«Как пыль металла,
Лазурь тускла».
«Черные лужи на грязной земле…»*
Черные лужи на грязной земле.
Спутанных туч нависли волокна.
Домов не видно в белесой мгле;
Горят в пустоте освещенные окна.
Тихий, размеренный ропот реки;
Вдаль уходящие стены.
Скучные песни моей тоски,
Невольной измены.
Капли дождя рыдают упорно,
Холодом жгут.
Яркие дни догорели позорно;
Серый туман умерших минут.
Порывистый ветер. Осенняя слякоть.
Дымное небо. Седая трава.
Значит, все кончено? Хочется плакать;
Жалобно стихли ненужные слова.
Фабричный гудок закричал повторно.
Прощай. Зовут.
Капли дождя рыдают упорно,
Холодом жгут.
«Меня ты спрашиваешь: кто я?..»*
Брату Евгению.
Меня ты спрашиваешь: кто я?
Я не пророк. Я не поэт.
Боец, не знающий покоя?
Быть может, да. А, впрочем, нет.
Я не мыслитель. Не герой.
Я в перезвонах глупых конок.
Я Петербургской мостовой
Невоплотившийся ребенок.
Я всюду. Между экипажей,
В трамваях, мчащихся звеня,
В монастырях стою на страже,
И в тюрьмах видели меня.
В искристом мраке мазаграна,
В очарованиях кино,
В огнях вечерних ресторанов
Меня заметили давно.
В законодательных палатах,
В дворцах уныло ворожу,
Предав бессильных и крылатых
Во власть седому миражу.
Когда, предвестник близкой стужи,
Осенний дождь заморосит,
И черной грязью скроют лужи
Печальных папертей гранит,
В аллеях тусклых фонарей,
Под лошадиный топот звонкий
С подругой юною моей,
Распутной уличной девчонкой,
По длинным улицам брожу,
К ней страстью нежною пылая,
Ее, кощунственно вздыхая,
Прекрасной Дамой наряжу.
Она сумеет поклониться
И вам значительно вещать.
И вы начнете ей молиться
И стансы пышные слагать.
Когда же кончится потеха,
Она придет от вас домой,
Мы будем корчиться от смеха
И угощаться колбасой.
А вы, с растерянной улыбкой,
Статью напишете в журнал,
О той, что вам предстала зыбко
И вот – ушла, и сон – пропал.
Когда по набережным гулким
Запляшет белая метель,
Свистя и воя в переулках
И снег взметая на панель,
Рассыпясь хохотом и звоном,
Рванется вновь из Невских льдов
И загудит протяжным стоном
По длинным нитям проводов,
Одев красивые одежды,
Иду в публичный маскарад,
Где вы, в надежде без надежды,
Себе сменяете наряд.
Я улыбнусь. Я стану в позу.
Скажу: свершилось. Я пришел.
И вы с молитвенной угрозой
Меня взведете на престол.
Проспекты Северной Пальмиры,
Глубокомысленно слепа,
Зальет усталая толпа,
Молясь найденному кумиру.
Но я обманывать привык
Смешно-доверчивую массу:
Я скорчу глупую гримасу,
Бесстыдно высунув язык.
Вы побежите прочь толпами,
Теряя шапки и пальто,
Крича безумными глазами:
«Опять не то? Не то! Не то!»
Вы мягко дремлете в безличье,
Погружены в упорный сплин,
Пока не выдумает кличей
Переодетый властелин.
Плетя таинственные нити
Моих насмешливых измен,
За ним вы рьяно устремитесь
И попадете в душный плен.
Вы улыбнетесь безукорно.
Храня исполненный кивот,
Пока крикливые уборы
Холодный ветер не сорвет.
Тогда, в мистической печали,
Вы назовете князем мглы,
Кому напрасно расточали
Неудержимые хвалы.
Мне скучно здесь. С моей подругой
В Пределы Полюса пойдем.
Восторгом вихря взвизгнет вьюга,
Сверкая северным огнем.
Весенним утром – рано, рано
Нас позовет бесцельный путь;
Серозеленого тумана
За нами заклубится муть.
