«Неужели проиграна жизнеценная ставка?..»
Неужели проиграна жизнеценная ставка?
Нерасцветший порыв навсегда похоронен?
Повстречалися мы на эсеровской явке:
Я случайно замедлил, объезжая районы.
Я – партийный оратор. Вы – моя оппонентка.
Деловая дискуссия замерла увертюрно.
Мы, конечно, товарищи. Но бывали моменты…
Но бывали моменты ожиданий лазурных.
Вам казались героями все комитетчики;
За стальными партийцами Вы хотели угнаться…
Уставали над шрифтом полудетские плечики,
Вы кидали на улицы грозоклич прокламаций.
Невиданий три года. Судьбосмеха зломессы.
Вы – сестра милосердия в отвоеванном Львове;
Я – забытый премьер в нашумевшем процессе;
Я – пожизненный данник Сибири суровой.
Вы усердно хлопочете в санитарной каретке:
Перевяжете раны, приготовите корпию…
Наша юная песня не была трафареткой:
Лировальсы глушились лейтмотивами скорби.
В плоскопресном Иркутске я картавлю о Бисмарке,
У банкирской конторки заскучав оманжеченно;
Поредели в речах вихрекрылые искорки,
Я какой-то негибкий. Я совсем обесцвеченный.
Ах, как это негаданно! Вы – сестра милосердия!
Вы – бунтарским инстинктам распевавшая гимны.
Душу мне убаюкали, словно музыка Верди,
Ваши милые письма пугливой интимностью.
Вы уехали слушать смертозов пулеметов.
В утомленных траншеях Вы дрожите промозгло.
Кровоболь подбирается неспешащими взлетами,
Вырывая у раненых помертвевшие возгласы.
Я настроен печально. Я молюсь на иконы,
Потому что боюсь: как-то Вы на позициях?
Я прикован к Иркутску статьями закона…
Неужель нам не встретиться? Неужель не проститься?
Вспоминается ласково, вспоминается солнечно:
Я ходульничал глупо, несмешно привередничал.
Помнишь пряные споры? Помнишь, славная Сонечка,
Гектографские пятна на красивом передничке?
«Вечерами волшебными, вечерами морозными…»*
Вечерами волшебными, вечерами морозными
Дребезжал в передней звонок.
Я в любви признавался размеренной прозою,
Из признаний сплетая пышноцветный венок.
Вы ко мне приходили, – такая желанная,
Вы садились в качалку, горжетом шурша,
Ваше модное платье хохотало воланами;
Вы – княгиня Московии; Вы – дурман гашиша.
Михайловский и Нелли. Саша Черный и Фихте.
Груды книг в переплетах и тонких брошюр.
И повсюду букеты заплаканной пихты
И смягчающий свет голубой абажур.
На столе загрустил терракотовый Будда.
Я к нему наклонился: если можешь, прости.
Ты живешь у меня без молитвы и чуда,
А богов пробуждают только тайны любви.
И покинув раздумье и оставив унылое,
Ярко связанный с Вами мечтой непрерывною,
Я садился у ног Васнецовской Княгини,
Отравляясь глазами порочно-наивными.
Вы шутили язвительно. Вы смеялись опасно.
Я почти что поверил в откровенья грехов.
Настроение портил оскорбительно ясный,
Раздражающий запах заграничных духов.
Вы хотели обычного. Вы хотели реальности.
Вы считали поэта за смешного раба.
Я люблю полутоны. Я хочу беспечальности,
А действительность часто похотливо груба.
Достижений не нужно поэту капризов.
Для него достиженья – не Ваши. Не те.
Облечен вдохновеньем, изумрудными ризами,
Я мечтал об Искусстве, о живой красоте.
О дорических храмах с простыми колоннами,
О смешных статуэтках, оправленных чернью…
Вы твердили, качаясь, о Ваших поклонниках.
Что давно добиваются tete-a-tete в «Модерне».
А меня называли музейною древностью,
Ископаемым зверем, немым птеродактилем…
Я рассеянно слушал, далекий от ревности,
Замечтавшись о ямбах, хореях и дактилях.
