, но пока не рискую это озвучить. Потому что голод может привести к массовой истерии. Лили слишком мала, чтобы понять это. Вообще, проку от неё мало — лишь тормозит нас. Но не оставишь же ребёнка одного в таком месте?
— Долго ещё мотаться будем? — я пинаю банку, мутную от налёта времени. Сосуд ударяется об стену и с треском разлетается. Осколки блестят, отражая прощальные отсветы заката.
— У нас здесь нет места дислокации и дома, — Лорна пожимает плечами, — так что, как бы ты ни хотела, ответ на твой вопрос не самый приятный.
— Она хотела сказать, вечно, — подытоживает Десять.
— Вот чёрт!
Я выхожу из квартиры первой. Небо за окнами подъезда налилось сливовым вином и набрякло тучами. Интересно, сколько сейчас времени? Скоро ли ночь закроет небо, похитив свет?
И насколько опасна темнота здесь?
Лили и Лорна обгоняют меня и молча выбегают вперёд. Кажется, они пошли искать туалет. Или место поблизости, которое могло бы для этого подойти. Разумное решение.
Останавливаюсь у перил. Проржавевшие прутья кренятся, стоит лишь опереться на них. С опаской убираю руку и смотрю в пролёт. Восемь этажей вниз — и конец. Мне ещё дорога моя жизнь.
— Даш, — Десять подходит сзади. — Только честно. Зачем ты рылась в моём рюкзаке?
— Рылась? — вопрос ударяет под дых. Я не понимаю, о чём она.
— Только не отрицай. Мои вещи кто-то брал, я вижу это.
Ах, вот она о чём! Заметила, значит! Сжимаю губы и держусь. В рюкзак Десять лазала Лили, но не выдавать же малышку? Небось, узнав, Десять подвергнет её такому же допросу. Меньше всего нам нужны детские слёзы.
— Тебе показалось, — дерзко улыбаюсь ей в лицо. Напускное нахальство — всегда наилучший выход. Издеваясь, ты не выглядишь столь уязвимой. Словно сама идёшь в нападение вместо того, чтобы защищаться.
— Тяжёлый случай, — к моему удивлению, она не спешит спорить. Лишь опускает взгляд: измятый, как её блузка под балахоном с десяткой. У неё — голубая. У меня — тёмно-зелёная. Интересно, что за стилист нас одевал?
— Вот только не начинай!
— Начала ты, — Десять приподнимает уголки губ. Слабовато для хищницы.
— Почему ты на меня-то подумала?! Сама, поди, всё и переложила, только запамятовала!
— Потому что знаю! Больше некому!
Отворачиваюсь. Небо за окном покрывается синяками и кровоподтёками. Запахи становятся острее, а эмоции — громче. Ловлю себя на том, что готова заплакать. Только слёзы не помогут ни мне, ни Десять. Нам вообще ничего не поможет.
Десять шуршит ботинками. Кажется, отошла подальше. Вот и славно — не увидит моего смятения. Потому что я чувствую, как нос закладывает.
— Мои руки чисты, Десять, — говорю я, под напором выпуская из груди воздух. Но голос всё равно начинает предательски дрожать и срываться. Я молю наступающую ночь о том, чтобы скрыла мои краснеющие щёки. И слёзы, подступающие к уголкам глаз.
Десять кашляет в темноте, словно пытаясь разрядить обстановку. Я слышу, как её подошвы шуршат о разбитую плитку. Отходит. Словно от меня пахнет.
— А твоя совесть? — переспрашивает она.
Вот только морали меня учить не нужно!
— Ты часто плачешь, Десять? — спрашиваю я, изумляясь вопросу, пришедшему ниоткуда. Хотя, после того, как я очнулась здесь, помня лишь собственное имя, удивляться уже нечему.
— Не знаю, — отрезает она, показывая тоном голоса, что не желает продолжать разговор.
Здесь слишком темно, чтобы я могла ориентироваться. И слишком холодно, чтобы я имела возможность задержаться.