Уйдем, уйдем. А напоследок,
Кончая сумрачный гротеск,
Мы сообщим счастливый блеск
Фасадам мраморных беседок.
Вы соберетесь – праздник Мая
Свободно встретить в первый раз;
Простив минувшее; слагая
О наших прихотях рассказ.
А может быть, еще вернее,
Из мшистых северных болот
Нежданно выпрыгнет, чернея,
Осклизлых леших хоровод,
И на ковре зеленой тины
Пойдет шаманская игра,
Когда провалится в трясины
Столица гордого Петра.
Из плена каменных объятий
На волю выйдет водный бес,
И зашуршит на топких гатях
Еловый невысокий лес.
Как будто все: дворцы со львами
И строгой прелестью колонн,
Заводы с желтыми огнями
Моя мечта, мой хмурый сон.
Я бледной немочью изранен:
Где начинается мечта,
Где разделяющая грани
Несокрушимая черта?
Прощай, однако. Перекрестки
Пустынных улиц вновь зовут.
Сегодня снег сухой и жесткий.
Сегодня чуда сладко ждут.
«Умер Петербург, великая столица!..»
Умер Петербург, великая столица!
Город снов обманутых, неконченных поэм.
Умер Петербург. Мне хочется молиться,
Хочется закончить скорбный реквием.
Умер Петербург, прибежище поэтов.
Город грозных толп, рокочущей молвы;
Город, отразивший северные светы,
Всплесками свинцовыми царственной Невы.
Странною мечтой таинственно влекомый,
Жизнь я отдал Городу, безмерной жертве рад.
Что же ты раскроешь, гордо-незнакомый,
Плещущий надеждой юный Петроград?
Мерцания
«Мысли, реченья, цвета…»
Мысли, реченья, цвета,
Всюду одна красота.
Горный журчащий поток,
Речи неясный намек,
Гроздья лукавящих числ
Зиждет нездешняя мысль,
Радуют песни любви.
Если ты хочешь, – живи.
Жизнь – опечаленный рай.
Смейся. Люби. Умирай.
«Огонь молодой одалиски…»*
Огонь молодой одалиски,
Смиренного нищего нужды,
Мне все одинаково близко
И все одинаково чуждо.
Внимаю душой равнодушной,
Равно без участья и страха,
Биению страсти послушной,
Молитве святого монаха.
Ни с кем убежденно не споря,
Не знаю живого участья;
Не знаю соленого горя,
Не знаю кичливого счастья.
Ничью дорогую обитель
Спокойным стихом не нарушив,
Я зритель. Внимательный зритель.
Слежу обнаженные души.
Как много влачащихся слизней!
Художников слова немного.
Искусство значительней жизни,
Искусство правдивее бога.
Вся жизнь – хоровод водевилей;
Но я поклоняюсь химерам:
Гигантским полотнам де Лиля,
Больному рисунку Бодлера.
Мне кажется – грубо вульгарен
Ветшающий замок природы.
Прекраснее солнца Верхарен,
Бальмонт голубей небосвода.
Слагаю – и я, недостойный,
Причудливых строчек узоры.
Ритмично. Безбурно. Спокойно.
Беззвучно стихают укоры.
«Добро. Чистота. Справедливость…»
Добро. Чистота. Справедливость.
Какие чужие слова!
Усмешка кривится брезгливо,
Покорно болит голова.
Новеллы. Комедии. Драмы.
Сказанья, ожившие встарь.
Повсюду настроены храмы,
У каждого светлый алтарь.
А я не имею престолов,
Богов никаких я не чту;
Зажгу ароматные смолы,
Свою возвеличу мечту.
Где силы добра и химеры?
Кто знает границы? Скажи!
Не нужно твердить лицемерно
О правде и дерзостной лжи.
Я знаю одни полутоны,
Приемлю одну светотень;
Тоскливо-негромкие стоны
Колышут мерцающий день.
Грехи. Преступленья. Беспутства.
Не знаю. Никак не пойму.
