1
Как в туннельном городе на американском берегу, так и в других пунктах – во Франции, в Финистерре и на океанских станциях, – армии обливающихся потом рабочих всё дальше и дальше углублялись в недра земли. День и ночь над этими пятью пунктами земного шара вздымались огромные столбы дыма и пыли. Стотысячная армия рабочих была набрана из американцев, французов, англичан, немцев, итальянцев, испанцев, португальцев, мулатов, негров и китайцев. Здесь говорили на всех существующих на земле языках и наречиях. Батальоны инженеров состояли по преимуществу из американцев, англичан, французов и немцев. Но вскоре к месту работ явились новые добровольцы из всех высших технических школ мира: японцы, китайцы, скандинавы, русские, поляки, испанцы, итальянцы.
На различных пунктах французского, испанского и американского берегов, на Бермудских и Азорских островах появились инженеры Аллана и рабочие массы. Их задачей было создать новый источник энергии, устроить «Ниагару» Аллана, которая была необходима ему, чтобы перевозить поезда из Америки в Европу, а также освещать и проветривать чудовищной величины штольни. Аллан усовершенствовал немецкую систему Шлика и Литманка и выстроил огромные резервуары, куда во время прилива вливалась вода из моря, а затем низвергалась в нижележащие бассейны и приводила в движение турбины, развивавшие ток в динамо-машинах. При отливе вода возвращалась обратно в море.
Железоплавильные и железопрокатные заводы Пенсильвании, Огайо, Оклахомы, Кентукки, Колорадо, Нортумберленда, Дурхэма, Южного Уэльса, Швеции, Вестфалии, Лотарингии, Бельгии, Франции завалены были огромными заказами Аллана. Медь, сталь, цемент неслыханно повысились в цене. Угольные копи увеличили добычу угля, чтобы удовлетворять повышенным требованиям. Большие машиностроительные заводы Америки и Европы работали при двойных сменах рабочих. В Швеции, России, Венгрии и Канаде вырубались огромные леса.
Целый флот грузовых пароходов и парусных судов совершал рейсы между Францией, Англией, Германией, Португалией, Италией и Азорскими островами, между Америкой и Бермудом, доставляя материалы и рабочих к главным пунктам постройки.
Четыре парохода туннельного синдиката сновали по океану, чтобы при помощи первоклассных ученых авторитетов (большей частью – французов и немцев) исследовать и контролировать спроектированную на основании океанографических измерений кривую линию туннеля.
От всех станций туннеля, от всех мест работы, от пароходов, промышленных центров тянулись нити к зданию туннельного синдиката на углу Бродвея и Уолл-стрит, а оттуда в одну руку – руку Аллана.
После нескольких недель напряженной работы Аллан привел в движение свою чудовищную машину. Его имя, никому раньше не известное, теперь сверкало как метеор над миром. Тысячи газет и журналов занимались Алланом, и вскоре не было на свете ни одного газетного читателя, которому не была бы хорошо известна биография Мака.
История его жизни не была обыденной: с десяти до тринадцати лет Аллан принадлежал к армии тех безвестных миллионов, которые всю свою жизнь проводят под землей и о которых никто не думает.
Аллан родился в западном каменноугольном округе, и первое впечатление, оставшееся навсегда в его мозгу, был огонь. Этот огонь появлялся ночью на небе, точно огненные головы на грузных чудовищах, и пугал его. Иногда он принимал вид пылающей горы в огромной печи напротив, и он видел, как люди направляли на эту пламенеющую гору струи воды, превращавшейся в огромное облако пара, в котором всё исчезало. Люди появлялись всегда группами на улице, вдоль которой тянулись потемневшие от дыма и угольной пыли кирпичные домики. Люди приходили группами и уходили группами. Они всегда были черны, и даже по воскресным дням в глазах у них была угольная пыль. Во всех их разговорах постоянно повторялись слова: «Дядя Том».
Отец и брат Фред работали в шахте «Дядя Том», как и все, кто жил тут. Улица, на которой вырос Мак, почти всегда была покрыта блестящей черной грязью. В конце улицы протекал мелкий ручей. Чахлая трава, растущая по его берегам, была не зеленая, а черная. Сам ручей был грязен, и на поверхности его плавали большие масляные пятна радужного цвета.
За ручьем стоял уже ряд печей для обжигания кокса, а за ними возвышались черные железные и деревянные мосты, по которым беспрерывно двигались тачки. Всего больше интересовало маленького Мака огромное колесо, вертевшееся в воздухе. Иногда оно на мгновение останавливалось, а затем начинало жужжать и вертелось с такой быстротой, что нельзя было разглядеть его спиц. Но вот снова были видны спицы, движение замедлялось, и колесо останавливалось. А затем опять начинало жужжать и вертеться…
На пятом году Мак был посвящен своим братом Фредом и другим маленьким конюхом шахты в тайну добывания денег: можно было продавать цветы, открывать дверцы в автомобиле, подавать упавшую палку, подзывать джентльмену автомобиль, собирать газеты в трамваях и опять продавать их. Маленький Мак очень гордился своей работой в городе. Каждый полученный цент он отдавал Фреду, и за это ему разрешалось проводить воскресные дни в салуне с юными конюхами. Он достиг такого возраста, когда изобретательный мальчуган может уже разъезжать по целым дням, не платя за проезд ни одного цента. И он жил как паразит на всем, что двигалось и что могло перевозить его. Потом он стал собирать на постройках пивные бутылки и продавал их, говоря: «Отец послал меня». Но однажды его поймали и больно избили. Выгодное предприятие этим и закончилось…
На восьмом году Мак получил от отца серую шапку и большие сапоги, которые носил раньше его брат Фред. Сапоги были так широки, что Мак мог их швырнуть в противоположный угол одним движением ноги. Отец взял его за руку и повел в шахту «Дядя Том».
Этот день оставил в памяти Мака неизгладимое впечатление. Он и теперь еще живо помнит, как он, испуганный и взволнованный, шел за своим отцом по шумному двору шахты. Работа была в полном разгаре. Воздух дрожал от крика, свиста; тачки летали по воздуху, катились по рельсам вагонетки. Всё находилось в движении. А наверху вертелось колесо подъемника, которое Мак уже много лет наблюдал издали. Сзади, из коксовых печей, поднимались столбы огня и облака дыма. Копоть и угольная пыль падали с неба. В широких трубах свистело и гудело. Из холодильников с шумом лилась вода, а из толстой и высокой фабричной трубы поднимался к небу дым, черный как смола.
Чем ближе они подходили к закопченному кирпичному зданию с потрескавшимися оконными стеклами, тем громче и страшнее становился шум. В воздухе раздавался визг, точно кричали тысячи истязуемых маленьких детей. Земля дрожала.
– Что это кричит, отец? – спросил Мак.
– Уголь кричит.
Никогда Мак не думал, что уголь может кричать.
Отец поднялся с ним по лестнице большого, содрогавшегося от движения машин здания с трещинами на стенах и чуть приоткрыл дверь.
– Здравствуй, Джосиа! Я хочу показать мальчугану твои машины! – крикнул он и плюнул на лестницу. – Ну, идем, Мак!
Мак заглянул в большой чистый зал, пол которого был выложен плитами. Джосиа сидел на стуле и смотрел на гигантский барабан в глубине зала. Раздался сигнал – звон колокола. Тогда Джосиа повернул рычаг, и большие машины справа и слева начали шевелить своими частями. Барабан, казавшийся Маку величиной с дом, вертелся всё быстрей, и на него накручивался черный проволочный канат толщиной с руку.
– Корзинка идет в шестую штольню, – объяснял отец. – Она падает быстрее, чем камень, Джосиа работает с машинами в тысяча восемьсот лошадиных сил.
У Мака совершенно помутилось в голове. На белом шесте перед барабаном двигалась стрелка, и когда она опустилась, Джосиа опять повернул рычаг, и барабан стал кружиться медленней и остановился.
Мак никогда не видел более мощной подъемной машины.
– Thanks[15], Джосиа! – сказал отец, но Джосиа не обернулся.
Они обошли кругом всё машинное отделение и поднялись по узкой железной лесенке, по которой Маку было очень трудно идти в своих огромных сапогах.
В помещении, куда они вошли, их встретили детские крики. Там стоял такой шум, что нельзя было разобрать ни одного слова. Это был огромный сарай, темный, наполненный угольной пылью, и здесь непрерывно, с шумом, катились взад и вперед железные тачки, груженные углем.
Сердце у Мака сжалось.
Как раз там, где визжал и кричал уголь, отец передал Мака каким-то черным людям и ушел. Мак, к своему удивлению, увидел ручей из угля! Перед ним непрерывно лилась шириной в метр лента из мелких кусков угля, которая низвергалась через широкое отверстие в полу, точно бесконечный черный водопад, в желез нодорожные вагоны. По обеим сторонам этой длинной движущейся ленты стояли черные мальчуганы, маленькие карапузы, такие же как и Мак, и быстро выбирали из угля камни и бросали их в железные тачки.
Один из мальчуганов крикнул в ухо Маку, чтобы он внимательно смотрел. У мальчугана лицо было засыпано угольной пылью, и Мак только через несколько мгновений узнал его по заячьей губе. Это был мальчик, живший с ним по соседству, с которым у Мака накануне была потасовка из-за того, что Мак кинул ему его прозвище – Заяц.
– Мы отбираем камни, Мак! – крикнул ему на ухо Заяц. – Камни нельзя продавать вместе с углем.
