И, опьяненный своим безумием, я яростно закричал ему: «Жизни в прекрасном свете! жизни в прекрасном свете!»
Подобные нервные забавы небезопасны, и за них нередко приходится дорого платить. Но какое дело до вечности осуждения тому, кто в одном миге нашел бесконечность наслаждения!
XВ час утра
«Наконец-то один! Доносится только грохотание запоздалых и измученных извозчиков. Теперь в нашем распоряжении несколько часов молчания, если не покоя. Наконец-то тирания человеческих лиц миновала, и я буду страдать лишь от самого себя.
Наконец-то можно отдохнуть, погрузившись в волны мрака. Прежде всего двойной поворот ключа. Мне кажется, что этот поворот ключа увеличит мое уединение и укрепит баррикады, отделяющие меня теперь от мира.
Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним день: я видел нескольких литераторов, из которых один спросил меня, можно ли проехать в Россию сухим путем (он несомненно считал Россию за остров); вел великодушный спор с редактором журнала, отвечавшим мне на каждое возражение: «У нас орган порядочных людей», из чего следовало, что все остальные журналы редактируются негодяями; поздоровался с двумя десятками людей, из которых по крайней мере пятнадцать были мне незнакомы; пожал руки стольким же лицам, не приняв притом предосторожности купить себе перчатки; чтобы убить время, пока шел ливень, зашел к одной танцовщице, попросившей меня нарисовать для нее костюм Венеры; ухаживал за директором театра, сказавшим мне на прощанье: «Вы, пожалуй, поступили бы хорошо, обратившись к Z…; это самый тяжеловесный, самый глупый и самый знаменитый из моих авторов; с ним вы, быть может, и пришли бы к чему-нибудь. Повидайтесь с ним, а там мы увидим»; похвастался (зачем?) несколькими гадкими поступками, которых никогда не совершал, и малодушно отрекся от других злых дел, совершенных с радостью, – грех хвастливого задора, преступная боязнь общественного мнения; отказал другу в легкой услуге и дал письменную рекомендацию отъявленному плуту. Уф!.. Все ли еще?
Недовольный всеми и недовольный собой, я хотел бы хоть немного вернуть себя и воспрянуть в молчании и уединении ночи. Души тех, кого я любил, души тех, кого я воспел, укрепите меня, поддержите меня, отдалите от меня ложь и тлетворные испарения мира; ты, Господи Боже мой, ниспошли мне милость создать несколько прекрасных стихов, которые бы доказали мне, что я не последний из людей, что я не ниже тех, кого я презираю».
XIДикая женщина и щеголиха
«Право, моя милая, вы утомляете меня без меры и без жалости; послушать, как вы вздыхаете, подумаешь, что вы страдаете больше, чем шестидесятилетние старухи, подбирающие колосья на жниве, больше, чем дряхлые нищенки, собирающие хлебные корки у порога кабаков.
Если бы по крайней мере ваши вздохи выражали угрызения совести, они делали бы вам некоторую честь; но они говорят лишь о пресыщении довольства и о тягости покоя. Вы не перестаете рассыпаться в ненужных словах: «Любите меня хорошенько! Я так в этом нуждаюсь! Утешьте меня так-то, приласкайте меня этак!» Ну вот, я попытаюсь вас вылечить; быть может, нам удастся найти за два су подходящее средство где-нибудь здесь же на празднике и не ища далеко.
Посмотрите хорошенько, прошу вас, на эту крепкую железную клетку, в которой мечется, вопя, как осужденный грешник, сотрясая решетку, как орангутанг, разъяренный изгнанием, подражая в совершенстве то круговым прыжкам тигра, то глупым раскачиваниям белого медведя, это волосатое чудовище, смутно напоминающее вас своими формами.
Это чудовище – одно из тех животных, которых обыкновенно называют «мой ангел», то есть женщина. Другое чудовище, то, которое с палкой в руках и орет что есть мочи, – это ее муж. Он посадил свою законную супругу на цепь, как зверя, и показывает ее по пригородам в ярмарочные дни – с разрешения властей, разумеется.
Посмотрите внимательно! С какой кровожадностью (быть может, непритворной) она разрывает живых кроликов и кричащих домашних птиц, брошенных ей ее поводырем. «Постой, – говорит он, – не надо съедать все свое добро в один день», и с этими мудрыми словами он безжалостно вырывает у нее добычу, выпущенные кишки которой цепляются на мгновение за зубы хищного зверя – женщины, хочу я сказать.
Ну, добрый удар палкой, чтобы ее успокоить! Потому что она мечет страшные, полные вожделения взгляды на отнятую пищу. Великий Боже! это не бутафорская палка; вы слышали, как раздался по телу этот удар, несмотря на накладную шерсть? Теперь глаза у нее вылезают на лоб, и она рычит более естественно. В своем бешенстве она вся мечет искры, как железо под ударами молота.
Таковы супружеские нравы этих двух потомков Адама и Евы, этих творений рук твоих, о мой Боже! Эта женщина, бесспорно, несчастна, хотя при всем том ей, быть может, не чужды возбуждающие наслаждения славы. Есть несчастия более неисцелимые и не вознаграждаемые ничем. Но в этом мире, куда она была заброшена, ей никогда не могло прийти в голову, чтобы женщина заслуживала иной участи.
