«Невольной родине моей…»
Невольной родине моей
Не посвящу я светлых песен;
Мой плен томителен и тесен
В невольной родине моей.
А милый призрак давних дней
Неуловим и бестелесен;
Невольной родине моей
Не посвящу я светлых песен.
В краю холодном и суровом
Я вспоминаю край родной;
Как много пережито мной
В краю холодном и суровом!
Я здесь любил. Родимым кровом
Мне стал буран и летний зной;
В краю холодном и суровом
Я забываю край родной.
Я примирился и простил
Моей любви, прощаясь с нею,
И злой тоской не пламенею,
Я примирился и простил.
Край искупленья и могил
Мне стал понятней и роднее;
Я примирился и простил
Моей любви, прощаясь с нею.
Слагаю радостные песни
Невольной родине моей,
Где знал чреду счастливых дней,
Слагая радостные песни.
И с каждым часом все чудесней
Изгнанья край и все родней…
Слагаю радостные песни
Невольной родине моей.
«Нередко, в холода декабрьской непогоды…»
Нередко, в холода декабрьской непогоды,
Изгнанники твердят, беседуя со мной:
«Как трудно вынести страдальческие годы
Вдали от стороны любимой и родной,
И непривычный труд, и скуку, и невзгоды,
И зимы долгие и ветер ледяной».
Но я – изгнанник сам. В Сибири ледяной
Я знаю холода туманной непогоды;
Раскаянье и гнев и злобные невзгоды
Меня не минули и тешились со мной;
И горько вспоминал и я мой край родной,
Где ясно протекли младенческие годы.
Томлюсь уже давно; медлительные годы
Шепнули мне: «Ты наш» и лаской ледяной
Твердили мне: «Забудь. Теперь тебе родной
Морозный, скудный край тоски и непогоды.
Взгляни!» И бледный лик предстал передо мной
В неслыханной красе, и я забыл невзгоды.
Еще ты спишь, Сибирь. Народные невзгоды
Ты сносишь и молчишь и пламенные годы
Еще тебе чужды, но чувствуется мной:
Недолго промолчишь в ограде ледяной,
Под мерный шум тайги и грохот непогоды
И думы о Руси, враждебной и родной.
В сомнениях ее не назовешь родной,
Пока не различишь ты общей нам невзгоды;
Тогда послышатся удары непогоды,
И после гулких битв придут иные годы.
Прорежет яркий луч твой сумрак ледяной
И радостная песнь пропета будет мной.
Пушистый мягкий снег летает надо мной –
Стране изгнания – и все же мне родной,
Пою: ты хороша в короне ледяной!
Придет, придет твой час, и рушатся невзгоды;
Тогда покажутся мучительные годы
Раскатами грозы далекой непогоды.
Зимняя ночь*
Таинственный и непонятный свет!
Приник туман к испуганной земле.
Ничто не дрогнет в серой полумгле;
В недвижном круге бледно-желтая луна,
Но непрозрачная густая пелена
Скрывает призрачный недостоверный свет.
Сливается с полями небосклон;
Пропал в тумане белоглавый лес,
В морозных клубах низкий дом исчез,
И сумрак брезжащий мою похитил тень;
Не знаю, – длится ночь иль бесконечный день,
В белесых мороках сокрылся небосклон.
Слезятся напряженные глаза,
И слезы стынут коркой ледяной,
Но боль уже не чувствуется мной,
И я брожу в лесах, часам теряя счет,
И сказочная ночь пугает и влечет,
Как женщин северных бесстрастные глаза.
Замерзание
Недвижно вкруг луны кольцо, прозрачное и бледно-матовое;
Блестит поляны снежной гладь, таинственный простор охватывая.
Тугие лыжи не скрипят, остановил я бег размеренный
И снегу ровному молюсь; восторженный, молюсь уверенно.
Я клятву верности сдержал, в морозные поля влюбленный;
Зима в покрове снеговом, ты примешь жениха на лоно.
Блистай, холодная луна, светильником в желанный час;
К тебе, владычица, пришел; завистник не расторгнет нас.
Бросаюсь я зиме на грудь, молитвенно целую;
Я ждал тебя, любил тебя, суровую и злую.
Как хорошо, зима, с тобой, я упоенно стих,
Как хорошо, как сладко мне в объятиях твоих.
Я упоен, тебя в объятьях стискивая,
Пренепорочнейшая грудь как близко твоя…
Как ты бледна, моя жена покорная!
Ужели страсть утолена упорная?
Я утомлен, я здесь простерт без силы;
Уходит кровь и цепенеют жилы.
О, быть с тобой еще, еще позволь!
Как странно в тело проникает боль.
И вновь меня ласкают жгуче,
Глаза закрыты темной тучей
И на устах моих печать;
Как хорошо вдвоем молчать
И, тихо засыпая,
У врат земного рая,
Сказать: «Лишь я да ты,
Сполна сбылись мечты».
Ко мне летите,
Снежинок нити,
Со мною – вот –
Ваш хоровод;
Немея,
Как змеи
Струят
Яд.