Вы теряли терпенье. Соблазнительно кроткая,
В обаянии Вашем уже не уверены,
Вы ходили по комнате быстрой походкою,
Улыбаясь досадливо, улыбаясь растерянно.
А минуты лукавые танцевали ускоренно,
В кек-уоке безудержном уводили часы.
Мы смущенно молчали. Мы как будто повздорили.
Вы играли шелками светло-русой косы.
Наконец, Вы прощались. И, оправивши платье,
Пожимали мне руку. Надевали жакет.
Напряженно шептали, удлиняя пожатье,
Где мы снова увидимся, без ненужного «нет».
«Я работаю в банке. Телефон триста десять.
Позвоните! А дома – от пяти до семи».
Я распахивал дверь. Удивившийся месяц
Извивался от смеха: «Ты дурак, топ ami».
Я садился к столу. Пережитым ослабленный,
Я молился сонетами, как святыми молебнами.
А потом – триолеты переписывал набело
Вечерами морозными, вечерами волшебными…
«Девочка в коричневом. Быстрая цыганочка!..»*
Девочка в коричневом. Быстрая цыганочка!
Девочка с улыбкою неопытной Кармен!
Смелая дикарочка, печальная и пьяная,
Томная капризница предместья Сен-Жермен.
Волосы рассыпались тонкоструйным ливнем;
Взгляды замыкают ласковым кольцом;
Вы меня считаете славным и наивным
Мальчиком-поэтом, искренним лжецом.
Нам встречаться некогда: Вы боитесь физики.
Двадцать шесть билетов надо назубок.
Будем равнодушничать? Или станем близкими?
Сможет ли огрезиться дешевенький лубок?
Часто я гадаю: нравится – не нравится.
Будто разбираю пестрое драже.
Рыжая – кокетлива. Черная – красавица.
Здесь – хочу бездумно. Там – настороже.
С Вами как-то иначе. С Вами как-то звездочно.
Только что взгрустнется, – улыбнешься вновь.
С Вами не опошлишься. Не захочешь модничать.
Может быть, влюбленность? Может быть, любовь?
Свежие распуколки мурлыкают свирельно,
С темными сугробами ликуя в унисон.
Гроздья робковстреч – целующий в Апреле
Ночью полнолунною черемуховый сон.
Жадного желания нету – вот ни столечко.
Наши поцелуи – призрак на горе.
Яблонька цветущая. Тающее облачко.
Льдинка голубая в чистой Ангаре.
Ждать великопостий – не смеяться масленице.
Радости бояться – накликать беду.
Слушай, гимназисточка, детка-семиклассница,
Вечером, в субботу? – Радостный, приду!
«Это было прелестно: будуара интимней…»*
Это было прелестно: будуара интимней.
Вы меня угощали: «Ах, пожалуйста, кушайте!»
Было очень удобно, – не хотелось идти мне, –
За игрушечным столиком, на сиденьях подушчатых.
На террасе, капризно утомившись поэзами,
Восхитительным трио мы сидели за ужином.
Бутерброды с икрой – словно платье с плерезами,
Разноцветным печеньем беловазы нагружены.
На забавной тарелочке закружились редиски;
Самовар ярко блещущий недовольно пофыркивал;
Слишком острого сыра желтоватые диски
Вы изогнутым ножиком вензелями исчиркали.
Наше трио сегодня собралось повечерничать:
Эта – нежная девушка, голубая и тихая;
Этот – юный поэт, только ритмом очерченный,
И затем поэтесса – воплощение прихоти.
Вам уже фимиамят, поэтесса изысков!
Вожделением славы Вы уже укололися!
Вас я понял в размерах. Вас почувствовал близко,
О смеющихся рифмах напевая вполголоса.
Эдельвейс чернокудрый! Вам, конечно, знакомо
Преклонение рыцарей со щитами и шпорами,
Иногда лучезарных, словно Лаго-ди-Комо,
Иногда утомленных саблезлобными спорами.
Но во всех Вы искали только красочной темы
Для точеного вымысла. Наблюдали покойно.
В Вашем парке поэз расцветут хризантемы;
Станет сказочно пышно; станет знойно-левкойно.
Вот о чем я раздумался на стеклянном балконе,
Над изящной лужайкой, сплошь усыпанной клевером.
Тучи четко белели на сапфировом склоне,
А закат опрокинулся багровеющим веером.
Голоса где-то близко разлились разлинованно.
Заскрипели ступеньки, словно ободы роликов,
И вбежавшая бонна рассказала взволнованно,
Что бродячая кошка задушила семь кроликов.
Поцелуйные пляски
«Ах, уж эти гимназистки! Как недавно белый крем…»*
Ах, уж эти гимназистки! Как недавно белый крем
Подслащал хитросплетенья непреклонных теорем!
Это было так недавно: ну, вот только что вчера.
А теперь она влюбленно устранила вечера
В те малиновые дали, где ликующий июль
Отуманил остромысли, опустил счастливый тюль.
Сердце ищет, сердце верит, что придет желанный срок,
Что какой-то долгожданный даст улыбчивый зарок
В том, что любит он до гроба, в том, что любит навсегда.
Что пройдут совсем бесследно лицемерные года.
Сердце верит. Зачернели напряженные глаза,
А в моих глазах ответно засветилась бирюза.
Разве я такой постылый? Разве с рифмой не знаком?
Разве плохо я целую, поцелую вечерком?
Ты пойми: склонился, шепчет, что люблю я – старый клен…
Ты пойми! Пойми и сдайся, потому что я влюблен.
Ты послушай, – убеждают удивленные грачи,
Что поэтовы признанья неизменно горячи.
Если кончена тоскливость подневольно душных лет,
В лес пойдем, моя голубка; захвати пушистый плед.
И пускай на чинный ужин позовет упрямый гонг;
Плед отлично заменяет неудобное chaiselongue.
Дни польются, будут ночи, вдохновенны и легки,
И засветят в жуткой чаще голубые светляки.
«Мы друг другу надоели…»*
Мы друг другу надоели.
Ну, и пусть.
Смех моей виолончели
Гонит грусть.
Льется сдержанно и гордо
Нежный Григ.
Иногда мои аккорды
Словно крик.
Помню загородный домик
И тюрбо.
На окне раскрытый томик
О. Мирбо.
У пруда плясали феи
По весне.
Колдовали ритмозмеи
В полусне.
В упоеньи онемелом
На реке
Был я в лунном, бледно-белом
Парике.
Месяц легкой пылью пудрил
Беглый вал.
Я взволнованные кудри
Целовал.
Это было, поманило,
Но давно…
Это было? Было! Было…
Все равно.
«Мы давно не встречались. Так лучше. Я рад…»
Мы давно не встречались. Так лучше. Я рад.
Я спокоен: мне встречи не нужно.
Не хочу обещаний и горьких наград
И влюбленности бледно недужной.
Вы куда-то уехали. Будьте здоровы.
Улыбнулся ли Вам на прощанье вокзал?
На перроне я не был. Восхищенно суровый
Ваш поклонник у поезда с чемоданами ждал.
Поклонитесь ему. Он мне нравится: славный.
Я ему не завидую: Вы смеетесь над ним.
Он поправит пенсне. Покраснеет забавно
И ответить не сможет: ведь он нелюбим.
Вы его оскорбите изменой упорной.
Не забудьте, Вы слышите? Поклонитесь ему!
Он хороший. Он преданный. Нежно покорный.
Я ему с удовольствием руку пожму.
Вы воротитесь скоро. Всего две недели.
Вас я встречу опять боязливой тоской.
Я – Вы знаете? – счастлив. Ароматная Нелли
И простая Ахматова подарили покой.
На Страстной отговею. На Пасхе кудрявой
В балаганы и цирк непременно пойду.
Заслонюсь я от Вас пьянорваной оравой,
В оглушительном гуле избуду беду.
Почему мне так грустно? Почему мне так холодно?
Почему так безжизненно замирает перо?
Огорченное сердце предательски молодо.
Коломбина уехала. Но остался Пьеро.
Почему я сегодня какой-то покинутый?
В окна сумрачно бьется озлобленный град;
А любовь за кулисы опять отодвинута.
Мы давно не встречались. Так лучше. Я рад.
«Облака – проворней белки…»*
Облака – проворней белки.