Теперь вернемся к нам с вами, милая женщина! При взгляде на ад, которым кишит этот мир, что вы хотите, чтобы я подумал о вашем милом аде, вы, покоящаяся только на нежных, как ваша кожа, тканях, кушающая только прожаренное мясо, заботливо нарезанное для вас расторопным слугою.
И что могут значить для меня все эти маленькие вздохи, вздымающие вашу надушенную грудь, могущественная кокетка? И все эти притворные чувства, разученные по книгам, и эта неустанная меланхолия, способная внушить зрителю чувство, совсем отличное от жалости? Поистине меня охватывает иной раз желание познакомить вас с настоящим несчастьем.
Посмотрите на вас, моя нежная красавица, как вы ступаете по грязи с глазами, мечтательно устремленными к небу, словно прося у него короля, – так и кажется, молодая лягушка, взывающая к Идеалу. Если вы презираете чурбан (каковым я теперь являюсь, вы это знаете), то бойтесь журавля, который вас скушает, и проглотит, и убьет в свое удовольствие.
Хоть я и поэт, но не настолько наивен, как вы желали бы думать, и если вы слишком часто будете утомлять меня вашим жеманным нытьем, я поступлю с вами, как с дикой женщиной, или вышвырну вас за окно, как пустую бутылку».
XIIТолпы
Не всякому дано уменье купаться в море людей: наслаждаться толпой – это Искусство; и только для того человечество бывает источником жизненных пиршеств, в кого добрая фея с колыбели вдохнула склонность к переодеваниям и маскам, ненависть к домашнему очагу и страсть к путешествиям.
Многолюдство, одиночество: понятия тождественные и обратимые одно в другое для живого и отзывчивого поэта. Кто не умеет населять свое одиночество, тот не умеет также и быть одиноким среди озабоченной толпы.
Несравненное преимущество поэта, что он может по желанию быть и самим собой, и другим. Подобно тем блуждающим душам, что ищут себе телесной оболочки, он проникает по желанию в любую личность. Для него одного все открыто; а если иные места и кажутся закрытыми для него, то лишь потому, что они в его же глазах не стоят посещения.
Одинокий и задумчивый скиталец извлекает странное упоение из этого общения со всем миром. Тому, кто легко обручается с толпой, знакомы лихорадочные наслаждения, которых навсегда останутся лишены и замкнутый, как сундук, эгоист, и не покидающий дома, как улитка, ленивец, – он усваивает себе все профессии, переживает, как свои, все радости и все бедствия, которые преподносит ему случай.
То, что люди называют любовью, так ничтожно, ограниченно и слабо по сравнению с этой несказанной оргией, с этим святым проституированием души, которая отдается целиком – вся поэзия и любовь – нежданной встрече, прохожему незнакомцу.
Полезно бывает напомнить иной раз счастливым мира сего, хотя бы только для того, чтобы унизить на мгновенье их глупую гордость, что есть радости более высокие, более захватывающие и более утонченные, чем те, которые им доступны. Основателям колоний, пастырям народов, отцам миссионерам, заброшенным на край света, несомненно, кое-что знакомо из этих таинственных упоений, и в лоне созданной их гением обширной семьи они, конечно, иной раз посмеиваются над теми, кто жалеет о них за их столь полную волнений судьбу и столь непрочную жизнь.
XIIIВдовы
Вовенарг говорит, что в общественных садах есть аллеи, посещаемые преимущественно обманувшимися честолюбцами, неудачными изобретателями, потерпевшими крушение знаменитостями, разбитыми сердцами, всеми теми мятежными и замкнувшимися в себе душами, в которых еще ропщут последние вздохи грозы и которые далеко прячутся от наглого взора веселых и праздных людей. Эти тенистые убежища – места встречи для всех искалеченных жизнью.
На эти именно места особенно любят поэты и философы направлять свой жадные догадки. Здесь для них верная добыча. Ибо если есть место, которое они не удостаивают своим посещением, как я только что намекал, то это особенно то, где веселятся богатые. Эта сутолока в пустоте не имеет для них ничего притягательного. Они чувствуют, наоборот, непреодолимое влечение ко всему слабому, разбитому, сокрушенному, осиротелому.
Опытный глаз здесь никогда не обманется. В этих застывших или поникших чертах, в этих глазах, впалых и тусклых или сверкающих еще последними отблесками борьбы, в этих глубоких и многочисленных морщинах, в этих слишком медлительных или слишком неровных походках он тотчас же прочтет бесчисленные повести обманутой любви, отвергнутой преданности, невознагражденных усилий, повесть голода и холода, перенесенных безропотно и молчаливо.
Случалось ли вам иногда замечать вдов на этих уединенных скамейках, бедных вдов? Одеты ли они в траур или нет, их легко узнать. Впрочем, в трауре бедняка всегда чего-нибудь недостает, всегда есть какое-то отсутствие гармонии, которое делает его еще более удручающим. Он принужден скаредничать на счет собственного горя. Богатый же выставляет свое напоказ во всей парадной полноте.