Ольхон*
Ни дерена. Убогая трава
Ползет к воде, цепляяся по скалам;
Суровым стражем встала над Байкалом
Гигантская Кобылья Голова.
Вдали видны отроги красных гор,
Там сосны лепятся по южным склонам…
Какой народ зовет родимым лоном
Пургой и солнцем сдавленный простор?
Порой толпа приземистых бурят
Несется на косматых кобылицах.
Но пятна белые на смуглых лицах
О смерти и болезнях говорят.
Проклятый остров! Неприютный кров
Пугающих заразой прокаженных.
Где мечется в ущельях обнаженных
Свирепых волн однообразный рев.
На Байкале
Месяца полупрозрачный серп
Потерялся в тучах светло-синих;
Далеко, на неразмытых льдинах,
Слышно лаянье веселых нерп.
Волны дышат вольно и легко,
Тихому дыханью внемлют горы;
Медуник лиловые узоры
Бороздят пострелов молоко.
Месяц скрылся. Гаснет свет ночной,
Трепетные волны покраснели.
Поезд грузно выполз из туннеля,
Громыхая пестрой чешуей.
Заячья охота
Проваливаясь в рыхлый снег,
Из крепкой лиственницы лыжи
Проворный замедляют бег
У летних юрт, где сосны ниже.
Там снег прозрачнее слюды,
Недвижны сосны в белой дымке;
Трехлистным клевером следы
Разбросаны по всей заимке.
Молчит двуствольное ружье
И ждет, в тревоге терпеливой,
Пока на сонное жнивье
Не выпрыгнет ушкан пугливый.
Как будто шумное вино
Из дула вырвется к лазури
И расплывается пятно
По пепельной пушистой шкуре.
«В унтах с узорною каемкой…»*
В унтах с узорною каемкой
У вод, охваченных тайгой,
Брожу вдоль заберегов ломких
С четырехзубой острогой.
Не промахнется, не изменит
Недавно робкая рука,
Когда налима в сонной лени
На берег выбросит река.
Потом – заиндевев в тумане,
С добычей сяду в кошеву
И, кутаясь в доху яманью,
Собаку свистом позову.
Скрипят сосновые полозья
И дятел прерывает стук
И, поседевший на морозе,
Спешит укрыться бурундук.
«У Белогорья и на Лене…»
У Белогорья и на Лене
Еще не вымерли шаманы.
Умей пройти тропой оленьей
В тайгу, в морозные туманы.
И положи куски хурута
На холм, засыпанный камнями,
Где у скалы, взнесенной круто,
Шаман зарыт в глубокой яме.
Дождись багрового заката
И на опущенные ветки
Повесь ходак голубоватый
И сделай четкие пометки.
Потом откройся при народе,
Ступай с подарками в улусы,
Дари семье, старейшей в роде,
Конфет и пороха и бусы.
Забрезжит день, скупой и серый,
Ищи обратные дороги
И все, о чем попросишь с верой,
Тебе дадут лесные боги.
Заклятье
Белогорье копило свинцовые тучи,
Собирался ударить буран,
Но мне предсказал удачливый случай
Уродливый старый бурхан.
Бурхана я смазал медвежьим жиром,
Положил ему два рубля.
И опять помолился и вышел с миром
В занесенные снегом поля.
И, встретив шамана в тяжелых бляхах,
С худощавым и нервным лицом,
Попросил я его, без детского страха,
Подарить венчальным кольцом.
Пусть на снежную поляну
Выведут козла;
Заклинать я духов стану,
Черных духов зла.
Пусть шаман ударит в бубны,
Кликнет в хоровод,
Чтоб со лба стекал на губы
Почерневший пот.
Пусть шаманки Адыгомки
Встанет вещий дух,
Я торжественно и громко
Имя бросил вслух.
Закричал шаман в весельи,
Глянул на бурят
И нанес удар смертельный
И отпрянул в ряд.
Понеслись по бычьим кожам
Меж отвесных скал,
Я, чужой и непохожий,
С ними заплясал.
Окропляя кровью дымной
Голые кусты,
Лишь тебе слагаю гимны,
Знаешь, знаешь ты.
И, молясь о светлой встрече
Богу своему,
Я дымящуюся печень
Выше подниму.
Рву трепещущие жилы
Сломанным ногтем,
Желчь закапала бессильно
Медленным дождем.
Рвем куски из общей чаши,
Прячем в рукавах;
Был я в те минуты страшен
С кровью на устах.
В пьяных криках и объятьях
Возрастает гул…
Я зловещее заклятье
Яростно швырнул.
И еще я не кончил вопроса,
Бросил в воздух шаман копье
И тотчас, между стройных сосен,
Показалось лицо твое.
К земле приникали тени,
Уже догорал костер,
Я упал в толпе на колени
И руки к тебе простер.
И слезы твои, как жемчуг,
Стекли на кровавый песок,
А на лбу повязка, и венчик
И давит грудь образок.
Я видел лицо родное,
Сияние милых глаз…
…И сердце сладостно ноет,
Вспоминая счастливый час.
В городе*
«Здесь города зевают в алчной скуке
И жизнь обвило узкое кольцо».
Часов унылый караван
Ползет, как будто надо мною
Навис тяжелой пеленою
Непроницаемый туман.