Небо – синего стекла;
О любовной переделке
Говорят колокола.
Размалеванный Петрушка;
Развеселый балаган;
Разноцветная игрушка;
Залихватский барабан.
Нынче праздник красной Пасхи;
Вьются пестрые платки;
Дразнят слаженные наспех
Невысокие лотки.
Сладким запахом встревоженный,
Покупаю сласти.
Шоколадное мороженое
Я люблю до страсти.
Накупил фигурок паточных
Две большие горсти;
И, накушавшись достаточно,
Запиваю морсом.
Эх, прокатят – не обманут
Сивогривые коньки;
Звонко звякают в кармане
Медным звоном пятаки.
Балаганному веселью
Не предвидится конца;
Закружились карусели,
Закружили молодца.
Кони мчат, весну почуя;
Эй, захватывает дух!
Мне не нужно, не хочу я
Ваших ласковых присух.
Чтоб забылось поскорее
Ваше бледное лицо,
Мне досталось в лотерее
Обручальное кольцо.
Сожаленья мне не надо;
Жизнь упорно хороша.
Улыбается прохлада,
Полы платья вороша.
Лихо скомкана папаха.
Душу тешит летний звон;
Запляши, пляши, деваха,
Загуляй, гуляй, челдон.
Облака проворней белки,
Небо синего стекла;
О любовной переделке
Говорят колокола.
«На затопленный остров, где накидан булыжник…»*
На затопленный остров, где накидан булыжник,
Где капризные струйки засвирелили бально,
Где зимой упражняется снегорежущий лыжник,
А теперь мягкотравье и смешные купальни,
Перешли мы вприпрыжку по трясучей плотине,
Декламируя Игоря, несравненного Игоря
Каплежемчуг поэзы. Пахло высохшей тиной
И духами Rigaud и фабричною пригарью.
В этот вечер мы стали упоенно моложе.
Рифмовздохи за нами волочилися шлейфом.
Вы немножко устали, и на каменном ложе
Насладиться решили оприроденным кейфом.
Засмеялись и поняли, что не надо инертнить,
Что жасминовый вечер надо сделать удачным.
Поцелуем поэзы хорошо одессертнить;
Надо сделаться пряным, легкомысленно-дачным.
Завалторнели хищно напряженные нервы,
Губы жадно заныли и поверили прочно.
Я взглянул выжидательно: нет, уж лучше Вы первой.
Может быть, Вы хитрите? Или, просто, нарочно?
Изогнулись, приблизились эти губы-кораллы,
Обожгли и овеяли легкокудрой насмешкой.
А в душе заиграли огневые хоралы;
Заиграли, сказали: «Ну, целуй же! Не мешкай!»
Ах, с трагической миной мы у жизни не просим
Ни какой-то там верности, ни «любви до могилы».
Я для Вас – грезошалость. Я за номером восемь.
Для меня Вы мгновенье неожиданной силы.
Об одном пожалею: почему Вы не дама?
Почему предложенья Вам не сделал Рокфеллер?
О, тогда бы лакеи изогнулись рядами,
Услыхав над отелем оручневший пропеллер.
О, тогда бы в отеле Вы тихонько сказали,
Чтобы я приходил, если буду в ударе.
Был бы я не в гостиных, не в украшенной зале,
Был бы я в полумраке, был бы я в будуаре.
Впрочем, мы и теперь не замрем, не застынем
Вот на этих булыжниках, в этом царстве сосновом.
Поцелуйте до боли! Или нужно идти нам?
Это очень досадно. Но увидимся снова?
А покамест приличия завалили сугробно,
Стал я вновь неуклюжим, словно парень в азяме.
Мы друг другу понятны; друг для друга удобны;
С эротическим вздохом мы расстались друзьями.
«Ударили воду тяжелые весла…»*
Ударили воду тяжелые весла.
Разрезала ночь желтизна метеора.
Вы стали спокойной, уверенно взрослой,
Как будто читающей вечную Тору.
На лодке визгливо разбили бутылку,
Гармоники дружно ведут серенаду.
Целуйте по-прежнему: красочно-пылко.
Зачем осторожность? Оставьте «не надо».
