Зашагал охотник дальше и вскоре отыскал мудрецов, и те ему очень обрадовались.
Повел их охотник домой, а там уже люди ждут не дождутся. Усадили стариков на высокое место посреди площади, поведали им свое горе.
— Как теперь быть? Холода одолели, хлебушек весь вышел.
— Чтобы снова стало на земле тепло, — сказали мудрецы, — надо вернуть уцелевшее солнце.
— Но как?
— Для этого, — сказал самый старый асчах, — нужно, чтобы оно поверило в наши добрые намерения. Отныне каждая женщина пусть вышивает на своих полотнах три солнца, что когда-то светили земле. Вышивки эти мы назовем хевел-терри — солнечными.
А мужчины должны изобразить светила на своих тамга — знаках. Так мы покажем солнцу, что поняли свою ошибку и раскаиваемся. Тогда, может быть, оно снова взойдет над землей…
Ендимер раскуривал потухшую трубку, а я спросил:
— Что ж, и вправду люди стали вышивать хевел-терри?
— Да, — ответил дед, — с того времени и пошли женские сурбаны. Их повязывали на голову, чтобы солнце увидело вышивку. Но несчастья на этом не кончились. Сбежавшие куштаны вынашивали месть. Стали они насылать на людей крылатых змей.
И опять на помощь пришли мудрецы.
— Надо изготовить огненные стрелы, — сказали они.
За дело взялся охотник. Люди подавали ему стрелы, и он едва успевал натягивать лук. Змеи падали, изрыгая огонь и пепел.
Наконец они дрогнули и повернули назад. А стрелы летели им вдогонку, и ни одна не миновала цели.
Еще над землею стлался дым побоища, а люди вновь собрались на площади, чтобы решить, как им вернуть солнце: мороз все сильней сковывал землю.
— Наверное, солнце не видит наших знаков, — сказали седобородые, — вышивки бледные, а хороших красок у нас нет. Ведь трава эскел, из которой получали краску, зачахла под снегом. Надо придумать, чем заменить траву.
Наступило молчание, все смотрели на кипу верблюжьей шерсти для вышивок, что серела на снегу.
И тогда выступил вперед Казял и поднял руку:
— Я найду краску, такую, чтобы она горела на солнце!
Был он бледен, губы сжаты, а глаза, будто вспыхнувшие зарницы…
И не успели люди опомниться — выхватил охотник из ножен меч и отрубил себе руку… Потом сделал шаг-другой и окропил своей кровью верблюжью шерсть.
Эта шерсть и пошла на вышивки. Стали вышивки такими яркими, так горели на женских платках и на мужских рубахах, что солнце, наконец, заметило их и засияло над землей.
Утихли метели.
Зажурчали в оврагах вешние воды.
Люди радовались весне, ожидая первого цветения, и готовили плуги, чтобы засеять воскресшую землю…
Эта история взволновала меня. Словно и не было ей от роду тысячи лет.
— А Казял, он что, погиб? — не удержался я. — Или это сказка.
Ендимер-мучи не ответил, и я понял, что зря спрашивал.
— Сказка… — промолвил Ендимер, — сказке верить надо. В ней надежда и радость людская. И любовь. Кого народ любит — не забывает. До сих пор живут вышивки, стало быть, и он, охотник, живет. А ты говоришь — погиб…
Костер погас, над нами сияли звезды, такие же далекие, таинственные, как в те времена, когда на земле чувашской рождалась легенда о баторе, вернувшем людям солнце.
ПЕСНЯ БЕЛОЙ БЕРЕЗЫ
О чем поешь стройная береза,
что так печально шелестишь листвой?
одка неслышно движется по течению, словно боясь потревожить тишину рассвета и уснувшее на пригорке село. Сматываю наши удочки. Дед Ендимер, усевшись на корме, искусно правит к поросшему ивняком берегу, где удобней всего развести костер.
Между ног у меня — ведерко. В нем красноперки и несколько колючих ершей. Нет-нет и забьют хвостами: «чимбулт! чимбулт!» — то всплывут, то снова схоронятся на дне. Думают, нашли себе надежное местечко. Но это длится недолго. Стоит лодке качнуться, и в ведерке поднимается буря.
Не больше часа просидели мы с удочками в Хузах таппи. Отличное место Хузах таппи, какой только рыбы там не водится: стерляди, окуни, судаки, щуки — всего не перечтешь. Не зря по всему Юхминскому краю ходит о нем слава. Поймает рыбак где-нибудь крупного сазана, а говорит, что именно в Хузах таппи.
О Хузах таппи я слышал еще в пути: будто в давние-предавние времена погиб здесь в бою с врагами отважный хузах, что значит казак, из отряда Стеньки удамана[8]. Прибыл он к чувашам с грамотой бесстрашного Стеньки, звал на бой с помещиками. Здесь и повстречал он чувашскую девушку.
Полюбил ее. А отцу девушки не по нраву это пришлось. Так же, как и вольные речи казака. Богатый был старик, мстительный. Однажды ночью привел он царских стрельцов к водопаду, где после ратного дня отдыхал молодой хузах.
Голова его покоилась на коленях любимой. Задремал он и, конечно, быть ему схваченным, кабы не девушка — разбудила парня, и успел он вытащить свою острую саблю. Страшна сабля хузаха без ножен!
Понял сразу хузах, кто его выдал. Прорвал ряды стрельцов, бросился к старику — тот и вскрикнуть не успел. Упал замертво в пенный поток.
Бился хузах бешено. Ведь не только себя спасал, но и честь любимой. Молнией сверкала сабля, подаренная самим удаманом. Всех врагов порубил, сам, тяжело раненный, повернулся к девушке и вскрикнул, точно его в самое сердце ударили. На траве лежала она, не миновала ее секира стрелецкая, прямо в белую грудь вонзилась. Зашатался хузах, сделал шаг-другой к берегу, да и бросился с горя в водопад. С тех пор это место зовется в народе Хузах таппи, что значит — водопад казака.
…Лодка движется к берегу, с тихим плеском волна омывает борта. В лучах рассвета корявое лицо Ендимера кажется посветлевшим, добрым. Иногда он шевелит губами, будто сам с собой разговаривает. Или заговорит, обращаясь непонятно к кому, — то ли ко мне, то ли к воде и прибрежным кустам.
— Природа вечна. Она и человека может сделать бессмертным.
Я смотрю на проплывающие мимо берега. На душе тихо, радостно. Давно собирался поудить рыбу, да все деду было недосуг, а без него я ни шагу. Наконец Ендимер, доверив табун паренькам-подросткам, сам неожиданно позвал меня на рыбалку.
Красива Карлы по утрам. Дышит, словно грудь спящего богатыря. На тихой воде играет рыба, и круги еще долго бегут по воде. Поникшие ветки прибрежной черемухи гладят нас по волосам. Порой кажется, будто они живые и говорят: «Не покидай нас, дружок. Скучно нам без людей. Оставайся».
Я невольно улыбнулся и сказал об этом деду. Он покачал седой копной, у глаз собрались морщины.
— Однако, и ты начинаешь кое-что понимать, — притворился он удивленным. И серьезно добавил: — Понимать природу дано не всякому.
Лодка обогнула мысок, прижимаясь к кустам. Я молчу, думаю о словах Ендимера.
— Слышь? — вдруг спросил старик, тронув меня за руку. — А, поет!
Я отрываюсь от своих мыслей.
— Где, кто поет?
— Береза поет. Вон там, у мыса Илемби!
Иногда мне кажется, что дед просто-напросто выдумывает. Так и сейчас. Ендимер, почувствовав недоверие, насупился. А я, спохватившись, стал усердно прислушиваться. Кругом тихо. Шепчет осока. Под ветром поскрипывают ивы, листок с листком здоровается, с добрым солнышком поздравляет.
— Нет, — говорю я. — Не слышу песни.
— Хорошенько послушай, — как-то очень настойчиво повторяет дед.
— Где уж вам, молодым, услышать.
Я кусаю губы, с трудом скрывая улыбку, и изо всех сил вслушиваюсь в окружающую тишину.
Набежавшая волна качнула лодку. Я невольно сжал руками борта.
— Вот, — сказал дед, слушая песню березы, — даже река вздыхает. — И, погладив длинную бороду, кивает в сторону мыса Илемби. — Бери весла.
Лодка, рванувшись, скользит, вздымая белые буруны.
— Хорошо поет! — уже громче произносит дед. — Слышишь, слышишь?
Только сейчас я понимаю — начинается новая дедова история — и машинально нащупываю в кармане записную книжку, но тут же спохватываюсь. Старик не терпит писанины, говорит: «Хочешь слушать — слушай. Я тебе говорю, а не блокноту».
— Яндуган, — зовет она своего любимого, чтобы он быстрее покончил с супостатами и вернулся к ней. А какая печаль в ее песне! Сколько в ней любви! И надежды!
Я уже не мешаю деду.
— Вот так, маттур, умный человек! Внимай этой песне. Такую не часто услышишь.
И, покачиваясь из стороны в сторону, он неожиданно запел глуховатым баском. Первых слов я не уловил, но прерывать не решился.
…
…
Эй, ты, песнь моя, песнь печальная.
Полети, моя песнь, легкой птицею.
Далеко-далече, за горы, за долы,
Отыщи моего любимого.
Ты подай ему, песня, весточку,
Что я жду его — не дождусь.
Пусть в боях ему будет удача.
Конь под ним не споткнется, сабля выстоит.
А как станет он насмерть биться,
Пусть любовь моя сбережет его.
Пусть любовь моя сбережет его
И поможет ему в час беды лихой…
Он поет, словно сам для себя. Иногда так тихо, что я почти не разбираю слов.
…
Пусть вернется ко мне с победой.
Пусть вернется живой-целехонький…
Голос деда окреп, стал звонче.
Ой, не жди, моя песня, попутного ветра,
Нелегка твоя путь-дороженька…
Ведь и счастье наше нелегкое.
…Несколько минут царит тишина. Дед достает трубку и привычным речитативом, так, что ясно слышится каждое слово, продолжает рассказ.
— Так вот, ачам. Нужно уметь слушать песню Илемби. Только люди с чистой совестью, с ясной душой, кому дорога правда, могут услышать ее. Понял?
— Да, дедушка.
— Говорят, что другой такой девушки, как Илемби, не было во всей округе. Была она тонка, словно ивовый прут, красива, как весенний цветок. Очи ясные, будто звезды горят. Скажет слово — ласточкой защебечет. Взглянет — любого приворожит; злого человека добрым сделает, доброго — сильным. А уж если улыбнется, на всю жизнь запо