Пройдут часы унылых буден,
Глухим окованные сном,
И новый день, угрюм и скуден,
Неспешно встанет под окном.
И вновь заученные позы,
Однообразные слова
И заблестевшие едва,
Вином рожденные угрозы.
Тоска слепорожденных дней
Ко мне приходит в пыльном платье
И нет любви и нет проклятья
И обещающих огней.
И сжата жизнь железным кругом,
Докучный плен нерасторжим
И немирящиеся с ним
Бесплодно гибнут друг за другом.
2
Зевают города в истоме алчной скуки.
Как тяжко каждый день один и те же звуки
Встречать и провожать, свершая дряхлый чин
Постылого труда, заплаканных кручин
И вялых праздников, опершихся на клюки!
Вокзальные гудки – протяжный стон разлуки,
Кривые улицы – как будто сеть морщин;
Не в силах одолеть давно приникший сплин,
– Зевают города.
Пройдут года, и так же будут внуки
В отчаяньи ломать протянутые руки.
Но страх томительный – привычный господин
И плена избежать не сможет ни один.
В дремоте тягостной, в неисцелимой муке
– Зевают города.
Степь*
«И вдруг мелькнет, неведомо откуда,
Раскосый взгляд насмешливого Будды
И желтое скуластое лицо».
Зной струится. Степь раскалена.
Красноклювы прячутся в болоте.
Ветер дышит в тягостной дремоте.
Жжет лицо горячая волна.
В яром гневе мстительное Солнце,
Из лучей свивая белый жгут,
Хлещет край, где идолопоклонцы
До сих пор шаманский бубен чтут.
Только ты, смиренный Шаджи-Муни,
Только ты воистину велик!
Солнце, люди, журавлиный крик
Славят Будду в смене новолуний.
В серых складках горного гребня
Удлиненные ложатся тени;
Всадник опустился на колени
Для молитвы на закате дня.
Южный ветер утомленно дышит,
Отдыхает солнце на горе,
Золотя изогнутые крыши
Белого кирпичного хуре.
Истомленно каркнул черный ворон,
Жжет лицо горячая волна.
Давит степь зовущий и упорный
Рев ухыр-бурэ, как рев слона.
Ветер северный грянул в трубу
На просторе.
Грозный враг, испытаем судьбу
В равном споре.
Ты силен, ты владеешь огнем;
Битве рады,
Друг над другом удары взнесем
Без пощады.
Ты пришел из далекой земли
В зной Востока.
Ты устал, ты в дорожной пыли,
Синеокий!
Ты родился, где взносит пурга
Свист змеиный,
Где в лесные – весной – берега
Бьются льдины.
Грозный враг, испытаем судьбу
В равном споре.
Ветер северный грянул в трубу
На просторе.
Под солнцем яростным стоячая вода
С утра гниет, грозя болотной лихорадкой;
Медлительно мыча, жуют кустарник сладкий
Косматых сарлуков покорные стада.
Сковала кругозор безлесная гряда
Угрюмых серых гор, раскинутых в порядке.
Тумана знойного струящиеся прядки
Хранят степных племен заснувшие года.
Огромный Майдари, с насмешливой улыбкой,
В туманном сне встает, расплывчатый и зыбкий,
Улыбка с каждым днем становится грозней
И скоро, вспомянув давнишнее величье,
Монголы издадут воинственные кличи,
Лаская в серебро украшенных коней.
Близок день – воплотится Будда
В желанный, последний раз!
Свершится, свершится чудо,
Наступит обещанный час!
Охвачены дикою волей,
Заслышат далекий гром
И вырвутся всадники в поле,
На солнце блестя серебром.
На Запад направлены луки,
Как струна, туга тетива;
Не дрожат загорелые руки,
Копытами смята трава.
Храпят низкорослые кони,
Доносится скрип телег.
Скорей бы метнуться в погоне,
Скорей бы внезапный набег!
Быстрый бег коней не измучит,
Каждый жаждою битвы пьян;
Оделись в сизые тучи
Хребты родимых Саян.
Ветер взвихрил облако пыли;
Эй, пора, занимается день!
Раскинула черные крылья
Чингис-Хана зовущая тень.
ПРИМЕЧАНИЯ
Унты – меховые сапоги.
Забереги – тонкий лед вдоль берегов еще не застывшей реки.
Яман – баран.
Бурундук – сибирская белка.
Медуника и пострелы – весенние сибирские цветы.
Хурут – сыр из кислого молока.
Ходак – лента для жертвоприношений.
Бурхан – общее название для богов у шаманистов-бурят.
Шаджи-Муни – халхаское произношение индусского «Сакья-Мунн».
Хуре – буддийский монастырь.
Ухыр-бурэ – огромная труба, употребляемая при богослужениях. Звук ее подобен реву слона.
Сарлук – монгольский бык.
Майдари – ожидаемое воплощение Будды. С его именем часто связывается пророчество братства келанов об освобождении Тибета от китайского влияния и утверждении власти буддистов над всем миром (См. Подгорбунский, «Буддизм», вып. 1, 1900 г., стр 189–190).