Плоть и бархат под маской сирены;
Как к вину, дай мне жадно припасть
К тайной влаге густых сновидений,
Жаждать трепета гибких видений!
XIIКрышка
Куда ни обрати ты свой безумный бег —
В огонь тропический иль в стужу бледной сферы;
Будь ты рабом Христа или жрецом Киферы,
Будь Крезом золотым иль худшим меж калек,
Будь вечный домосед, бродяга целый век,
Будь без конца ленив, будь труженик без меры, —
Ты всюду смотришь ввысь, ты всюду полон веры
И всюду тайною раздавлен, человек!
О Небо! черный свод, стена глухого склепа,
О шутовской плафон, разубранный нелепо,
Где под ногой шутов от века кровь текла,
Гроза развратника, прибежище монаха!
Ты – крышка черная гигантского котла,
Где человечество горит, как груды праха!
Стихотворения в прозе
Арсену Уссе
Дорогой друг, посылаю Вам небольшое произведение, о котором было бы несправедливо сказать, что оно без начала и без конца, ибо, напротив, всякая часть в нем может попеременно служить для других и началом. Посудите сами, прошу Вас, какие поразительные удобства представляет это для нас всех – для Вас, для меня и для читателя. Мы можем прервать по желанию: я – свои мечты, Вы – разбор рукописи, читатель – свое чтение, ибо я не опутываю своенравной воли читателя нескончаемой нитью утонченнейшей интриги. Выньте любой позвонок, и обе части извивающегося вымысла без труда соединятся между собой. Изрубите его на множество отрезков, и Вы увидите, что каждый может существовать отдельно. В надежде, что некоторые из них окажутся достаточно живыми, чтобы Вам понравиться и Вас развлечь, я беру на себя смелость посвятить Вам всю змею целиком.
Я сделаю Вам небольшое признание. Перелистывая по крайней мере в двадцатый раз знаменитого «Гаспара из Ночи» Алоизия Бертрана (книга, известная Вам, мне и нескольким из наших друзей, не имеет ли всех прав назваться знаменитой?), я напал на мысль сделать аналогичную попытку и применить к описанию современной жизни, или, вернее, некоей современной и более отвлеченной жизни, прием, примененный им к изображению жизни древней, столь странно живописной.
Кто из нас в минуты честолюбия не мечтал о чуде поэтической прозы, музыкальной без размера и рифмы, достаточно гибкой и послушной, чтобы примериться к лирическим порывам души, к извивам мечты, к содроганиям совести?
От постоянного пребывания в больших городах, из сплетения в них бесконечных взаимоотношений, возникает главным образом этот неотступный идеал. Вы сами, дорогой друг, не пытались ли Вы передать в песне пронзительный крик Стекольщика и выразить в лирической прозе все удручающие настроения, которые он нам насылает, возносясь до мансард сквозь густые туманы улицы?
Но, говоря по правде, я боюсь, что это соревнование не принесло мне счастья. Едва взявшись за работу, я заметил, что не только остаюсь далеко позади моего таинственного и блистательного образца, но еще, что создаю что-то (если только это может быть названо «чем-то»), странным образом отличное от него, – случай, который всякого другого на моем месте, без сомнения, преисполнил бы гордостью, но который может быть лишь глубоко унизительным для души, считающей величайшей честью для поэта именно точное осуществление того, что им было задумано.
Сердечно преданный Вам
IЧужестранец
– Кого любишь ты более всего, загадочный человек, скажи мне: отца, мать, сестру или брата?
– У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата.
– Друзей?
– Вы пользуетесь словом, значение которого осталось мне до сих пор неизвестным.
– Отечество?
– Я не знаю, под какой широтой оно находится.
– Красоту?
– Я охотно любил бы ее, божественной и бессмертной.
– Золото?
– Я ненавижу его, как вы ненавидите Бога.
– Что же, однако, любишь ты, необычайный чужестранец?
– Я люблю облака… облака, проплывающие мимо… там… чудесные облака!
IIОтчаянье старухи
Маленькая сморщенная старушка вдруг вся просияла от радости, увидев хорошенького ребенка, которого все ласкали, которому каждый желал понравиться, – прелестное существо, такое же хрупкое, как и она, маленькая старушка, и как она, беззубое и безволосое.
И она подошла к нему, заигрывая с ним и строя ему ласковые лица.
Но испуганный ребенок стал в ужасе отбиваться от ласк дряхлой женщины и огласил дом своим визгом.
Тогда добрая старушка снова ушла в свое вечное одиночество и горько заплакала в уголке, говоря: «Увы! для нас, несчастных старых самок, прошла пора нравиться даже невинным, и мы внушаем ужас маленьким детям, которых хотели бы любить!»
IIIConfiteor художника
Как кончины осенних дней пронизывают душу! А! пронизывают до боли! Есть же некоторые упоительные ощущения, смутность которых не исключает их напряженности; и нет острия более отточенного, чем острие Бесконечности.