Искусство, больное Искусство,
Создавшее светлую тьму!
«Бунина я вечером читал…»
Бунина я вечером читал.
Загрустив, задумался немного.
Мне казалось, будто я устал.
Тихая, неясная тревога…
Старая, неявленная быль,
Иногда мерцающая слабо.
Сосны. Снег. Порывистый ковыль.
Чернолесье. Каменные бабы.
У реки погаснувший костер,
На лугах веселая охота;
Без конца раскинулся простор.
Без конца родимые болота.
На пригорке белый монастырь;
Высока церковная ограда.
Тяжела надозерная ширь,
Но живой печали сердце радо.
Утомленье – сладкая тюрьма;
Из неволи сердца не исхитишь.
Здесь грешил мятежный Кутерьма,
В озеро ушел Великий Китеж.
Струги плыли быстрою рекой.
В бой с татарами пошли, не струсив.
Бунин верной, четкою строкой
Поманил меня дождливой Русью.
Целый вечер у него в плену;
Но сейчас прошло очарованье.
Слушаю байкальскую волну
В поезде, на розовом диване.
«Перехожие калики…»
Перехожие калики
Запевают старый сказ.
Слишком яркая безликость
Утомила нас.
Богатырские заставы,
Белый камень-алатырь;
Заколдованные травы,
Тихий монастырь.
Нету резких очертаний,
Электрических огней.
Никнет родина в тумане,
Я невольно с ней.
«В городе душно и пыльно…»
В городе душно и пыльно,
Как будто копилась гроза.
Меня огорчила нестильность:
У меня заслезились глаза.
Я зашел в молочную Глика,
Прошел в обеденный зал.
Поправил в петличке гвоздику
И чаю подать приказал.
Проворилась девушка Уля;
Меня поразили чуть-чуть
Движения дикой козули
И пышно несмятая грудь.
«Я калиф доходной молочной»,
Смеялся хозяин в углу.
А я знал: он смеется нарочно,
Противясь прижавшему злу.
А я знал: у смешного калифа
Недавно единственный сын
Не вынес пятнистого тифа
И он остался один.
Я подумал: сегодня вторник.
Завтра в банк пойду скучневеть.
Замечтал: напечатаю сборник
И стану смеяться и сметь.
Тогда названьем maestro
Прикрою причуды ума.
Мажорились крики оркестра,
В убогом фойе синема.
Повседневности липкая тина.
Грезоявей бенгальская нить.
Я бросил на чай полтинник
И снова пошел бродить.
«Аляповатое барокко…»
Аляповатое барокко
Я на мгновенье полюбил:
Оно давало мне уроки
Роскошества излишних сил.
Нагроможденья золотые,
Тяжелоценная парча,
Тельцы, художником литые,
Меня взманили, горяча.
Моя любовь – стрельчатость арок,
Двойной готический узор,
Где пламень веры странно ярок,
Где фанатичен каждый взор.
Но видеть гордые колонны
Непосвященному нельзя.
В пыли дорог, по горным склонам
Моя далекая стезя.
Я должен быть с надеждой слитым
И в безнадежности проклясть,
Чтоб в этом храме к черным плитам
Я мог с рыданием припасть.
«Марк Ильич, Вы помните вчерашнее?..»
Марк Ильич, Вы помните вчерашнее?
Марк Ильич, Вы помните вчерашнее?
Помните картины Левитана?
Нам обоим показались страшными
Эти дали, полные тумана.
Я твердил: мистической вуалью
Светлый мир властительно окутан
И скорбит, задавленный печалью,
Холоден, угрюм и неуютен.
А для Вас – все линии исчислены,
Напомажены, приглажены, умыты;
Словно дети няней в садик присланы
Умные, веселые и сытые.
Это ложь. Мы пленники без голоса.
Все томимся жалобой одною.
Ах, мой друг, недаром Ваши волосы
Серебрятся ранней сединою.
Перестанем. Споры утомили.
Слышите? Уже сыграли зорю.
Доставайте томики де Лиля,
Северяниным раздумье олазорив.