На следующий день Мак уже научился отличать так же хорошо, как и другие мальчики, уголь от каменной породы по его блеску и излому, а через неделю ему казалось, что он уже годы стоит в этом черном сарае, полном шума и угля. Он простоял на этой работе два года, и тысячи тонн угля прошли через его быстрые маленькие руки.
Каждую субботу он получал свою заработную плату, которую должен был отдавать всю до последнего цента отцу. Когда же ему минуло девять лет, он уже считал себя взрослым мужчиной и, отправляясь в свободное воскресенье в салун[16], надевал воротничок и шляпу котелком. В зубах у него была трубка, он жевал резину и говорил как мужчина. Только у него был звонкий голос мальчика, проводившего дни за работой среди оглушительного шума. Он был наблюдателен и знал относительно всего, что касалось угля, гораздо больше, чем его отец и брат Фред. Большинство мальчиков не имели ни малейшего понятия, откуда берется тот бесконечный поток угля, который изливается в вагонетки. День и ночь, не переставая, гремели железные двери шахты, день и ночь железные тачки поднимались наверх и, высыпав уголь, убегали обратно. Подъемник поднимал каждый раз пятьдесят центнеров угля. Затем уголь встряхивался в огромных ситах. Звук, который слышался при этом, и назывался «криком угля». Падающий через сито уголь попадал в бассейн с текущей водой, которая уносила его с собой, а камни опускались на дно. Промытый уголь, двигаясь дальше, проходил через пять сит с разными отверстиями. Крупный уголь опускался вниз и грузился в вагоны.
Всё это знали и другие мальчики, но десятилетний Мак уже знал и то, что ни угольная пыль, ни мелкий уголь не пропадают даром. Их «высасывают», пока ничего не остается. Угольный мусор спускался по дырявой железной лестнице. Эта чудовищная лестница, покрытая сероватой грязью, казалась неподвижной, но если к ней присмотреться, то можно было заметить, что она медленно, очень медленно движется. Через два дня каждая ступенька достигала верха, опрокидывалась и высыпала угольную пыль в громадную воронку. Оттуда этот мусор шел в коксовые печи, превращался в кокс, а из угольных газов извлекались разные химические продукты. Это было химическое производство шахты «Дядя Том № 1», и Мак знал всё это. Когда ему исполнилось десять лет, он получил от отца желтую суконную куртку углекопа, шерстяной шарф на шею и спустился в первый раз туда, где добывался уголь.
Железная решетка звякнула, колокол загудел, корзинка стала спускаться. Сперва медленно, затем с бешеной быстротой – так стремительно, что Маку показалось, будто доска, на которой он сидел, разламывается. На секунду у него потемнело в глазах и засосало под ложечкой, но он быстро справился с собой. С оглушительным шумом неслась вниз железная корзина на глубину восемьсот метров.
Мак уверил себя, что всё, очевидно, так и должно быть. В течение двух лет Мак ежедневно вместе с группой шахтеров его смены, похожих с их лампочками на светляков в темной пещере, спускался и поднимался в железной корзине, и только два раза за всё это время произошло нечто необычайное: один раз корзина поднялась под самую крышу, и поднимавшиеся ушибли себе головы, а второй раз оборвался канат, и два штейгера и один инженер упали в болото.
Вдруг корзина остановилась. Они были на рудничном дворе штольни № 8, и сразу наступила тишина. Их встретили две полуголые фигуры, вымазанные так, что узнать их было нелегко.
– Ты привел с собою своего мальчика, Аллан?
– Yes (Да).
Мак очутился в жаркой узкой галерее в полной темноте. Но скоро впереди заблестела лампа, показалась лошадь и рядом с ней Джей, мальчик-конюх, которого Мак давно уже знал, а позади них двадцать железных тачек, наполненных углем.
Джей засмеялся.
– Алло! Ведь это Мак! – закричал он. – Мак, я вчера выиграл после тебя еще три стаканчика в покер. Хей, хей, стоп, Бони!
Вот этому Джею и отдали Мака на обучение. Целый месяц Мак, как тень, ходил рядом с Джеем, пока тот не передал ему все свои знания по уходу за лошадью. Затем Джей исчез, и Мак стал работать один.
Он привык к штольне № 8 и чувствовал себя там как дома. Ему никогда не приходила в голову мысль, что мальчик в десять лет может быть кем-нибудь другим, кроме конюха.
Вначале темнота и жуткая тишина галереи угнетали его. Да, каким он был дураком, когда думал, что здесь, внизу, со всех сторон раздаются стуки! Хотя в штольне № 8 работали сто восемьдесят человек, но Мак редко видал кого-нибудь, и его постоянно окружало безмолвие могилы. Только в одном месте этой галереи стоял всегда ужасный шум – там, где работали с бурильными машинами. Два человека, управлявшие пневматическими бурами и сверлившие скалу, давно уже должны были оглохнуть. Для Мака было событием, когда в каком-нибудь месте темной штольни показывался огонек лампочки углекопа. Мак должен был ходить взад и вперед по черным, низким галереям, собирать угольные тачки и отвозить их к шахте, по которой ходила корзина вверх и вниз. Он прекрасно изучил весь лабиринт штолен, каждую отдельную балку, поддерживавшую свод, и все угольные пласты, носившие различные названия: «Джордж Вашингтон», «Веселая тетка», «Жирный Билли» и т. п. Он знал сложное устройство дверей и вентиляции штолен, трубы, которые выводили наружу, вредные газы. Каждый день он спускался вместе со своими товарищами в корзине в шахту и так же поднимался из нее, совершенно не думая об опасности. Он садился в скрипевшую, качавшуюся корзину так же спокойно, как садится в лифт какой-нибудь клерк, поднимаясь в свою контору или спускаясь из нее на улицу.
Там, в штольне № 8, Мак привязался к старой белой лошади, которою управлял; эта лошадь прежде называлась Наполеон Бонапарт, но теперь ее кличка была просто Бони. Она уже много лет провела в темноте под землей и была слепая, жирная и очень флегматичная. Всегда она шла одним и тем же размеренным шагом, и ничем нельзя было заставить ее двигаться быстрей. Она привыкла к такому темпу и не могла изменить его. Мак мог ее бить, толкать. Она только еще ниже опускала свою, всегда опущенную к земле голову, но не прибавляла шагу.
Мак обращался с ней не очень нежно: он толкал ее коленом в брюхо, когда ему нужно было, чтобы она повернулась, бил ее кулаком по носу, когда она засыпала во время работы, но, несмотря на всё это, они были добрыми друзьями. Иногда, истощив весь свой репертуар песенок, которые он насвистывал для развлечения, Мак хлопал старую клячу по шее и начинал разговаривать с ней:
– He, old Boney, how are you today, old fellow? All right, are you?[17]
После полугодового близкого знакомства с лошадью Мак открыл, что Бони была грязна. Мак купил скребницу и принялся чистить старую лошадь, давно уже отвыкшую от такого комфорта. Мак пытался также мыть Бони водой, так как он мечтал сделать ее белоснежной, но прикосновение воды действовало на нее как электрический ток, и она начинала дрожать всем телом. Пришлось ограничиться сухой скребницей.
Если Мак долго чистил ей бока и спину, старая Бони вдруг вытягивала шею и издавала дрожащие, плачущие звуки, похожие на собачий вой, – подо бие веселого ржания!.. Тогда Мак так смеялся, что в штольнях гудело эхо.
Мак, конечно, любил старую лошадь. Даже теперь еще он иногда вспоминал о ней. Он всегда проявлял необычайный интерес к старым, изуродованным клячам, иногда останавливался перед такой лошадью, похлопывал ее по плечу и говорил:
– Вот такой была и Бони, Мод, как раз такой!
Но Мод видала уже так много различных старых кляч, о которых он говорил то же самое, что она сомневалась в сходстве этой лошади со старой Бони. Года через два после замужества она открыла его симпатию к старым лошадям. Как-то раз в Беркшайр-Хилле он вдруг остановил автомобиль.
– Посмотри вон туда, Мод! – сказал он, указывая на старую, жалкую лошадь, запряженную в крестьянскую тележку.
Мод засмеялась:
– Но, Мак, таких старых лошадей тысячи! Что в ней особенного?
– Да, может быть, и так, Мод, но у меня была когда-то точно такая же старая лошадь.
– Когда?
– Когда? – Мак посмотрел на нее смущенно. Ничего не было для него труднее, как говорить о себе. – Это было давно, Мод! В шахте «Дядя Том»…
Почти три года пробыл Мак в штольне № 8 – до того дня, когда там произошла катастрофа, о которой многие помнят еще и теперь. Она стоила жизни двумстам семидесяти двум углекопам, но она принесла счастье Маку.
Взрыв произошел на третью ночь после Троицы, в самой нижней штольне «Дяди Тома».
Мак отвозил назад пустые тачки и насвистывал песенку, которую каждый вечер играл граммофон в салуне Джонсона. Вдруг ему послышался сквозь лязг железных тачек отдаленный грохот, и он машинально оглянулся, всё еще продолжая насвистывать. Он увидел, что деревянные балки и подпорки начали гнуться и в глубине штольни посыпались камни. Он рванул лошадь изо всей силы и громко крикнул ей в ухо:
– Хей! Хей!