Какое огромное наслаждение – купать взор в безмерности неба и моря! Уединение, безмолвие, несравненная чистота лазури! Маленький парус, трепещущий на горизонте, своей незначительностью и одинокостью так напоминающий мое неисцелимое существование, монотонная мелодия прибоя – все это мыслит мною, или я мыслю ими (ибо в безмерности мечтаний быстро теряется «я»!); мыслит, говорю я, но мыслит музыкально и красочно, без силлогизмов, без дедукций.
Однако эти мысли, исходят ли они от меня или устремляются из вещей, скоро становятся слишком напряженными. Энергия страстного наслаждения создает мучительное беспокойство и положительное страдание. Мои нервы слишком натягиваются и начинают давать лишь кричащие и болезненные содрогания.
И вот глубина неба уже давит меня; его прозрачность приводит меня в исступление. Бесстрастность моря, неподвижность всей картины меня возмущает… О! неужели же вечно страдать или вечно убегать от прекрасного? Природа, безжалостная волшебница, соперница, всегда победоносная, оставь меня! Перестань искушать мои желания и мою гордость! Созерцание прекрасного – поединок, где в ужасе кричит художник перед своим поражением.
IVШутник
Это был разгар Нового года: хаос грязи и снега, изъезженный тысячью карет, искрящийся игрушками и конфетами, кишащий алчными страстями и разочарованиями, парадный бред большого города, способный помутить разум самого стойкого отшельника.
Среди всей этой сутолоки и грохота быстрой рысью бежал осел, понукаемый хлыстом какого-то болвана.
В ту минуту, как осел стал заворачивать за угол тротуара, какой-то франт в перчатках, в лакированных ботинках, в жестчайшем галстуке, затянутый в новое с иголочки платье, церемонно раскланялся перед смиренным животным и сказал ему, снимая шляпу: «Желаю вам доброго и счастливого Нового года!» Затем он обернулся с самодовольным видом к каким-то своим товарищам, как бы прося их поддержать его довольство своим одобрением.
Осел даже не заметил этого милого шутника и продолжал трусить со всем усердием, куда призывал его долг.
Меня же охватило внезапно безграничное бешенство против этого великолепного глупца, который, казалось мне, воплощал в себе остроумие всей Франции.
VДвойственная комната
Комната, похожая на мечту, комната на самом деле одухотворенная, где недвижная атмосфера едва окрашена розовым и голубым.
В ней душа погружается в волны лени, напоенные ароматом сожалений и желаний. Это что-то сумеречное, голубоватое и розоватое; греза сладострастия в момент затмения.
Мебель здесь удлиненная, расслабленная, томная. Она как бы грезит, наделенная сомнамбулической жизнью, подобно растениям и минералам. Ткани говорят на немом языке, как цветы, как небеса, как заходящие солнца.
На стенах – ни одной художественной мерзости. Перед чистой мечтой, перед впечатлением, свободным от анализа, всякое законченное, всякое положительное искусство – богохульство. Все обладает здесь достаточной ясностью и упоительной сумрачностью гармонии.
Бесконечно тонкий запах, из самых изысканных, с примесью легкой сырости, плавает в этой атмосфере, где дремлющий дух убаюкивает тепличными ощущениями.
Кисея обильно струится вдоль окон и ложа, изливаясь белоснежными водопадами. На ложе покоится Богиня, властительница грез. Но каким образом она здесь? Кто ее привел? Какая магическая власть перенесла ее на этот трон мечтаний и сладострастия? Не все ли равно? Она здесь! Я узнаю ее!
Да, вот эти глаза, их пламя пронизывает сумерки; эти узкие и страшные глаза, которые я узнаю по их ужасающему коварству. Они влекут, они покоряют, они пожирают взгляд неосторожного, который их созерцает. Я часто изучал их, эти черные звезды, властно внушающие любопытство и восторг.
Какому доброму гению я обязан окружающей меня тайной, безмолвием, миром и благоуханиями? О, блаженство! то, что мы обычно зовем жизнью, даже в самых счастливых ее проявлениях не имеет ничего общего с этой высшей жизнью, которую я теперь познал и которую впиваю минута за минутой, секунда за секундой!
Нет! Больше нет ни минут, ни секунд! Время исчезло; сама вечность царит теперь, вечность наслаждений!
Но вот раздается грозный, тяжкий удар в дверь, и, как в адских сновидениях, мне показалось, будто меня ударили заступом в живот.
И затем вошел Призрак. Это судебный пристав, явившийся пытать меня именем закона; грязная наложница, пришедшая жаловаться на нищету и присоединить пошлые дрязги своей жизни к страданиям моей; или, наконец, рассыльный от какого-нибудь редактора, требующий продолжения рукописи.