– А как ваши родители к этому отнеслись? – Муж Сюзанны был удивлен.
– Отец считал, что детям надо предоставлять свободу. Он написал мне, что предпочел бы, чтобы я жил дома, что я не должен запускать флейту и фортепьяно и что он не сможет посылать мне деньги. И пожелал мне всего наилучшего.
– Некоторый драматизм в этом все же был. Поскольку по программе обмена ты отправился туда слишком поздно, ты просто улетел и вынужден был сам подыскивать себе семью. – Сюзанна сказала это так, словно была горда за Филиппа. Но с какой стати ей гордиться им? И зачем она перевела разговор на него и Америку? – Во всяком случае, на месте взлета Филиппа осталась выжженная земля. – Она убрала ладонь с руки Филиппа. – Наверное, в иных случаях освободиться можно, только предав тех, кому обязан верностью.
Она при этом не посмотрела на Филиппа, слова были брошены в общий разговор, и общество застыло в недоумении. Верность, предательство, выжженная земля – что это значит, что за тяжелые материи в такой легкий вечер? Филипп разозлился и готов был уйти. Но поведение Сюзанны настолько не соответствовало той Сюзанне, которую он знал, что ему стало любопытно. Чего она добивается?
Она рассмеялась:
– Да не смотрите вы так! Пятьдесят лет назад Филиппа и меня волновали проклятые вопросы: стоит ли жить, есть ли у нас какое-то предназначение, что такое любовь, верность, предательство. Все то, что так волнует в шестнадцать лет. Я только хотела узнать, помнит ли он еще себя. – И теперь она посмотрела на Филиппа.
О проклятых вопросах он тогда говорил не с Сюзанной, а с Эдуардом. После шахмат и математики Эдуард открыл для себя философию, увлекся экзистенциализмом, читал Камю и Сартра и заразил своей увлеченностью Филиппа. Что же, Сюзанна путается в воспоминаниях? Филипп не мог в это поверить. Или она его провоцирует, но на что?
– Да, что только нас тогда не волновало! – усмехнулся Филипп, включаясь в общий разговор. – Нынешние шестнадцатилетние прагматичнее, да и я таким стал в Америке. А что касается воспоминаний, вы в этом не одиноки: чем старше мы становимся, тем больше вспоминаем детство и юность. Я в подробностях помню мой первый визит в ваш дом.
И он рассказал, как стоял перед стеной, как открылась в ней дверь и ожидавшая его кабинка канатной дороги подняла его к дому.
– Канатной дороги?
– Да, отец обожал всякие игрушки. Канатная дорога перед домом, «хорьх» в гараже, на работе – вертолетная площадка, на которую так и не сел ни один вертолет.
Сюзанна вновь взяла управление беседой в свои руки, перейдя от отцовской коллекции рукописей знаменитых авиаинженеров к Франкфуртскому научному обществу, в правление которого входили ее муж и их присутствующий друг, и к приглашению Филиппа прочесть там доклад об истории домашнего музицирования. Сюзанна проявила настойчивость и, когда они стояли перед рестораном, ожидая такси, спросила:
– Так ты приедешь?
Она с самого начала хотела зазвать его во Франкфурт. Эта беседа должна была возбудить в Филиппе такое любопытство, чтобы он приехал, и такое любопытство она в нем возбудила. Должен же он был понять, чего она от него хочет. Он посмотрел на нее и увидел на ее лице не ответ на свой вопрос, а лишь маску дружелюбного ожидания, словно речь для нее шла просто о приглашении на доклад, который должен доставить ей удовольствие. Он улыбнулся ей:
– Ну, ответ же тебе известен.
– Хорошо. И остановишься у нас.
Филипп улетел тогда в Америку. Ничто уже не имело значения; его отношения с Сюзанной, и с Эдуардом, и с родителями, с которыми он всегда был откровенен и с которыми уже не мог говорить, и его отношения с музыкой, с флейтой и фортепьяно, поддерживавшие и радовавшие его с самого раннего детства, – все было отравлено. Этот год, проведенный вблизи Сюзанны и Эдуарда, разрушил его жизнь.
Сюзанна по-прежнему была с ним дружелюбна. Иногда, когда ему удавалось поразить ее, или рассмешить Эдуарда, или починить ее велосипед, она награждала его мимолетным поцелуем. Но все чаще, приходя по ее приглашению, он не заставал ее, и все реже она соглашалась встретиться с ним. Когда они оставались вдвоем, она вновь была такой, как при его первом посещении. Она разговаривала с ним так, словно они близкие друзья, она брала его за руку, или привлекала к себе, или целовала его, словно он принадлежал ей, а она – ему. Он чувствовал себя любимым. И он ожидал, что теперь, с этого момента все будет по-другому, но всякий раз его ждало разочарование. При следующей встрече она снова была дружелюбна, равнодушно дружелюбна, жестоко дружелюбна, и он чувствовал себя жалким.
Нельзя сказать, что в обществе Сюзанны и окружавших ее он всегда был несчастным. В школьных противостояниях она часто привлекала его на свою сторону, проявляла к нему особое внимание, слушала его с особым вниманием и демонстрировала всем свое расположение к нему. Бывали дни, когда он находил в их доме веселую, беззаботную компанию, и вместе с Эдуардом, Сюзанной и ее подругами они играли, разговаривали, смеялись. Когда Сюзанна и он выбирались вместе с Эдуардом в лес или на реку, шли в музей или в оперу, куда их привозил и откуда забирал шофер, они при каждом таком выходе с удовольствием демонстрировали, что рядом с братом и другом в инвалидной коляске чувствуют себя свободнее, чем прочие.
И когда Филипп и Эдуард вдвоем направлялись куда-нибудь, им доставляло удовольствие говорить громко, вести себя дерзко, двигаться быстро. Филипп не собирался прятать своего увечного друга, как тогда часто поступали с инвалидами, и убеждал Эдуарда, что ему незачем прятаться. Из-за увечья ли его или из-за его одаренности, но он вырос не в кругу сверстников и товарищей по играм, а в окружении частных преподавателей и тренеров. Филипп был его первым другом, и эта дружба несла освобождение. Да, он был инвалид. Но радостная готовность Филиппа осваивать мир вместе с ним давала ему почувствовать, что он не отвергнут миром и может овладевать им. Этот мир принадлежит ему, как и всем остальным. И он вправе присутствовать в этом мире так же, как и они, так же много испытать, как они, быть таким же громким, дерзким, быстрым, как они. Филипп освободил его.
И для Филиппа, друзья которого остались в Дортмунде, Эдуард был первым гейдельбергским другом. Энергия, с которой Эдуард ринулся в эту дружбу, его воодушевление, его привязанность, участие Сюзанны, вблизи которой развивалась эта дружба, великодушие, с которым семья принимала Филиппа, атмосфера богатства, поездки с шофером – все это захватило Филиппа. Ему нравился Эдуард. Но Филипп чувствовал себя в долгу, потому что был здоров, и, поскольку должник он был бедный, выказывал Эдуарду несколько бόльшую симпатию, чем чувствовал. Он сносил перепады настроения Эдуарда, переходившего от буйной веселости к подавленности, а его оскорбленные реакции на воображаемые обиды встречал терпеливо и бережно. И если ничего другого не оставалось, то Филипп извинялся, хотя не видел, в чем он может себя упрекнуть.
Как-то вечером мать Сюзанны и Эдуарда отозвала Филиппа в сторону и провела к скамейке в дальнем конце сада.
– Посиди со мной! – Они смотрели поверх дома на город и на равнину. – Это замечательно – видеть тебя в нашей семье.
– Я… – Филипп хотел что-то сказать, но не нашелся что.