Подношу ладони к губам и выдыхаю последнее тепло, согревая кожу. Противные мурашки бегут к онемевшим кончикам пальцев, но чувствительность не возвращается. Странно: снаружи — цветущая весна и солнце, а здесь… Словно неподалёку открыт люк в подвал, и холод пробирается на этаж.
Я уже не спрашиваю себя, кто я и откуда явилась. Сейчас, когда приоритетом стало сохранение жизни, меня интересует, кому понадобилось устраивать такую западню? И — самое главное — для чего? Мысль о том, что из меня хотят сделать полуфабрикат, я отметаю сразу. Из моих мослов, разве что, суповой набор получится. Кожа да кости, и торчащие узловатые коленки впридачу — даже в джинсах кошмарно выгляжу.
Я крепче прижимаю согнутые ноги к животу, пытаясь сохранить уходящее тепло. Кеды скользят по промёрзшему полу. Дрожь катится по плечам.
Может, девочки меня обманули? Может, они сразу хотели бросить меня тут?
Нет. Они были напуганы не меньше: такие вещи не подделать. А я виновата сама, что пошла искать чёртов нож и отстала. Нужно было забыть о нём: я нашла бы ещё. Невелика потеря!
Но все мы допускаем ошибки. И итог моей, увы, плачевен. Как ни прискорбно, в результате я потеряла гораздо большее — поддержку. Если быть предельно точной: у меня больше нет ни соратниц, ни оружия.
С другой стороны: нужны ли мне такие помощницы? Они ведь даже не вернулись за мной!
Я поднимаюсь с пола и ощупываю стену. Растрескавшийся кирпич с бороздками цемента. Под пальцами крошится иней. Ледяная масса набивается под ногти. Как там говорят: если идти, придерживаясь одной стены лабиринта, то, в конце концов, придёшь к выходу? Может, стоит попробовать?
Стоит. Потому что альтернативы у меня нет.
Ноги едва держат меня, но я начинаю красться вдоль стены, как воровка. Колени хрустят при каждом шаге. Одолев несколько метров, я натыкаюсь на закрытую дверь. Краска неизвестного цвета отслаивается с рассыревшего дерева пластами и остаётся на ладонях. Дёргаю ручку — результата нет. Лишь гвозди скрипят, да навесной замок колотится о косяк. Тук-тук, тук-тук. Как часы… Под этот ритмичный стук начинает заходиться и моё сердце.
Вместе с сердцебиением приходит паника. Обжигающая и разъедающая, как нагретая кислота. Она душит, щекочет, покрывает кожу мурашками. На мгновение мне становится тепло, и даже горячо, словно кровь разгоняется в сосудах. Но я глотаю промороженный воздух, и иллюзия рушится.
Холод возвращается снова и становится поперёк горла. Только вот ужас никуда не уходит. Застыл стеклом в самом сердце: не вытащить! Сморозил артерии и вены! Выдыхаю напористым залпом, пытаясь расколотить его. Чувствую, как капельки испарины от моего дыхания оседают на щеках. Чувствую, но не вижу. Тревога лишь разрастается, пуская отростки по капиллярам. И стреляет семенами метастазов, как бешеный огурец.
Прохожу ещё пару метров. И без того кромешная тьма сгущается. Теперь я знаю, каково это — быть слепой. Если у чёрного есть градации, то это — абсолют. Пик параболы. Совершенство цвета.
— Господи, — шепчу я в темноту. — Господи, помоги мне…
Шёпот тает вместе с ледышками на губах. Но тишина воцаряется лишь на миг. Я понимаю, что слышу чужое сопение и шлёпанье. Кто-то приближается сквозь мрак.
Ужас пришпиливает меня к стенке. Осколки промёрзлого кирпича впиваются в поясницу. Судорожно соображаю, что делать. Можно промолчать, затихнув в уголочке: глядишь, и не обнаружит. Но, видимо, я слишком глупа. Или слишком люблю расставлять точки над ё. Потому что я выкрикиваю в черноту: