— Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе, — прошипела старуха. Теперь её взгляд не был отстранённым. Водянистые глаза вспыхнули безумным блеском.
Люба отпрянула, пытаясь вырваться: но ледяные пальцы держали крепко, а сама старуха с места не сдвинулась.
— Дети тебе помогут, их проси.
Хватка ослабла, Люба наконец отскочила и зачем-то выкрикнула, словно защищаясь от дурного пророчества:
— Да нет у меня никаких детей! И не будет!
Старуха осклабилась щербатым ртом и засмеялась:
— Зелёные дети! Зелёные!
Безумная.
Люба прижала руку к груди и поспешила прочь. Почти побежала. На ходу она тёрла запястье, которое, казалось, пропиталось холодом от ледяных пальцев сумасшедшей.
Весь оставшийся день Любу колотила дрожь, и под вечер поднялась температура. Аспирин не помог. Кутаясь в одеяло, женщина промаялась до двух ночи и наконец забылась сном, чтобы встретить очередной кошмар.
— Любаша, Любонька, иди сюда. Где ты, моя хорошая?
Люба шла на голос по тёмному коридору, который заканчивался приоткрытой дверью. За ней оказалась тесная кухня, заставленная всяким хламом. Только стол посредине был пуст. Откуда-то сборку появилась женщина в чёрном платье, худая и высокая с распущенными тёмными волосами.
— Садись, Любонька, кушать будем, — она приглашающе отодвинула старую советскую табуретку.
Люба села, и женщина поставила перед ней блюдо с кексами. Сама села напротив. Кексы были пышные, румяные и наверняка ещё и рассыпчатые.
— Я сама приготовила. Угощайся! — женщина придвинулась ближе.
Люба взяла кекс и откусила. Он оказался не таким уж мягким, и совсем не сладким. Не вкусно. Но перед женщиной было неудобно, и она доела весь.
— Умница, молодец! — похвалила её незнакомка. — Скушай ещё, отказываться от угощения нехорошо.
И тут Люба поняла, что не знает, где находится, и эту женщину тоже не знает. Непонятно, почему ей важно её одобрение, почему нужно обязательно принять угощение.
— А вы кто? — спросила Люба.
— Как кто? Твоя мама, — удивилась и немного расстроилась женщина.
— Моя мама умерла… — начала Люба.
— Так и ты скоро умрёшь! — радостно перебила её незнакомка. — Давай, скушай ещё кексиков.
Люба решительно отодвинула тарелку.
— Вы не моя мать! Она была добрая и красивая, я на фото видела. А у вас лицо хитрое и злое!
— Да я и сама злая! — крикнула женщина и рассмеялась. — Смотри, что ты ела. Смотри!
К ужасу Любы кексы зашевелились и из них поползли пауки. Чёрные и мелкие они, как жижа, растекались из тарелки по столу. Люба схватилась за живот и попыталась вытошнить, сунула в рот пальцы. Но ничего не выходило.
Женщина продолжала хохотать. Её лицо стало чёрным и исказилось гримасой злобы.
— Умрёшь! Скоро умрёшь! — кричала она.
Под эти крики Люба проснулась.
«Какой ужас снился. Сколько это вообще может продолжаться? — подумала она. — От таких снов и с ума сойти недолго».
Хотелось спать, но Люба боялась закрыть глаза. Казалось, она вновь окажется на той мерзкой кухне.
Она села на кровати и чуть не упала обратно: перед глазами потемнело, от резкого движения замутило.
— Да что же это такое!
Люба подождала, пока зрение вернётся и осторожно встала. Подошла к окну. По дороге закружилась голова, но женщина успела опереться на подоконник. Она хотела распахнуть окно, открыть на полную, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Стала отодвигать горшки с фикусами и вскрикнула от неожиданности. На всех трех фикусах листья пожухли и свернулись, стянутые тонкой белесой паутиной. Любе показалось, что она снова видит кошмар. Она зажмурилась и снова открыла глаза: ничего не изменилось.
— Вчера ведь не было ничего! Как же так?! — Она оторвала листик и поглядела на свет. — Паутинный клещ! Я же обрабатывала! Откуда? Нет. Со мной что-то не то. Мои растения умирают. Надо позвонить Верке, рассказать, она поможет. Вместе мы что-нибудь придумаем.
Люба нагнулась, чтобы взять с табуретки телефон и живот скрутило спазмом. Её чуть не вырвало прямо на пол. Она кое-как, держась за стену, доковыляла до ванной и уже там наклонилась над раковиной.
«Теперь лучше выпить побольше воды. Кипячёной. Надо дойти до кухни», — подумала Люба. Но до кухни она не дошла. Осела прямо на кафельный пол в ванной. Сил хватило только позвонить сестре.
— Всё будет хорошо, поправишься. Съела что-то не то. Или выпила. Уж доктор разберётся, — ворковала Верка, устроившаяся рядом с больничной койкой. — Доктор наш молодой, шустрый.
— Спасибо Вер, мне, кажется, лучше стало, — прошептала Люба.
— Конечно, весь день под капельницами! И хорошо, больница рядом, скорая быстро приехала. А представь, ты на даче жила бы, да ещё одна в целом доме. А если с телефоном что? В квартире хоть до соседей в стену достучаться можно. А там? Страшно же!
— Нет, на даче хорошо, там сад, — улыбнулась Люба.
Верка ушла, когда за окном уже стемнело. Когда скелеты сбросивших листву деревьев резкими силуэтами проступили в свете фонарей. Люба осталась в палате одна, и хотела было дотянуться до телефона, лежащего на тумбочке, но передумала. Стоило только пошевелиться, и слабость напомнила о себе, растеклась по всему телу. Двигаться не хотелось. Чтобы отвлечься, Люба стала наблюдать за капельницей: жидкость в пузырьке медленно, но верно убывала. Как песочные часы, только с водой, будто отмеряют чьё-то время. Может даже её, Любы, время. Ведь никто не знает, сколько ему осталось. Месяц назад был жив отец, и, казалось, ещё поживёт, посадит розы на даче. Неделю назад Люба сама мечтала посадить розы, и вот как всё обернулось. В таких мыслях она закрыла глаза и уснула.
— Девка-девка, эй! Лежишь, ждёшь? Слышишь меня? Живот сейчас крутить буду, — тяжёлый с придыханием голос раздался у самого уха, и Люба разлепила глаза.
В палате было темно, свет фонарей, что падал из окна, ложился неровными мазками, очерчивая силуэт кого-то толстого и большого. Аморфная и серая, похожая на студень тварь пристроилась в ногах.
Любу тут же охватил ужас, который отозвался спазмом в животе.
— Помог… пхах… могите, — попыталась выдавить из себя она и поняла, что голос пропал. Неподъёмная тяжесть навалилась на грудь. Мешала дышать.
Тварь у ног задрожала и стала перетекать ближе, ворча нудным тягучим голосом:
— Живот крутить буду, крути-и-ить, пхх.
Люба попыталась пошевелиться, чувствуя, как серая масса ползёт по ней, тяжко приминает ноги. Пятно фонарного света выхватило макушку твари — постоянно перетекающее, меняющее очертания бугристое месиво. Посреди него каким-то образом держались два красных круглых глаза. И в них не было никакого выражения, животная тупость, а ещё боль. Как будто тварь сама мучается, а теперь ползёт к Любе, мучить её, делиться болью.
Люба забилась на кровати, пытаясь кричать, шевелиться. Но ничего не выходило. Вместо криков вырывались едва слышные хрипы, тело будто придавило бетонной плитой. А тварь всё ползла, добралась до вожделенного ей живота и стала крутиться там, мять, будто старалась угнездиться в теле Любы, заползти внутрь. Проникнуть в самое её естество.
— Ещё ампулу! — громовой голос вырвал из кошмара. Темнота тут же рассеялась. Вместо неё в глаза ударил свет, который заполнил собою всё пространство и ослепил Любу.
— Сестра, быстрее! — тот же голос, требовательный и слегка раздраженный.
Размытые силуэты, мельтешение перед глазами, ощущение парения. Боль в животе прошла, и стало мягко и уютно, будто Любу укрыли большим толстым одеялом. Она поплыла на волнах, забывшись в лёгком, приятном сне.
— Сильнейшая интоксикация… возможно, это паранеопластический синдром… мы, пока не нашли опухоль, но как только будут готовы анализы… ваша сестра… мне жаль, — слова долетали словно издалека, обрывками и тревожили. Заставляли проснуться.
«У меня же всё хорошо, почему жаль, — подумала Люба, плавая в блаженном полузабытьи. — И почему Верка здесь? Она же только что ушла».
Но когда остатки сна наконец-то рассеялись, Люба всё вспомнила.
— Вера? — она открыла глаза и не сразу заметила сестру. Та стояла у окна, сгорбившись, повернувшись спиной. На улице темнело, зажигались фонари. Будто Верка никуда не уходила, и не было той страшной ночи, будто Люба задремала и всё это ей приснилось.
— Вера? Сегодня ведь воскресенье?
— Понедельник, — ответила сестра не оборачиваясь. — Ты весь день в отключке пролежала. Под лекарствами. Ночью тебя врачи еле спасли.
Люба помолчала, обдумывая, принимая страшную правду. И зацепилась за спасительную ниточку:
— Мне ведь нельзя здесь. В теплице сегодня новую оросительную систему устанавливают. Надо быть, Иван Данилыч…
— В курсе твой Данилыч. С утра телефон оборвал. Звонил тебе не переставая. Я трубку взяла. Рассказала. Вон подарок от него, — проворчала Верка. — Санитарка в тумбочку спрятала. Врач не разрешил бы.
Сестра подошла, открыла тумбочку и хлопнула на неё что-то тяжёлое. Люба повернула голову:
— С ума сошёл.
Это был цветочный горшок с небольшой сансевиерией. Она радостно топорщила в разные стороны сочные темно-зеленые листья с жёлтой окантовкой.
— Вот и я говорю, — кивнула Верка. — Нет, всё равно добился своего. Его к тебе не пустили, так с санитаркой передал. И как только всучил! Довольная такая этот горшок притащила. Врач ушёл уже, в палате ты одна. Вот смотри теперь, любуйся.
Люба отвернулась от растения и перед глазами всё поплыло:
— Вер, обещай мне, что дом не продашь?
Верка уставилась на неё чёрными глазами пуговками и скорчила недовольное лицо.
— С чего это мне такое обещать?
— Я слышала, о чём врач говорил. Что-то серьёзное, да?
Верка промолчала, но глаза отвела, сделав вид, что разглядывает растение на тумбочке.
— Там розы у меня, на балконе саженцы. Надо на туда отвезти. Под осень самое то посадить. Не продавай. С детьми будете ездить на выходные, летом. Хорошо там.