Что будет, то будет. Сверкающей жаждой
Исполнены души до самого края.
Не нужно повторностей. Только однажды.
Судьба не догонит. Судьба не карает.
В лазурные страны умчавшись безвольно,
В угарных желаньях могли мы признаться
И нежно простились, когда колокольня
Сквозь сон прохрипела: «Двенадцать. Двенадцать».
А мне захотелось воскликнуть: «Останься!»
Как будто бы разум похитило сердце.
Ах, я Санчо-Панса, смешной Санчо-Панса,
На призрачном троне обманутый герцог.
«Туманное утро. Предутренний сон…»
Туманное утро. Предутренний сон
Спокойной березовой рощи.
Я молод. Я ранней любовью спасен.
Все кажется ближе. Все кажется проще.
Подернуты ветви прозрачным пушком.
Очнулся, раскрылся, смеется подснежник.
Сегодня мы вместе. Сегодня вдвоем.
В глаза посмотрели внимательно-нежно.
Немудрые души слагают хвалу:
Проснувшийся ворон, ожившая плесень.
Рассветно колеблясь, возник поцелуй,
Застенчиво робок, почти бестелесен.
Лесная молитва алмазно чиста.
Колышется бледно-зеленое piano.
Приблизились лица. Целуют уста.
Касаются жадно. Впиваются пьяно.
Согласно ликует проснувшийся лес.
Туман озолочен косыми лучами.
Светло знаменуя свершенье чудес,
Журчат поцелуи, рокочут ручьями.
«Гремел оркестр на скетинг-ринке…»
Гремел оркестр на скетинг-ринке;
Июнь прощальным дышал огнем.
Мне нужно, детка. Смахни слезинки.
Забудь о сказке. Забудь о нем.
К чему любовные насилья?
Тоскливонежность блаженных ков?
Спадая, снова громоздились,
Края зубчатых облаков.
Зачем упреки? К чему усталость?
Сожги остаток весенних дней!
Луна с Верленом состязалась
Красивой сменностью теней.
Как 6ы ступенью гигантских лестниц
Качался в небе Млечный Путь.
Ах, этот месяц! Счастливый месяц!
Не нужно, правда. Скорей забудь.
Смахни слезинки. Вернись к игрушкам.
Пиши в альбомы, сбирай букет.
Ночной дозорный бил в колотушку,
Как будто мальчик играл в крокет.
«О, мечтам заплатил я сероскучною данью!..»*
О, мечтам заплатил я сероскучною данью!
И мечты засмеялись, навсегда улетая.
Вы чуть-чуть опечалились, говоря: «До свиданья,
Проведу я все лето на кумысах Алтая».
Я молился тоскуя, – да, не правда ли, странно?
Чтобы дольше сверкала бирюзовая гамма.
А потом – я уеду в некультурные страны;
А потом – Сан-Франциско; а потом – Иокогама.
Вас я нежно измучивал, целовал Ваши губы,
В лилоалой аллее олелея лилейно.
Но мечты засмеялись, захихикали грубо,
Захихикали грубо, засмеялись елейно.
Уничтожу все письма: я сожгу их на свечке;
Вспоминая предсмертно, что меня Вы ласкали.
Неужели револьвер пожалеет осечки?
Неужели ужалит цианистый кали?
Ну, довольно. Зачем же растревоживать нервы?
Разве мало бессонниц и угрюмой мигрени?
В жизни много влюбленностей, – это во-первых.
Если высох подснежник, приласкают сирени.
«Мне будет другом, мне будет братом…»
Мне будет другом, мне будет братом,
Кто рифму новую найдет,
Кто повторит тьсячекратно
Моих мечтаний гибкий ход.
Кто нас полюбит, – таких беспутных?
Кто нам подругой захочет стать?
Кто в наших прихотях минутных
Сумеет с нами не устать?
Любви не нужно. Стихи и песни
И афоризмов холодный плеск.
Скажи, что лучше, что интересней,
Чем ясной мысли сухой гротеск?
Мы одиноки. Но мы поэты.
В изнеможении склонясь,
Лелеем рифмы стихом эстета.
Любви не нужно. Не нужно Вас.