Лошадь испугалась треска, который слышался сзади, попробовала бежать галопом, вытянув свое неуклюжее тело и почти пригибаясь к земле, но груда каменных обломков завалила ее. Мак бросился бежать как безумный, но, к своему ужасу, он увидел, что перед ним рушился потолок, и услышал, как кругом трещали балки. Обхватив голову руками, он несколько раз покружился на месте, как волчок, и бросился в боковой проход. Штольня сзади обрушилась с грохотом, боковая галерея затрещала, и Мак, подгоняемый градом сыпавшихся камней, побежал вперед, прижимая руки к вискам и крича изо всех сил.
Он дрожал всем телом и почти терял сознание. Он увидал, что прибежал в конюшню, что сделала бы и старая лошадь, если бы обвал не преградил ей дорогу. Мак должен был сесть, потому что ноги у него подкашивались. Целый час просидел он так, ничего не соображая. Наконец он занялся своей лампочкой, которая едва мерцала, и огляделся. Он оказался в конюшне, совершенно засыпанной камнями и углем. Мак пытался понять, что произошло, но мысли его были бессвязны.
Так он просидел многие часы. Он плакал от отчаяния и заброшенности, затем немного овладел собой, и к нему вернулась его жизненная энергия.
Было ясно, что в шахте произошел взрыв рудничного газа. Лошадь засыпало обвалом, но его-то наверняка откопают!
Мак сидел на земле, рядом со своей маленькой лампочкой, и ждал. Он прождал часа два. Потом его вдруг охватил леденящий ужас. Он вскочил испуганный. Взяв лампочку, он сделал несколько шагов направо и налево, ища выхода. Нет… Выхода не было!.. Ничего другого не остается, как ждать.
Обыскав ящик с кормом, он снова сел на землю, предоставив своим мыслям идти, как они хотят. Он думал о Бони, об отце и Фреде, которые вместе с ним спустились в шахту, о кабачке Джонсона, о песенке фонографа, об игре с Джонсоном в рулетку. И ему представлялось, что он бросает на ставку пять центов, вертит рулетку и всегда выигрывает.
От этих мыслей его пробудил какой-то странный звук, точно звонок телефона. Мак напряженно прислушался. Потом вдруг он понял, что ничего не слышал. Кругом была тишина. Эта могильная тишина была невыносима. Он засунул в уши указательные пальцы и потряс их. Потом откашлялся и громко сплюнул. Прислонив голову к стене, он долго сидел и смотрел на солому, приготовленную для лошади. Потом улегся на эту солому с мучительным чувством глубокой безнадежности и заснул.
Он проснулся (как ему показалось) спустя несколько часов вследствие ощущения сырости; лампа погасла, и он шлепал ногами по воде, когда пробовал сделать несколько шагов. Он был голоден и, взяв горсть овса, принялся его жевать. Сидя на корточках в конюшне Бони, он смотрел в темноту и грыз зерно за зерном, напряженно прислушиваясь. Но он не слышал ни голосов, ни стука, а только журчание воды и плеск водяных капель…
Темнота была ужасна. Через мгновение он вдруг вскочил, заскрежетал зубами, схватил себя за волосы и, как безумный, бросился вперед. Он натыкался на стены, ушиб раза два голову и, не сознавая, что делает, бил кулаками по камню. Его отчаянное бешенство длилось недолго, он опять ощупью пробрался назад к стойлу и начал снова жевать овес, а слезы лились у него из глаз.
Долгие часы просидел он там. Нигде ничего не было слышно. О нем забыли!..
Мак сидел, жевал овес и думал. Его детская голова усиленно работала. Он стал хладнокровно размышлять. В эти страшные часы должен был проявиться настоящий характер Мака. И он проявился.
Вдруг он опять вскочил и, потрясая кулаком в воздухе, закричал:
– Если эти проклятые дураки меня не хотят откапывать, то я сам себя откопаю!
Однако он не сразу принялся копать. Снова присел он на загородку стойла и долго думал, стараясь мысленно воспроизвести план штольни, взяв за исходную точку конюшню. Пробраться через южные штольни нельзя. И если вообще можно как-нибудь выбраться отсюда, то лишь через штольню «Веселая тетка» или через пласт Петерсона. Мак знал, что разработка этого пласта находится в семидесяти, восьмидесяти или девяноста шагах от конюшни. Это он знал вполне точно. Уголь в «Веселой тетке» сделался хрупким под давлением горных пластов, а это было очень важно. Еще за час до катастрофы он говорил Патерсону:
– Эй, Пат! Гиккинс жалуется, что мы доставляем только мусор!
Потное лицо Пата появилось тогда перед ним, освещенное лампочкой, и Пат крикнул ему с бешенством:
– Пусть Гиккинс убирается к дьяволу в ад, скажи ему, Мак! В ад! «Веселая тетка» уже вся превратилась в мусор: гора раздавила ее. Пусть же он держит язык за зубами, скажи ему, Мак! Лучше бы они перевели нас отсюда.
Пат скрепил этот пласт новыми солидными подпорками, так как боялся обвала. Пласт был высотой два с половиной метра и вел к штольне № 7.
Мак начал считать шаги. Отсчитав семьдесят шагов, он испытал чувство леденящего страха. Но когда он отсчитал еще пятнадцать шагов и наткнулся на камень, то вскрикнул от радости.
С холодной энергией, напрягая все свои мускулы, он тотчас же принялся за работу. Медленно и осторожно ощупывал он камни сверху и с боков, чтобы предохранить себя от обвала. Он подпирал камнями висевшие глыбы, которые угрожали рухнуть, притащил из конюшни доски и балки для подпорок и выкатывал прочь куски скалы. Так он проработал много часов, пока не стал задыхаться. Совершенно обессилев, свалился на доски и заснул.
Проснувшись, он прислушался, но так как ничего не услышал, то вновь принялся за работу.
Он рыл и рыл. Так проработал он несколько дней, а всего надо было пробить лишь четыре метра! Сотни раз потом ему снилось, что он копает и копает, чтобы выбраться из груды камней…
Наконец он почувствовал, что приблизился к месту выхода пласта. Он ощущал это вполне ясно по тонкой угольной пыли и осыпавшемуся углю. Мак наполнил карманы овсом и стал взбираться по пласту наверх.
Большинство подпорок в этой штольне еще уцелело, и Мак задрожал от радости, когда заметил, что ему стало легче прокладывать путь.
Ему надо было пройти еще два с половиной метра. Назад он уже не мог вернуться, потому что уголь осыпался под его ногами и заваливал ему обратный путь. Вдруг он почувствовал под рукой чей-то сапог и по некоторым признакам догадался, что это стоптанный сапог Петерсона. Бедняга был тут засыпан! Мак, скованный ужасом, долго не мог двинуться с места…
Когда он наконец овладел собой, то начал медленно пробираться дальше. Работа шла всё труднее, хотя в нормальном состоянии эту часть штольни можно было пройти в полчаса. Но Мак очень ослабел и с трудом мог продвигаться вперед. Обливаясь потом, разбитый, он достиг подъема в штольню № 7. Здесь были проложены рельсы для тачек, и путь этот вел из штольни № 8 прямо в штольню № 7.
Наконец он выбрался наверх! Штольня была свободна!
Мак присел на корточки, пожевал овса и полизал мокрые руки. Затем пошел дальше, по направлению к шахте, где опускалась корзина. Он так же хорошо знал штольню № 7, как и штольню № 8, но обвалы в разных местах заставляли его менять направление. Он бродил по штольне много часов, пока от утомления у него не зашумело в ушах. Но он должен выйти на рудничный двор, туда, где действовала подъемная машина! Там колокол… можно дать сигнал…
И вдруг, как раз в ту минуту, когда он начал приходить в отчаяние при мысли, что может оказаться запертым здесь, он увидал красноватые огоньки. Лампочки! Их было три.
Мак раскрыл рот, чтобы закричать, но не издал ни звука и рухнул без чувств.
Возможно, что Мак всё же слабо крикнул: двое из нашедших его людей клялись, что они не слышали ничего, но третий говорил, что ему показалось, будто он слышал легкий крик.
Мак почувствовал, что его кто-то несет. Затем он ощутил движение поднимающейся корзины, очень медленное, и на мгновение очнулся. Затем почувствовал, что его накрыли одеялом и снова понесли, и больше он ничего уже не сознавал…
Мак пробыл под землей восемь дней, хотя он думал, что прошло только три дня. Из всех людей, работавших в штольне № 8, только один Мак и спасся. Как призрак вышел мальчик-конюх из разрушенной штольни! Его история в свое время облетела все американские и европейские газеты. Конюший мальчик из шахты «Дядя Том»! Везде появились его портреты: как его выносили из шахты, как он сидел на кровати в больнице. Весь мир, читающий газеты, смеялся над первыми словами пришедшего в себя Мака. Он спросил у врача: «Нет ли у вас, сэр, резины для жеванья?» Через неделю Мак уже был здоров. Ему сообщили, что его отец и брат погибли во время взрыва. Мак закрыл лицо руками и заплакал, как может заплакать тринадцатилетний мальчик, внезапно оставшийся один на свете…
Однако о нем позаботились другие. В больницу ему присылали пирожные, деньги, вино. Но, вероятно, этим бы всё ограничилось, если бы одна богатая дама из Чикаго не заинтересовалась судьбой осиротевшего мальчика и не занялась его воспитанием.
Мак не представлял себе никакой другой профессии, кроме профессии горняка, и поэтому его патронесса поместила его в горную академию. Кончив учение, он вернулся уже инженером в шахту «Дядя Том» и прослужил там два года. Оттуда он отправился на серебряные рудники Жуан Альварес в Боливии, а потом строил туннель в Андах. Здесь у него и возникла его идея. Осуществление ее зависело от усовершенствования способа бурения скал, и Мак засел за работу. Алмаз в буровой машине должен быть заменен более дешевым материалом, но такой же твердости. Мак поступил в эдисоновские мастерские и пытался получить твердую сталь. Когда он был близок к цели, он покинул мастерские и начал работать самостоятельно. Его алланит скоро доставил ему хорошие средства к жизни. В это время он познакомился с Мод. До тех пор он был так занят работой, что у него не было времени обращать внимание на женщин. Но Мод понравилась ему с первого взгляда. Ее темная головка с личиком мадонны, большие сияющие глаза, ее несколько печальный вид (она только что похоронила мать) – всё ее нежное очарование произвело на Мака глубокое впечатление. Он удивлялся и тому, как мужественно это нежное существо боролось с тяготами жизни. Она давала уроки музыки в Буффало и была занята с утра до вечера. Мак влюбился в Мод и стал таким же глупым, как все влюбленные. Он чувствовал пред ней такую робость, что не решался высказать ей свои чувства. Но однажды он заметил в ее взгляде что-то такое, что придало ему мужество. Он сделал ей предложение, и через несколько недель они поженились. Он посвятил после этого еще три года разработке своей идеи. И вот теперь он был Мак, просто «Мак», о котором певцы распевали песенки во всех мюзик-холлах предместья.
2
В первые месяцы новой работы Аллана Мод редко видела его.
Она узнала в первые же дни, что новая работа ее мужа была совсем другого рода, чем работа на фабрике в Буффало, и без лишних слов покорилась неизбежному. Случалось, что он не показывался дома в течение нескольких дней. Он или оставался на постройке и в испытательных мастерских в Буффало, или же у него происходили важные совещания. Аллан начинал свою работу с шести утра и часто заканчивал ее только поздно ночью. Совершенно измученный, он предпочитал переночевать на кожаной кушетке в своем кабинете, нежели тащиться ночью в Бронкс.
Мод покорилась и этому. Она устроила ему (чтобы он мог пользоваться в таких случаях максимальным комфортом) спальню с ванной и столовую во дворце синдиката: маленькую квартирку, где у него были табак, трубка, воротнички, белье, – одним словом, всё, что ему могло понадобиться. Она приставила к нему для услуг китайца Леона, так как никто не умел так хорошо служить Маку, как этот китаец. Леон мог с чисто азиатским спокойствием сто раз повторить ему через известные промежутки одну и ту же фразу: «Обед, сэр! Обед, сэр!» Леон никогда не терял терпения, всегда был в хорошем настроении. Его не было видно, но он находился всегда под рукой. Работал бесшумно и равномерно, точно хорошо смазанная машина, и всегда всё вокруг него было в образцовом порядке.
В последнее время Мак стал еще реже возвращаться домой, но Мод держалась храбро. Пока позволяла погода, Мод по вечерам устраивала интимные обеды на крыше дворца синдиката. Эти обеды в небольшом кругу друзей и сотрудников Мака доставляли ей большое удовольствие. Она не сердилась, даже если Мак появлялся только на несколько минут.
Впрочем, воскресные дни Аллан обыкновенно проводил в Бронксе, посвящая весь этот день Мод и Эдит и сам веселясь, как большой ребенок. Иногда он вместе с Мод ездил в Нью-Джерси на строительные работы, чтобы «взвинтить Гобби», как он выражался.
Весь месяц происходили заседания с учреждениями и крупными акционерами синдиката, с финансистами, инженерами, агентами, гигиенистами и архитекторами. В Нью-Джерси натолкнулись во время работы на большое количество воды, а на Бермудах прокладывание извилистого туннеля встретило неожиданные затруднения. На Финистерре строительный материал оказался недостаточно хорошего качества, и надо было заменить его другим. Словом, количество работы возрастало с каждым днем.
Аллан работал иногда двадцать часов подряд. Разумеется, в такие дни Мод не могла ни на что претендовать. Мак уверял, что через несколько недель будет легче. Мод была терпелива. Она боялась одного, что Мак переутомился.
Мод гордилась тем, что она – «миссис Мак Аллан». Ей нравилось, когда газеты называли Аллана «завоевателем подводного материка» и прославляли гениальность и смелость его проекта. Но она всё еще не могла привыкнуть к тому, что Мак внезапно сделался знаменитым человеком. Она иногда рассматривала его с изумлением и благоговением. Но всегда она находила при этом, что он такой же, как и был: по-прежнему скромный, и ничего необыкновенного в нем нет. Она даже боялась, что ореол, окружавший его, померкнет, когда люди узнают, какой он на самом деле простой человек. Она усердно собирала статьи и заметки о Маке и туннеле в газетах и иногда заходила в кинематограф, чтобы посмотреть на самое себя, на «жену Мака», как она в туннельном городе выходит из автомобиля. Журналисты пользовались всяким случаем, чтобы ее интервьюировать, и она хохотала до упада, читая на следующий день в газетной статье: «Жена Мака говорит, что он – самый лучший муж и отец во всем Нью-Йорке!»
Хотя она и не сознавалась в этом, но всё же ей было приятно, когда на нее с любопытством смотрели в магазинах, где она делала покупки. Величайшим же триумфом для нее было, когда однажды Этель Ллойд, проезжая мимо, остановила экипаж, чтобы показать ее своим подругам.
В хорошую погоду она ездила кататься с маленькой Эдит по парку в Бронксе, и они часто заезжали в зоологический сад, где простаивали часами возле клеток обезьян, весело смеясь над их проделками. Мод забавлялась не меньше своей дочки. Но когда наступила осень с ее туманами, развлечение это прекратилось.
Мак обещал приехать на Рождество и провести с ними три дня, забыв о работе. Мод радовалась заранее. Они проведут его так, как свое первое Рождество после их женитьбы. На второй день праздника должен приехать Гобби, и они будут играть в бридж. Мод выработала длиннейшую программу на эти три дня.
В течение всего декабря ей почти не удавалось видеться с мужем. Аллан был ежедневно занят совещаниями с финансистами, так как они подготовляли финансовую кампанию, которая должна была начаться в январе.
Аллану нужна была немалая сумма – три миллиарда долларов! Но он ни на мгновение не сомневался, что получит ее.
В течение многих недель здание синдиката осаждалось журналистами, так как печать делала блестящие дела всякими сообщениями в связи с туннелем: каким способом будет построен туннель? какая администрация стоит во главе? как туннель будет снабжаться воздухом? каким образом определена и высчитана кривая линия туннеля? и как могло случиться, что линия туннеля, несмотря на то что делает небольшой уклон, оказывается лишь на одну пятидесятую короче морского пути? («Проколи иглой глобус, и ты узнаешь это!») Все эти вопросы волновали и интересовали публику.
В заключение в газетах загорелась новая туннельная война, вызвавшая такой же шум, как и первая.
Враждебная печать выдвигала свои прежние аргументы: никто не в состоянии просверлить такие чудовищные пространства гранита и гнейса на глубине четырех-пяти тысяч футов, никакой строительный материал, а также и люди не выдержат невероятной жары и страшного давления. Весь план должен будет потерпеть жалкое фиаско.
Но дружественная печать убеждала читателей:
«Нужны время, пунктуальность и уверенность! Поезда будут пробегать через этот туннель так же спокойно, как и на поверхности земли. Путешествие из Америки в Европу и обратно не будет находиться в зависимости от стихии, и никому не будет угрожать опасность стать добычей акул где-нибудь среди океана!»
Газеты напоминали катастрофу с «Титаником»[18], когда погибли тысяча шестьсот человек, и участь «Космоса», исчезнувшего в океане с четырьмя тысячами человек!.. Воздушные же суда пока не могут иметь значение для массового сообщения.
В эти недели нельзя было взять в руки ни одной газеты, ни одного журнала, чтобы не натолкнуться на слово «туннель» и не увидеть каких-либо иллюстраций, относящихся к его постройке. Но с ноября известия о ходе работ стали более скудными и, наконец, совсем прекратились. Аллан запретил доступ к своим строительным работам, и поэтому нельзя было помещать новых иллюстраций. Возбуждение, которое газеты поддерживали в публике, улеглось, и туннель превратился в нечто обыкновенное. Интерес общества был прикован к другой сенсационной новинке – международному состязанию в полете вокруг Земли.
Туннель был забыт!
Этого и желал Аллан. Он знал, что первое воодушевление не принесет ему ни одного миллиона долларов. Он намеревался вызвать снова такое же воодушевление, которое будет вытекать не только из сенсации.
В декабре в газетах появилось известие, вызвавшее усиленные толки: питтсбургская Smelting and Refining Company купила за двенадцать с половиной миллионов долларов право на поставку всего необходимого для постройки туннеля материала, вырабатываемого заводским способом. Одновременно появилось известие, что эдисоновская компания биоскопа приобрела исключительное право за один миллион долларов фотографировать и кинематографировать постройку туннеля. Компания объявила на своих громадных плакатах, что она хочет «передать потомству историю величайшего творения человеческого гения». Первые туннельные фильмы компания намеревалась демонстрировать сперва в Нью-Йорке, а затем во всех тридцати тысячах театров земного шара.
Трудно было составить лучшую рекламу для туннеля!
Эдисоновские биоскопы принялись за работу в тот же день, и все двести театров, принадлежащие этой компании в Нью-Йорке, были битком набиты.
На экране воспроизводились известные уже сцены на крыше отеля «Атлантик», затем фонтаны камней, вызываемые взрывами динамита, кормление ста тысяч рабочих, утреннее выступление их на работы. Показан был также рабочий, которому камнем раздавило грудную клетку и который еще дышал. Показано было и кладбище туннельного города с пятнадцатью свежими холмиками. Показаны были канадские дровосеки, вырубающие лес для Аллана, и ряд нагруженных вагонов; на всех были буквы А. Т. С. (Атлантический туннельный синдикат). Этот фильм, длившийся десять минут, производил сильнейшее впечатление. Только товарные поезда – ничего больше! Товарные поезда в Швеции, России, Австрии, Венгрии, Германии, Франции, Англии и Америке. Поезда тянулись бесконечно; они проходили мимо, увозя руду, бревна, уголь, рельсы, листовое железо, трубы. В конце концов зрителям казалось, что они слышат шум бесконечно двигающихся поездов.
В заключение показали коротенький фильм: Аллан отправляется с Гобби на постройки в Нью-Джерси.
Каждую неделю эдисоновский биоскоп показывал какой-нибудь новый фильм, и в нем всегда появлялся Аллан.
За четыре дня до Рождества в Нью-Йорке и во всех маленьких и больших городах американских штатов были выставлены громадные плакаты, перед которыми всегда толкались любопытные, несмотря на предпраздничную деловую лихорадку. Эти плакаты изображали феерический город, море домов с птичьего полета. Никто не видел ничего подобного даже во сне! В центре этого города, который светился, как светится Нью-Йорк в тумане солнечного утра, возвышалось грандиозное здание железнодорожного вокзала, по сравнению с которым вокзалы Гудзон-Ривер, Центральный и Пенсильванский казались детской игрушкой. От вокзала тянулись глубоко лежащие трассы[19], над которыми, так же, как и над главной трассой, ведущей к отверстию туннеля, были перекинуты бесчисленные мосты. Трассы были усеяны арками, фонтанами и цветущими клумбами. Вокруг вокзальной площади тянулись небоскребы, блестевшие тысячами окон: отели, магазины, банки, конторы. А на бульварах и авеню кишела толпа, проносились автомобили, трамваи, воздушные железные дороги… Бесконечные ряды кварталов терялись в туманной дали. На переднем плане, слева, виднелись огромные склады, набережные, доки, пристани, где кипела лихорадочная работа, и возвышался целый лес мачт и пароходных труб. Справа тянулся бесконечный, залитый солнцем песчаный берег, усеянный купальнями, и над ними возвышался роскошный гигантский курортный отель. А под изображением этого сверкающего сказочного города стояла надпись:
«Город Мака Аллана через десять лет».
А сверху две трети этого гигантского плаката были заняты небом, и совсем у края плаката вырисовывался аэроплан. Он казался величиной не больше чайки. Можно было различить, что пилот держит что-то в руках и затем бросает его вниз. Сначала это имело вид песчинок, которые разлетались в воздухе, но они постепенно увеличивались и, достигая города, превращались в листки объявлений, на которых можно было прочесть слова:
«Покупайте места для построек!»
Всё это было придумано Гобби. В его голове постоянно возникали различные планы хитроумных реклам. Этот плакат в тот же день появился во всех больших газетах, а затем весь Нью-Йорк был покрыт такого рода афишами. Во всех конторах, ресторанах, барах, салунах, на станциях, поездах, пароходах – повсюду можно было видеть изображение чудесного города, который Мак Аллан воздвигнет на дюнах. Смеялись, удивлялись, но вечером все уже верили в возможность существования этого города.
– Действительно, этот ловкий парень умеет заставить говорить о себе.
– Bluff! The greatest bluff of the world![20]
Но между десятью кричавшими «Блеф!» всегда находился один, который еще сильнее кричал:
– Блеф? Ерунда!.. Помните, это обещает Мак! Вот увидите! Мак всегда делает то, что говорит!..
Могли ли в будущем появиться такие города? – вопрос, которым занялись многие. В газетах появились ответы знаменитых статистиков, экономистов, банкиров, крупных промышленников. Все авторитеты сходились на том, что уже одно управление туннелем и техническое обслуживание потребуют много тысяч людей, и этого будет достаточно для населения целого города. Пассажирское движение между Европой и Америкой перейдет, по мнению некоторых авторитетов, на три четверти, а по мнению других – на девять десятых к туннелю. Теперь между этими двумя материками находится в пути ежедневно в среднем пятнадцать тысяч человек. С открытием туннеля это движение, несомненно, должно увеличиться в шесть или даже в десять раз. Неслыханные массы людей будут направляться в новые города.
Возможно, что через двадцать, пятьдесят, сто лет эти туннельные города примут такие размеры, которых мы с нашим скромным воображением даже представить себе не можем.
Аллан на следующий день объявил цены на земельные участки. Правда, цена была не так высока, как в Манхэттене, где за квадратный метр уплачивалась тысяча долларов, но всё же его требования многим показались чрезмерными. Дельцы, занимавшиеся перепродажей земель, пришли в неописуемое волнение. Откуда явился этот плут, расстроивший их планы разбогатеть в несколько лет? Откуда он взял право все деньги припрятать в свой карман? Как можно допустить такую спекуляцию?!
Мак скупил по низкой цене бесчисленные гектары никуда не годной земли, а теперь продавал эту землю квадратными метрами! Он продавал землю в своих городах, которых даже и не было еще, в сто и тысячу раз дороже, чем он сам заплатил за нее!
Аллан имел при этом наглость заявить, что эти выгодные условия покупки продержатся только в течение трех месяцев!
Посмотрим, найдутся ли дураки, которые будут платить за простую воду, как за виски!
Однако такие люди нашлись. Как раз те пароходные компании, которые с такой злобой обрушивались на Аллана, первые обеспечили себе участки, где должны были находиться набережные, пристани, доки. Банк Ллойда купил громадный участок, а за ним – и торговый дом Ваннамекера.
Каждый день газеты сообщали о новых закупках земель. Невероятные суммы уплачивались за песок и камень в городе-блефе. Но все боялись опоздать! Часто подобным же образом начинались дела, исход которых невозможно было предсказать! Отступать было нельзя!
Аллан не давал ни минуты отдыха! Он довел всеобщее возбуждение до необходимой температуры и теперь хотел этим воспользоваться.
На четвертый год постройки во всех газетах появилось объявление, приглашающее подписываться на три миллиарда акций; две трети этой суммы должны были пасть на Америку, а одна треть – на Европу. В объявлении сообщались все подробности, касающиеся стоимости постройки, открытия туннеля, его доходности, процентной уплаты, амортизации. Тридцать тысяч пассажиров ежедневно должны уже приносить доход, но, без сомнения, их будет сорок тысяч и больше. Сюда же надо прибавить другие громадные доходы: за фрахт, пневматическую спешную почту, телеграммы…
Всё это были такие цифры, которые никогда не предъявлялись миру.
При чтении их у людей кружилась голова, перехватывало дыхание.
Воззвание было подписано основателями и крупными акционерами синдиката, видными банкирами и промышленниками.
Главой финансового управления назначался, к великому удивлению Нью-Йорка, человек, который всем был известен как правая рука Ллойда – С. Вульф, до сих пор занимавший пост директора в банке Ллойда.
3
Ллойд сам выдвинул Вульфа на это место и связал на веки вечные его имя с туннелем. Портрет Вульфа появился в вечерних газетах: представительный, серьезный, несколько толстоватый джентльмен восточного типа. Толстые губы, энергичный, с горбинкой нос, короткие черные вьющиеся волосы, короткая борода, темные меланхолические глаза. «Начал с торговли старым платьем, теперь финансовый руководитель синдиката с содержанием двести тысяч долларов в год. Говорит на двенадцати языках».
История со старым платьем была басней, которую Вульф однажды сам, шутя, пустил в ход. Но, во всяком случае, он действительно вышел из самых низов. До двенадцати лет он, называвшийся тогда Самуэлем Вольфсоном, копошился в грязи маленького венгерского городка и питался луковицами. Его отец был по профессии могильщик и обмывал мертвых. Тринадцати лет Самуэль поступил учеником в один из банков в Будапеште и пробыл там пять лет. К концу пятого года он, по его выражению, почувствовал, что «платье узко ему». Честолюбие, отчаяние, стыд и жажда власти не давали ему покоя. Он начал учиться с неистовой энергией и быстро овладел языками английским, французским, итальянским, испанским, русским и польским.
Он испробовал разные профессии, вплоть до карманника. Сначала он перебрался в Вену, затем в Берлин. Самуэль Вольфсон искал свою дорогу. Он выучил на память множество сведений из иностранных газет. Через три года поступил за нищенское вознаграждение корреспондентом к одному биржевому маклеру в Берлине. Но в Берлине «платье всё еще было ему узко». Здесь он всё-таки был венгерцем и евреем. Он убедился, что его путь лежит через Лондон, и стал бомбардировать своими предложениями Лондонский банк.
Всё было безуспешно. Лондону он не был нужен, но он, Самуэль Вольфсон, решил заставить Лондон принять себя. Его инстинкт толкнул его к китайскому языку, и его мозг одолел и этот язык. Учился он у одного студента-китайца, для которого доставал вместо вознаграждения почтовые марки. В это время Самуэль жил хуже собаки. Он имел мужество никогда не давать на чай кельнерам, никогда не ездил в трамваях и огромные расстояния проходил пешком, несмотря на боль в ногах вследствие мозолей и плоской ступни; он давал уроки иностранных языков за восемьдесят пфеннигов в час, делал переводы. Денег!.. Денег!.. Он не переставал мечтать о богатстве. Самые смелые надежды роились у него в мозгу. Он не давал себе ни минуты отдыха, не знал ни сна, ни покоя, ни любви. Он сгибал спину под ударами и унижениями, которыми награждала его судьба, но тотчас же выпрямлялся снова. И вдруг решился всё поставить на карту: отказался от места, заплатил тридцать марок за чистку и пломбировку зубов, купил элегантные ботинки, заказал себе английский костюм у лучшего портного и поехал в Лондон как джентльмен. Там, после четырех недель напрасных поисков, ему наконец улыбнулось счастье. В банкирском доме «Тойлер и Терри» он натолкнулся на другого, подобного ему Вольфсона, который уже проделал такую же метаморфозу, как и он. Этот Вольфсон говорил на стольких же языках, как и Самуэль, и заранее торжествовал победу над новым искателем приключений. Но Самуэля спас китайский язык. Это был величайший успех в его жизни. Его соперник был несказанно удивлен, услышав, как новый Вольфсон бойко разговаривал с китайцем-переводчиком по-китайски. Через три дня Вольфсон вернулся в Берлин, но уже не для того, чтобы там оставаться. Теперь он уже был англичанином, благородным туристом, и говорил только по-английски. В тот же вечер он уехал, как пассажир первого класса, в Шанхай, приводя в трепет прислугу спальных вагонов своими требованиями. В Шанхае он чувствовал себя свободнее, он видел перед собой новые горизонты. Но его «платье всё еще было ему тесно». Там он не был англичанином, хотя и старался копировать своих клубных сотоварищей. Он крестился, принял католичество, хотя никто этого не требовал от него. Он сделал сбережения (его старый отец мог теперь бросить свое ремесло могильщика) и уехал в Америку.
Наконец он мог свободно дышать! Наконец он чувствовал на себе спокойное, удобное платье! Перед ним лежал открытый путь, и он мог приложить свою энергию к делу. Он быстро превратился в американца: Самуэля переделал в Сама, Вольфсона – в Вольфа, причем писал свою фамилию через два «о» и выговаривал ее «Вульф», чтобы никому в голову не пришло заподозрить в нем немца. Окончательно отказавшись от английского акцента, он сбрил свои английские усы, стал говорить в нос, громко и оживленно, первый снимал пиджак во время жары и ходил по улице в одном жилете. Он разваливался по-американски в кресле чистильщика сапог. Однако время превращений уже прошло. Это было ему нужно раньше, чтобы сделаться тем, чем он стал, но теперь – точка!
Несколько лет он работал на бирже хлопка в Чикаго, а затем перекочевал в Нью-Йорк. Его знания, талант и неслыханная работоспособность быстро выдвинули его в первые ряды биржевых дельцов. Он наконец нашел свое место, обойдя земной шар, и мог топтать теперь других, как прежде топтали его. Он принял важную осанку, бросил прежние развязные манеры биржевого маклера и в доказательство, что может поступать как угодно, отпустил маленькие бакенбарды, придав своему лицу индивидуальный характер.
В Нью-Йорке на его долю выпало такое же счастье, как в Лондоне за несколько лет до этого. Он натолкнулся на второго С. Вульфа, но только на Вульфа огромного калибра. Он натолкнулся на Ллойда. В то время С. Вульф не занимал еще видного места на главной бирже, но судьба захотела, чтобы он провел на бирже небольшой маневр против Ллойда. Вульф сделал два искусных шахматных хода, и Ллойд, прекрасный знаток такого рода игры, почувствовал сразу, что здесь ему пришлось столкнуться с настоящим талантом. Ллойд привлек Вульфа в свое предприятие. Вульф поднимался всё выше и выше. Он не успокоился, пока не достиг самых высоких финансовых сфер. И вот в возрасте сорока двух лет, немного ожиревший, наживший астму, он занял видный пост в синдикате атлантического туннеля.
На всем своем длинном и трудном пути он сделал только одну короткую паузу: в Чикаго он влюбился в хорошенькую венку и женился на ней. Однако красота этой венки быстро увяла. Она превратилась в сварливую, вечно хворую супругу, преследовавшую его своей ревностью. За шесть недель до приглашения его в синдикат жена Вульфа умерла. Вульф поместил своих двух сыновей в пансион, не в Европе, а в Бостоне, где из них должны были сделать образованных американцев, и почувствовал себя наконец свободным.
Он устроил одной молоденькой, белокурой шведке, обучавшейся пению, квартиру в Бруклине и затем начал свою работу в синдикате.
В первый же день он знал по именам весь свой огромный штат: директоров, кассиров, бухгалтеров, клерков, стенографисток. Во второй – взял в руки все бразды правления, а на третий – всё шло так, как будто он на этом посту был уже много лет.
Ллойд рекомендовал Аллану Вульфа как самого выдающегося финансового деятеля. Личность Вульфа была не очень симпатична Аллану, но через несколько дней он должен был признать, что работник Вульф удивительный.
4
Как только была опубликована подписка на акции, туннель начал проглатывать деньги. Акция стоила тысячу долларов, а шеры – сто, двадцать и десять долларов. Громадный зал Нью-Йоркской биржи дрожал от страшного шума и гула толпы в день выпуска акций, хотя уже давно на денежном рынке не появлялось бумаг, будущность которых было бы так трудно предвидеть, как будущность этих акций.
Вульф за много недель до этого проводил ночи в спальном вагоне, разъезжая по стране и стараясь определить, какое положение занимает по отношению к синдикату крупная промышленность, наиболее заинтересованная в туннеле. Он не заключал ни одного договора, пока не убеждался в том, что его будут поддерживать. И действительно, в первый же день подписки агентами крупной промышленности было приобретено акций на семьдесят пять миллионов долларов.
Плотина была прорвана…
Но Аллан прежде всего хотел получить деньги от масс. Туннель должен быть построен не на деньги одной только кучки капиталистов и спекулянтов. Он должен сделаться собственностью народа, Америки, всего мира!
И трудовые деньги не заставили себя ждать.
Люди всегда удивляются смелости и богатству. Смелость – это торжество над смертью, богатство – торжество над голодом. А ничего на свете люди так не боятся, как смерти и голода!
Неспособные к творчеству, они всегда набрасываются на чужие идеи и согревают и воспламеняют ими свою душу, чтобы убежать от собственной глупости и скуки. Большинство газетных читателей состоит именно из таких людей, которые трижды в день, за газетой, воодушевляются судьбой неизвестных им лиц. Сюда же относятся и миллионы зрителей, восхищающихся изумительными прыжками, сопряженными с опасностью для жизни, и всякого рода головоломными штуками, испытывая при этом тайную досаду и горечь по случаю собственного бессилия и нищеты. Лишь немногие могут позволить себе роскошь пережить что-нибудь выдающееся. Остальным не хватает для этого времени, денег и храбрости. Жизнь ничего не дает им. Они бывают только захвачены ее водоворотом. Тот, кто терял голову, пугался и падал, того давили колеса жизни и никто о нем не заботился. Сострадание стало роскошью. Старые культуры уже обанкротились и едва заслуживали внимания. Что давали эти культуры? Немного искусства, немного религии, христианской науки, армия спасения, теософия и спиритическое жульничество – ровно столько, сколько нужно для удовлетворения духовных потребностей небольшой кучки людей. Немного дешевых развлечений: театры, кинематографы, боксерские состязания и музыка, когда на два часа останавливается машина трудовой жизни, – вот и всё, чтобы немного отдохнуть. Многие не развлекались, а усиленно занимались физическими упражнениями для укрепления тела, чтобы у них хватило сил тянуть жизненную лямку. Эти упражнения называли они спортом.
Жизнь катилась быстро и бессмысленно. Хотелось услышать новую мелодию, а не повторение старой уличной песенки.
И Аллан сделал это. Он создал новую мелодию из лязга железа и треска электрических искр, и она всем была понятна: это была современная мелодия, такт которой слышался в грохоте поездов воздушной железной дороги, проносившихся над головой.
Аллан не обещал никаких небесных благ, он не утверждал, что у человеческой души семь ступеней совершенства, не манил обещаниями в далеком будущем. Он воплощал настоящее. Он обещал то, что было понятно для всех: он хотел проделать дыру в земле… и только!
Но, несмотря на простоту его проекта, каждый сознавал, что он необычайно смел. И притом – всех ослепляли миллионы!
Сначала деньги «маленьких людей» притекали скудно, но потом потекли целыми потоками. Вся Америка загудела словами «туннельные акции», которые раздались сперва лишь в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско.
Вспомнились акции других промышленных компаний, покупка которых многим доставила богатство. Туннельные же акции в этом отношении могли затмить все, выходившие раньше. Тут дело шло не о том, чтобы заработать на тысячу долларов больше или меньше, а о том, чтобы обеспечить себя на всю жизнь.
Целыми неделями поток людей двигался по гранитной лестнице синдиката. Хотя эти акции и шеры можно было покупать в разных других местах, но каждому хотелось получить их свеженькими, из самого источника.
Сюда приходили кучера, шоферы, кельнеры, служащие у лифта, клерки, продавщицы, ремесленники, воришки, евреи, христиане, французы, немцы, русские, поляки, армяне, турки – люди всех национальностей, всех оттенков кожи; все они стекались сюда, к зданию синдиката, и вели здесь оживленные разговоры об акциях, шерах, дивидендах и барышах. Запах денег носился в воздухе.
Не казалось ли всем, что банковые билеты сыплются из серого зимнего неба на Уолл-стрит?
Иногда толпа была так велика, что служащие не успевали прятать в кассу поступавшие взносы. Они просто, как в далекие дни синдиката Франклина, бросали деньги на пол и продолжали принимать взносы, стоя по самые лодыжки в банковых билетах. Служители же только и делали, что выносили деньги из кассы бельевыми корзинами. И этот непрерывный денежный ноток постоянно возрастал, зажигая в глазах людей, толпившихся у окошечка кассы, какую-то безумную алчность. Стояло им бросить лишь горсть денег в эти окошечки, и они, бывшие до сих пор только машинами, автоматами, становились людьми! Они отходили от кассы, чувствуя легкое головокружение, опьяненные мечтами, с блеском в глазах. Миллионеры!..
В Чикаго, Сент-Луисе, Фриско, во всех больших и маленьких городах Соединенных Штагов разыгрывались подобные же сцены. Нельзя было найти ни одного фермера, ни одного ковбоя, ни одного рудокопа, который не спекулировал бы акциями синдиката «Атлантический туннель».
А туннель с жадностью поглощал деньги, точно гигантское чудовище, одержимое неутолимой жаждой…
5
Огромная машина работала с величайшей быстротой, и Аллан заботился о том, чтобы темп этот не изменялся. Его принципом было исполнять работу в половину того времени, которое предназначалось.
Все, приходившие в соприкосновение с Алланом, невольно заражались его темпом. В этом была сила Аллана.
Огромное тридцатидвухэтажное здание синдиката, как человеческий улей из железа и бетона, шумело от непрерывной работы. Восемьсот комнат были заняты директорами, клерками и стенографистками. Двадцать лифтов, не переставая, двигались вверх и вниз. Некоторые из них останавливались только на десятом, двадцатом или последнем этаже. Ни одна пядь не оставалась неиспользованной в этом тридцатидвухэтажном здании. Всю ширину четырех верхних этажей занимала картинка-реклама, придуманная Гобби и сооруженная из многих тысяч электрических лампочек. Она изображала гигантскую карту Атлантического океана, его берега и острова, представленные разноцветными огнями. На голубой поверхности океана, ближе к берегам Европы, виден был пароход. А внизу, под светящейся голубой лентой волн, изгибалась красными огнями линия туннеля, ведущая через Бермудские и Азорские острова к берегам Испании и Франции. И в то время, когда пароход на поверхности океана оставался почти неподвижным, по туннелю взад и вперед сновали сверкающие огнями поезда из шести вагонов, пробегавшие всё расстояние за пять секунд!..
Над картиной поднимался светящийся туман, среди которого выделялась гигантская ослепительно-белая надпись: «Атлантический туннель».
В этой возбужденной, лихорадочной атмосфере Аллан чувствовал себя превосходно. Его глаза утратили детское выражение; взгляд стал твердым и проницательным. Даже рот изменился: губы стали полнее, и на них всегда играла чуть заметная улыбка. У него был здоровый аппетит, он хорошо спал и спокойно работал.
Зато Мод поблекла и потеряла свою прежнюю юношескую свежесть. Она стала зрелой женщиной. Мод страдала. В феврале и марте она провела несколько чудных недель, которые вознаградили ее за скучную и пустую жизнь зимой. Она побывала с Маком на Бермудских и Азорских островах и в Европе. Во время морского путешествия Мак не покидал ее ни на один час, и тем труднее ей было переносить свое одиночество по возвращении в Бронкс. Мак находился постоянно в разъездах и жил в поездах прямого сообщения между Чикаго, Питтсбургом, Буффало, Туннельным городом и пунктами работ по берегам океана. В Нью-Йорке его ждала всегда гора работы.
Он ездил в Бронкс даже чаще, чем обещал, но всегда привозил с собой работу, которую нельзя было откладывать. Часто он приезжал только затем, чтобы поспать, выкупаться и позавтракать, и тотчас же уезжал обратно.
В апреле снова появилось солнце на небе. Мод начала гулять по парку с Эдит, которая бойко бегала около нее. Они опять посещали зоологический сад, стояли подолгу у клеток с обезьянами, Эдит каталась на крошечном пони, бросала хлеб медведям, смотрела маленьких львят. Так проходило время среди дня.
Иногда Мод осмеливалась отправиться с ребенком в шумное, пыльное Сити, испытывая желание видеть движение и жизнь. Обыкновенно она останавливалась на своем любимом пункте возле Аквариума. Здесь были скамьи. Мод садилась, а Эдит бегала или играла в песке. Мод смотрела на бухту Гудзонова залива, по которому в разных направлениях сновали десятки судов. Вдали, в солнечном тумане, рисовался светлый силуэт Статуи Свободы, как бы парящий над водой. Из пароходных труб струился белый пар, из бухты доносились пронзительные свистки буксирных пароходов и глухой рев корабельной сирены. Иногда совсем вблизи слышался свисток приближавшегося парохода, и громаднее судно, палуба которого была усыпана людьми, проходило мимо, рассекая грязные воды залива.
– Эдит, пошли привет пароходу! – говорила Мод.
Эдит поднимала голову, размахивала в воздухе маленьким ведерком и кричала пронзительно, как свисток парохода…
Мод снова усердно принялась за музыку. Она начала брать уроки. Несколько недель она посещала все большие концерты; сама играла на двух благотворительных вечерах. Музыка доставляла ей наслаждение, но всегда к этому примешивалась мучительная скрытая тоска. Мод музицировала всё реже и наконец совсем прекратила свои занятия. Она стала посещать публичные лекции по воспитанию детей, гигиене и этике. Ее имя даже появилось в списке дам Комитета вспомоществования инвалидам и воспитания сирот, который представлял собою одну из тех современных амбулаторий, где перевязываются раны, нанесенные немилосердной борьбой за существование…
Однако она всё же не могла заполнить пустоты жизни, которую ощущала. По вечерам она всегда звонила Маку, и ей становилось легче, когда она слышала в телефоне его голос.
– Ты приедешь сегодня к обеду, Мак? – спрашивала она с тревогой.
– Сегодня?.. Нет… сегодня нельзя. Но завтра я приеду… Устрою это. Как себя чувствует Эдит?
– Лучше, чем я, Мак! – Но Мод смеялась при этом, чтобы не огорчать мужа.
– Можешь подвести ее к телефону?
Мод, счастливая, что он вспомнил о ребенке, поднимала Эдит к телефону, и та что-то болтала отцу в аппарат.
– Ну, прощай, Мак! Сегодня, так и быть, я не сержусь, но завтра тебе не будет никакого снисхождения. Слышишь?..
– Да, слышу. Завтра непременно. Спокойной ночи, Мод!
Но всё чаще случалось, что Леону не удавалось оторвать Мака от дела и заставить его подойти к телефону. И Мод, несчастная и раздраженная, бросала трубку и начинала плакать.
По вечерам она читала. Но скоро решила, что большинство книг лжет. Жизнь совсем не такова! Случалось, однако, что в какой-нибудь книжке она находила подтверждение своего горя. Тогда, совершенно расстроенная, в слезах, она ходила взад и вперед по пустым, безмолвным комнатам. И вот ей пришла в голову чудесная мысль самой написать книгу! Это будет совсем особенная книга, и она поразит Мака. Мысль эта опьянила ее. Целый день Мод бродила по городу, думая о книге и ища подходящую тетрадь в переплете. Наконец она нашла то, что ей было нужно: дневник в переплете из крокодиловой кожи и с изящной желтоватой бумагой. Сейчас же после обеда она написала на первой странице: «Жизнь моей маленькой дочурки Эдит и то, что она говорила. Записано ее матерью Мод». На второй странице она написала: «Да хранит судьба мою дорогую Эдит!» На третьей: «Моя маленькая дорогая дочка родилась…»
Эту книгу она предназначала в подарок Маку к Рождеству. Работа увлекла ее и заполнила много одиноких вечеров. Мод тщательно записывала все мелочи, забавные слова и выходки девочки, все ее наивные и мудрые вопросы и замечания. Но иногда она забывала о книге и снова погружалась в собственные мысли и заботы.
Она жила от воскресенья до воскресенья – Мак приезжал домой.
Эти дни были для нее праздником. Она украшала дом, приготовляла изысканные блюда. Но иногда Мак не мог приехать и в воскресенье. Один раз его вызвали в Буффало, в другой раз он привез с собой инженера Шлоссера и весь день провел с ним в обсуждении технических вопросов.
Однажды Мод явилась в необычное время во дворец синдиката и послала Леона сказать Маку, что ей надо его видеть.
Она ждала его в столовой, рядом с рабочим кабинетом Мака, и слышала, как чей-то голос перечислял названия различных банков.
Она узнала голос С. Вульфа, которого терпеть не могла.
Вдруг он замолчал, и Мод услышала, как Мак крикнул:
– Сейчас! Скажи сейчас, Леон!
Леон шепотом передал ей ответ.
– Я не могу ждать, Леон…
Китаец в смущении взглянул на нее и бесшумно вышел. Но тотчас же после этого вошел Мак, разгоряченный работой и в самом лучшем настроении.
Он нашел Мод горько плачущей.
– Мод, что случилось? Что-нибудь с Эдит? – спросил он с испугом.
Мод зарыдала сильнее. Да! Да! Он думал только об Эдит, а не о ней. Разве с ней не может что-нибудь случиться?
Как ребенок, начавший плакать, она не могла остановиться.
– Я не в силах больше жить так! – прошептала она.
Мак постоял с минуту в смущении и наконец, положив ей на плечо руку, сказал:
– Слушай, Мод, ведь я же не виноват, что инженер Шлоссер испортил нам последнее воскресенье! Ведь он приехал со своей станции и не мог остаться больше двух дней.
– Это так… пусть… Но вчера… вчера был день рождения Эдит!.. Я ждала… я думала…
– День рождения Эдит? – растерянно повторил Мак.
– Да. Ты об этом забыл!
Мак стоял сконфуженный и смущенно говорил:
– Не понимаю, как я мог… Еще третьего дня я думал об этом! – Помолчав немного, он прибавил: – Слушай, дорогая, у меня теперь в голове сколько дел… Но ведь это только до тех пор, пока всё будет налажено…
Мод вскочила, заливаясь слезами, вся красная от волнения, и топнула ногой.
– Всегда то же самое! – крикнула она. – Я слышу это уже много месяцев! О, что это за жизнь!
Она упала в кресло и, уткнувшись лицом в платок, снова разрыдалась. Мак стоял около нее, красный и смущенный, как школьник. Никогда он не видел Мод в таком состоянии.
– Ну, послушай, Мод! – начал он. – Работы у меня столько, что я едва могу справиться с нею теперь. Но потом будет лучше…
И он стал просить ее быть терпеливее, развлекаться, посещать театры, концерты.
– О, я всё это испытала! Скучно!.. И всё ждать и ждать!..
Мак качал головой и беспомощно смотрел на Мод.
– Что же мне с тобой делать, девочка? – тихо спросил он. – Может быть, ты съездила бы на несколько недель к себе, в Беркшайр?
Мод подняла на него заплаканные глаза.
– Ты от меня хочешь избавиться, отослать меня?
– Ах, нет, нет! Я хочу устроить тебя так, чтобы тебе было лучше, дорогая моя! Мне тебя жаль… Так жаль…
– Я не хочу, чтобы ты жалел меня, не хочу!.. – И она снова зарыдала.
Мак усадил ее к себе на колени, ласкал и старался успокоить обещаниями.
– Завтра вечером я приеду в Бронкс, – сказал он в заключение, точно этим всё приводилось в порядок.
– Хорошо, – сказала Мод, вытирая распухшее от слез лицо, – но если ты приедешь позже половины девятого, то я разведусь с тобой! – Она густо покраснела, когда произнесла эту фразу. – Я часто думала об этом, да, Мак!.. Не смейся! Так нельзя обращаться с женой… – Она обняла его и, прижавшись горячей щекой к его смуглому лицу, прошептала: – О, я так люблю тебя, Мак, так люблю!..
Ее глаза блестели, когда она спускалась в лифте с тридцать второго этажа. Она чувствовала себя спокойнее, и на сердце у нее было тепло, но она стыдилась немного своего поведения. Она вспоминала смущение Мака, его беспомощный, огорченный вид и скрытое изумление, что она так мало понимает, как необходима вся эта работа.
«Ах, я глупая гусыня! – бранила она себя. – Ну что Мак будет думать обо мне? Что у меня нет ни терпения, ни мужества, ни понимания? И как глупо было лгать ему, что я часто думаю о разводе!..»
Эта мысль лишь в то мгновение пришла ей в голову.
– Да, я вела себя как настоящая гусыня, – проговорила она вполголоса, когда садилась в экипаж, и тихонько засмеялась, чтобы прогнать неловкость, которую ощущала, вспоминая свое поведение.
Мак приказал Леону «вышвырнуть» себя из конторы ровно в три четверти восьмого. Тотчас же побежал он в магазин, накупил подарков для Эдит и Мод без долгого выбора, потому что он ничего не смыслил в такого рода вещах.
«Мод права», – думал он, когда мчался на автомобиле по длинной и прямой, как шнур, Лексингтон-авеню, простирающейся на шесть миль. Он размышлял о том, как устроить в будущем дела так, чтобы ему можно было больше времени посвящать семье, но ничего не мог придумать. Работы становилось с каждым днем всё больше и больше…
«Что же мне делать? – думал он. – Если бы я мог заменить кем-нибудь Шлоссера! Он такой несамостоятельный!..»
Вдруг он вспомнил, что у него в кармане несколько важных писем. Он перечитал их, поставил свою подпись и велел остановиться у почтового отделения, чтобы бросить письма. Было двадцать минут девятого.
– Поезжай по Бостонской дороге, Анди! – сказал он шоферу. – Дай полный ход! Только не задави никого!..
Автомобиль полетел по дороге. Мак положил ноги на сиденье и, закурив сигару, утомленно закрыл глаза. Он уже начал дремать, когда автомобиль вдруг сразу остановился. Дом был ярко освещен.
Мод, как девочка, сбежала с лестницы и бросилась на шею Маку.
– О, какая я глупая, Мак! – воскликнула она, не стесняясь шофера. – Теперь я буду терпеливее и никогда больше не буду жаловаться! Клянусь тебе, Мак!
6
Мод сдержала слово, но это далось ей нелегко. Она не жаловалась больше, когда Мак не появлялся в воскресенье или же привозил с собой столько работы, что едва мог посвятить жене несколько минут. Она знала, что Мак взял на себя такой труд, который был не под силу обыкновенному человеку. Она не должна увеличивать его бремя. Наоборот, она должна постараться скрасить ему, насколько это возможно, те немногие часы отдыха, которые он оставлял себе. Поэтому она стремилась быть всегда веселой в его присутствии, хотя перед этим по целым дням тосковала. И, странно, Мак никогда не спрашивал ее ни о чем, и ему в голову не приходило, что она может страдать…
Лето прошло. Наступила осень, и парк Бронкса принял унылый вид от пожелтевших листьев. Мак спросил ее вдруг, не хочет ли она переехать в Туннельный город. Она была поражена. Мак думал, что так будет лучше, и только опасался, что она, пожалуй, будет там скучать в одиночестве…
– Будет не хуже, чем в Бронксе, Мак! – ответила Мод, засмеявшись.
Переселение должно было состояться весной. Но Мод, приготовляясь к этому, часто со страхом думала: «Что я буду делать в этой цементной пустыне?»
Она должна найти какое-нибудь дело для себя… Мод решила, что она будет работать в больнице Туннельного города, и поэтому начала заниматься в детской клинике доктора Вассермана.
Она хотела сохранить это в тайне от Мака, но выдержала недолго и поделилась с ним своими планами.
– Не смей смеяться, Мак, это серьезно! – сказала она. Мак был удивлен.
– Ты уже начала заниматься в клинике? – спросил он.
– Да, Мак, уже четыре недели. Теперь, когда я приеду в Туннельный город, у меня будет дело, иначе я не выдержу.
– Пожалуй, это будет хорошо, Мод, если ты найдешь себе занятие, – сказал он. – Только зачем же это должна быть непременно больница?.. – Но вслед за тем он весело рассмеялся: он представил себе свою маленькую Мод в костюме сиделки!..
– Чего доброго, ты потребуешь большое жалованье? – заметил он.
Мод была немного раздосадована его шуткой. Очевидно, он смотрел на это как на каприз, как на детскую игру. Он не верил в ее стойкость, не понимал, что работа стала для нее потребностью. Ее огорчало, что он не дает себе труда понять ее.
«Прежде меня это совсем не огорчало, – думала она на следующий день. – Должно быть, и я стала другая!»
И Мод, терзавшаяся день и ночь, потому что она потеряла уверенность в своем счастье, начала понимать теперь, что женщине нужно нечто большее, нежели только любовь и поклонение.
Вечером она была одна. Лил дождь, на дворе было холодно, и она делала записи в своем дневнике.
Она записала некоторые выражения маленькой Эдит, ясно обнаруживавшие наивную жестокость и детский эгоизм ее дочки. Впрочем, эти черты свойственны всем детям, и Мод не забыла упомянуть об этом; затем ее мысли унеслись дальше…
«Мне кажется, – писала она, – что только матери и жены могут быть самоотверженными. Дети и мужья не обладают этим качеством. Мужчины отличаются в этом отношении от детей только тем, что они могут быть самоотверженными и не думают о себе лишь в ничтожных, чисто внешних и – я бы сказала – несущественных вопросах. Они совершенно неспособны пожертвовать своими глубокими чувствами и желаниями ради любимой женщины. Мак – мужчина, и потому он такой же эгоист, как и все мужчины. Я не могу не сделать ему этого упрека, хотя и люблю его всем сердцем».
Убедившись, что Эдит спит, она накинула шарф и вышла на веранду. Здесь она села в плетеное кресло, вслушиваясь в шум дождя. Юго-западная часть неба была окрашена темным заревом – Нью-Йорк…
Когда она вернулась в свою комнату, ее взгляд упал на раскрытый дневник на письменном столе. Она прочла еще раз свою заметку, покачала головой и приписала внизу:
«Через час после того, как я сидела на веранде и слушала, как шумит дождь. Не делаю ли я Маку несправедливых упреков? Не эгоистична ли я сама? Разве Мак требует чего-нибудь от меня? Не я ли требую от него жертвы? Я думаю, что всё, написанное мною раньше, просто глупость. Сегодня я не могу больше искать, где правда. Хорошо шумит дождь… Он приносит покой и сон. Мод, маленькая глупышка Мака».