– Мы семья не простая. Мы многое делаем не в угоду друг другу. Не считай, что ты должен угождать Сюзанне и Эдуарду. Ты ничего им не должен. Ты должен уважать себя. – Она обняла его за плечи. – После несчастья с Эдуардом я чувствовала себя виноватой, все для него делала и все ему спускала. Пока не поняла, что не только сама надрываюсь, но и его привязываю к его несчастью.
Филипп понял, чтό она хотела ему сказать, и понял, что она желает ему добра. Он и сам чувствовал, что перебарщивает с дружественностью. Но раз уж так сложилась их дружба – как он мог ее изменить? И с Сюзанной: он хотел ей нравиться – как он мог перестать? Как он мог перестать ее любить? И он сказал:
– Я не знаю, смогу ли я.
– Да. Я тоже не смогла – так, как должна была бы.
Они продолжали сидеть, пока не скрылось солнце – не за горами, в облаках – и не стало прохладно. Они молчали. Филипп хотел спросить ее: что она, при ее проницательности, должна была сделать, чего достичь? Но удовольствовался тем, что она желает ему добра, по-прежнему обнимает его за плечи и овевает ароматом каких-то цветов: лаванды или сирени – он не мог разобрать.
Прошел год; выпускные экзамены Эдуард сдал без проблем, однако возникли проблемы с дальнейшим обучением. Он всегда хотел стать математиком, но математика была его уходом от мира, а с тех пор, как возникла дружба с Филиппом, Эдуард уже не хотел уходить от мира. Он не хотел за счет родителей получать частные уроки профессоров и преподавателей математики Гейдельбергского университета, он хотел быть обычным студентом, изучать что-нибудь земное, лучше всего – философию и историю, и чтобы они вместе с Филиппом переехали в какой-нибудь другой университетский город и сняли там вместе квартиру. Он понимал, что Филипп поступать в университет еще не может. Но Филипп мог переехать вместе с ним в другой город и сдать выпускные там. Расходы родители уж как-нибудь возьмут на себя.
Эдуард хотел представить это родителям как их совместный с Филиппом план и наседал на него. Без Филиппа ничего не выйдет. Без Филиппа он не сможет ни вырваться, ни прорваться и останется инвалидом, которого родители будут кормить с ложечки университетской кашкой, как кормили школьной. Разве они не друзья? Разве они не устраивали вместе крутые штуки? Разве время, проведенное вместе, было им не в кайф? Почему Филипп такой малахольный, такой трус? И почему он вдруг стал такой – расчетливый друг?
Эдуард сидел напротив Филиппа и убеждал его. Он буквально наехал на Филиппа, они уперлись друг в друга коленями; он наклонялся вперед, подкреплял свои слова жестами, хватал Филиппа за руку, за ногу, указывал на него пальцем, тыкал его в грудь. Филипп давно бы вскочил и ушел, но ему пришлось бы откатить Эдуарда, а этого Эдуард не простил бы. И Филипп оставался сидеть, глядя Эдуарду в глаза – в зеленые глаза Сюзанны, глядя на красные пятна на щеках Эдуарда, какие появлялись и на щеках Сюзанны, когда она горячилась, глядя на красивые тонкие губы Эдуарда и Сюзанны, беспрерывно раскрывавшиеся и смыкавшиеся, брызгавшие слюной, формировавшие и выбрасывавшие слова, которые Филипп больше не хотел слушать. И он испугался, потому что сквозь презрительные, враждебные, плаксивые черты Эдуарда проступало лицо Сюзанны. Он не знал, кто был этот Эдуард: агитирующий друг или избалованный ребенок, требующий другой жизни, потому что домашняя приводила его в отчаяние, или приходивший в отчаяние, потому что просто не привык, чтобы его требования не исполняли; Филипп не знал, откуда это презрение и эта ненависть: от отчаяния или от высокомерия, потому что высокоодаренный и богатый Эдуард ожидал уступчивости от Филиппа, менее одаренного и менее обеспеченного. Филипп не хотел больше видеть лицо Сюзанны в лице Эдуарда. И тогда Эдуард сказал: