1
А тем временем бурильные машины Аллана в пяти главных пунктах работ внедрились уже на многие мили внутрь мрака. Отверстия туннеля казались грозными воротами, ведущими в подземный мир.
Из этих ворот днем и ночью выходили бесконечно длинные поезда, двигавшиеся со скоростью экспрессов. Они увозили камень и подвозили рабочих и материал для постройки. Двойные штольни походили на огромные раны, воспаленные, почерневшие, источавшие гной и поглощавшие всё новые количества свежей крови. А там, в глубине, бесновался тысячерукий человек!
Работа Аллана не была обычной работой, которую знал до сих пор мир. Это было бешенство, адская борьба из-за каждой секунды. Мак прокладывал себе дорогу через камень.
С прежними методами работы, даже при его машинах и новой стали, ему понадобилось бы на постройку туннеля тридцать лет. Но он работал не восемь часов ежедневно, а двадцать четыре. Работал и по праздникам, и умел заставить своих людей делать в четыре часа ту же самую работу, которую они делали в восемь часов обыкновенным темпом. То место, где работала бурильная машина, известно было у туннельных рабочих под именем «ада». Там царил ужасающий шум, и все рабочие в большей или меньшей степени становились глухими, хотя и затыкали уши ватой. Под натиском бура, изобретенного Алланом, скала оглушительно визжала, кричала, как тысячи перепуганных детей, хохотала, как толпа безумцев, и, наконец, гремела, как водопад.
Ничего нельзя было расслышать в этом адском шуме, и все приказания отдавались оптическими сигналами. Гигантские прожекторы бросали яркий свет, то белый, то кроваво-красный, в хаос обливающихся потом и копошащихся человеческих тел, падающих камней, на которые были похожи и человеческие тела, на облака пыли. А посреди этого хаоса катилось, дрожа, серое, покрытое пылью огромное чудовище, напоминавшее чудовищ первобытных времен, ворочавшихся в пыли, – бурильная машина Аллана. Она походила на гигантскую панцирную каракатицу, в брюхе которой были кабель и электромоторы, в черепе – голые человеческие тела, а хвостом служили провода и проволоки, тянувшиеся за ней. Чудовище сотрясалось, как бы охваченное первобытною яростью, и с наслаждением, рыча и завывая, въедалось в камень. Его щупальцами и губами были буры с наконечниками из алланита, пустые внутри и постоянно охлаждаемые водой. А через эти полые трубы чудовище извергало в проделанные в камне отверстия взрывчатое вещество. Меняя свой цвет, как морская каракатица, чудовище отодвигалось назад, окутанное красноватым туманом, и затем снова ползло вперед. Вперед и назад, день и ночь, весь год без остановки!..
Как только цвет чудовища изменялся и оно отодвигалось назад, толпа рабочих быстро взбиралась по скалистой стене, скручивала проволоки, висящие из отверстий, и, точно гонимая ужасом, тотчас же бросалась назад. Раздавались взрыв и грохот. Разрушенная скала бросалась с угрозами за бегущими, но дождь из камней обрушивался на панцирные щиты машины. Поднимались облака пыли, освещенные красным сиянием. Внезапно всё освещал ослепительно-белый свет, и толпы полуголых людей устремлялись в облака пыли и выбрасывали еще дымящуюся кучу обломков прямо в гигантскую пасть чудовища. Оно перемалывало всё своими страшными челюстями и выводило через заднее отверстие наружу в виде бесконечного потока камней…
Сотни черных чертей, обливавшихся потом, старавшихся сохранить равновесие на катящихся камнях, тянули цепи, кричали, быстро разгребали камень. Скорей, скорей убрать обломки с пути чудовища! Повсюду у его покрытого грязью серого тела копошились человечки. Они проделывали отверстия в скалах сверху, по бокам, внизу, чтобы их можно было во всякое время наполнить патронами и взорвать.
Адская, лихорадочная работа кипела вокруг машины, и такой же грохот раздавался позади нее, откуда вытекал бесконечный поток камней. Камни надо было убирать, чтобы машина могла немедленно отодвинуться на двести метров назад, и ждать взрыва.
Как только камень начинал сыпаться из брюха машины на вечно движущуюся заднюю решетку, на нее прыгали самые сильные рабочие, опоясывали цепями такие обломки скалы, поднять которые было возможно без особых приспособлений, и прикрепляли цепи к кранам, и краны поднимали камни.
И вечно движущаяся решетка позади машины, пожиравшей камень, просеивала каменные обломки, которые с треском сыпались в низкие железные тележки, похожие на тачки углекопов. Тачки этой бесконечной вереницей переводились с помощью соединительного пути, делающего полукруг, с левого пути на правый и задерживались под решеткой столько времени, сколько нужно было, чтобы забрать обломки скал. Нагруженные тачки увозились электрическим маленьким локомотивом. Группы людей с бледными лицами, с кашей из грязи на губах, возились около решетки и тележек, откатывали камни, рыли, работали лопатами и кричали. Яркий свет прожекторов безжалостно освещал их, в то время как воздух вентиляторов свистел вокруг них, как ураган.
Работа с бурильной машиной была крайне тяжелой, и ежедневно оказывались раненые, а часто и убитые.
Через четыре часа такого остервенения наступала смена. Совершенно истомленные, сварившиеся в собственном поту, бледные и почти терявшие сознание от сердечной слабости, люди падали на мокрые камни вагона и мгновенно засыпали, чтобы проснуться только на следующий день.
Сотни рабочих убегали из «ада», многие погибали после непродолжительной работы. Но всегда на их место являлись новые!
2
Маленькие подземные локомотивы перевозили нагруженные тачки по туннелю до того места, где стояли большие вагоны. Тачки поднимались кранами, и содержимое их высыпалось в вагоны. Когда все вагоны были нагружены, поезд отправлялся, а на его место приходил новый, с материалом и людьми. В течение часа приходило и уходило двенадцать, а иногда и больше поездов.
К концу второго года американские штольни продвинулись уже на девяносто пять километров вперед, и на всем этом огромном пространстве не прекращалась эта спешная работа. Аллан требовал всё большего и большего напряжения – ежедневно, ежечасно. Без церемонии увольнял он инженеров, которые не могли дать требуемого числа кубических метров в сутки, безжалостно рассчитывал ослабевших рабочих.
Там, где проезжали железные тачки, рабочие заняты были укреплением стен туннеля. Техники прокладывали электрические кабели и трубы для воды и накачивания воздуха. У поездов суетились рабочие, разгружавшие их.
Через каждые триста метров группа грязных людей лихорадочно работала с перфораторами (ручными бурами) у стены штольни, между столбами и подпорками. Они пробивали в стене нишу в рост человека. Когда раздавались свистки приближающегося поезда, они бросали работу и разбегались. Но скоро ниша становилась настолько глубока, что работающим там можно было уже не беспокоиться относительно проходящих мимо поездов, и после нескольких дней работы за стеной слышалась пустота; они взрывали преграду и оказывались в параллельной штольне, где так же бежали поезда, как и в той штольне, откуда они начали пробивать поперечный коридор. Затем эта группа рабочих проходила вперед по штольне триста метров и начинала пробивать следующий поперечный проход. Такие поперечные проходы должны были соединять параллельные главные штольни туннеля через каждые триста метров на всем его протяжении. Они служили для вентиляции, для запасных складов и для сотни других целей.
За группой рабочих, пробивавших эти поперечные галереи, следовала по пятам другая группа, задача которой состояла в том, чтобы эти маленькие галереи, соединявшие обе главные штольни, тщательно укрепить, облицевав кирпичом и каменными плитами. Год за годом они только и делали это. Но каждая двадцатая поперечная галерея оставлялась в том виде, в каком она была по окончании работ по прорытию. Дальше, вперед!
А у двадцатой поперечной галереи останавливался поезд. Почерневшие рабочие выпрыгивали из вагонов и, взвалив на плечи буры, железные подпорки, мешки с цементом, рельсы и шпалы, с быстротой молнии бросались в нее, когда позади уже нетерпеливо звонили задержанные поезда. Дальше! Поезда мчались. Поперечная галерея проглатывала почерневших рабочих, буры впивались в стены галереи, камни сыпались, галерея становилась всё шире и шире, железо и бетон покрывали ее стены, потолок; через нее прокладывался рельсовый путь. Это была короткая соединительная ветка.
Эти ветки имели огромное значение: они давали возможность в любой момент через каждые шесть километров переводить вагоны и нагруженные камнем поезда из одной штольни в другую, что очень облегчало и ускоряло движение поездов.
Там, где есть «ад», там есть и «чистилище». В том месте работ, которые называли чистилищем, туннель уже был расчищен. Здесь было много простора; вагоны катились непрерывно, наполненные людьми. Работа начиналась одновременно в ста метрах: канонада, трубные сигналы, сверканье прожекторов. Штольни увеличивались до необходимой ширины и высоты. Здесь стоял такой шум, как если бы тяжелые орудия бомбардировали броненосец. Туннель в этой части уже получал окончательную отделку. Старые рельсы снимались. Стены и пол укреплялись железными брусьями и заливались бетоном. Шла напряженная работа: повсюду виднелись искривленные рты, вздувавшиеся мускулы, на висках бились жилы, тела прижимались друг к другу. Рабочие тащили огромные железные двойные брусья, которые должны были сделаться рельсом туннельных поездов (туннельная железная дорога должна была быть однорельсовой). Группы инженеров с инструментами и аппаратами для измерений лежали на земле и работали, обливаясь потом, оставлявшим грязные полосы на их полунагих телах. Брусья в четыре метра длиной и восемьдесят сантиметров толщиной заливались бетоном. Затем укладывались шпалы. Сотни людей, точно муравьи, тащившие соломинку, волочили тяжелые, тридцать метров длиной, рельсы, которые укреплялись на шпалах. За ними ползли другие, тащившие тяжелые железные ребра, которые, соединяясь вместе, должны были образовать род железной клетки, имевшей форму эллипса. Все части были сделаны из толстого железа и плотно привинчивались одна к другой, и все такие клетки тщательно прикреплялись одна к другой. Железные ребра клеток заливались бетоном, и таким образом туннель получал свой панцирь из железобетона толщиной в один метр, и никакая сила в мире не смогла бы разрушить его…
По обеим сторонам рельсов прокладывались трубы всех размеров: трубы для телефонных и телеграфных проводов, огромные трубы для воды и воздуха (машины безостановочно, днем и ночью, накачивали в штольни воду и воздух), специальные трубы для пневматической почты. Поверх труб сыпались песок и щебень и прокладывались шпалы и рельсы для обыкновенных грузовых поездов, – солидный железнодорожный путь, позволявший поездам с материалом и камнями идти с быстротой скорых поездов.
Как только скрепились последние ребра клетки, был готов и путь на протяжении шести километров. Поезда уже шли в то время, когда каменщики еще висели на железных скрепах.
На расстоянии тридцати километров от бурильной машины туннель был уже готов.
3
Но это было еще не всё. Тысячу мелочей нужно было предусмотреть заранее. Как только американские штольни соединятся со штольнями, идущими им навстречу от Бермудских островов, всё это пространство надо будет приспособить к правильному движению поездов. Аллан давно уже подробно проработал свои планы. Через каждые двадцать километров должны были находиться маленькие станции в скале, где будут жить сторожа линии. Через каждые шестьдесят километров Аллан проектировал станции большего размера, а через двести сорок километров – большие станции. Все эти станции служили складами для запасных аккумуляторов, машин и съестных припасов. На больших станциях находились трансформаторы, вентиляционные и охлаждающие машины, станции высокого вольтажа. Кроме того, нужно было продолжить еще боковые штольни, где могли бы найти себе место запасные поезда. Для всех этих работ нужны были батальоны рабочих, которые всё далее и далее внедрялись в каменный массив и отделяли от него целые лавины камня.
Как вулкан во время извержения, устья туннеля днем и ночью выбрасывали камни. Постоянно, один за другим, вылетали из этих зияющих отверстий груженные камнем поезда, легко беря подъем и останавливаясь на минуту наверху. Как только они показывались снаружи, из их вагонов соскакивали почерневшие, неузнаваемые существа. Поезда же по сотням соединительных путей проходили через «город Мака» (так называли Туннельный город) и достигли берега моря, где их и выгружали. Здесь рабочие работали весело и охотно, так как у них была легкая неделя.
Мак Аллан выбросил уже двести километров камня – количество, достаточное, чтобы соорудить стену от Нью-Йорка до Буффало. В распоряжении Аллана находились величайшие каменоломни мира, и ни один камень не пропал у него даром. Он поднял и выровнял морской берег на протяжении нескольких километров. Там, где море было уже глубоко, ежедневно высыпались вагоны камня, и медленно поднимался из моря огромный мол. В двух милях от этого места инженеры Аллана принялись за устройство величайшего морского курорта. Здесь должны были вырасти гигантские отели…
Но собственно «город Мака» представлял собой площадь громадных размеров, засыпанную щебнем и мусором, где не росло ни одно деревцо, ни один кустик и где не было ни животных, ни птиц. Под яркими лучами солнца здесь всё сверкало так, что глазам становилось больно. Вся эта площадь была изрезана вдоль и поперек рельсами, по которым шныряли поезда, свистя и пофыркивая. Во временной гавани Аллана стояли дымящиеся пароходы и множество парусных судов, подвозивших железо, дерево, цемент, зерно, скот, провиант всякого рода из Чикаго, Монреаля, Портленда, Нью-Порта, Чарльстона, Нового Орлеана, Гальвестона. На северо-востоке стояла непроницаемая стена дыма – товарная станция.
Бараки уже исчезли. На террасах блестели стеклянные крыши машинных сараев, электрических станций, окружавших высокое здание центральной конторы. Посреди каменной пустыни возвышался двадцатиэтажный отель «Атлантический туннель». Новенький, с иголочки, сияющий своей белизной. Там останавливались инженеры, агенты, представители разных крупных фирм и тысячи любопытных, являвшихся сюда каждое воскресенье из Нью-Йорка.
Напротив Ваннамекер воздвиг временный двенадцатиэтажный магазин. Широкие улицы, вполне готовые, прямыми линиями прорезали мусорную площадь; через глубокие канавы, которые шли ко входу в туннель, перекинуты были мосты. На периферии каменной пустыни устроены были рабочие поселки со школами, площадками для игр, салунами и барами, которые были открыты бывшими боксерами или наездниками, состязавшимися на бегах и скачках. Вдали, среди рощицы карликовых сосен, стояло одинокое, забытое, мертвое здание крематория, напоминавшее синагогу, с длинными пустыми коридорами. Только в одном коридоре стояли уже погребальные урны. И на всех были одинаковые надписи – под английскими, французскими, русскими, немецкими, итальянскими и китайскими именами: «Погиб при постройке Атлантического туннеля». Точно надписи на могилах павших воинов…
Вблизи моря высились новые белые здания больниц, построенные по всем принципам современной науки. Немного поодаль, в свежепосаженном саду, виднелась новая вилла: здесь жила Мод…
4
Мод постаралась сосредоточить в своих маленьких руках как можно больше власти. Она сделалась начальницей Приюта для выздоравливающих женщин и детей в «городе Мака». Кроме того, она вошла в комитет, организованный врачами, заботившийся о гигиене рабочих жилищ и оказывавший помощь роженицам и новорожденным. По своей инициативе она основала школу рукоделия и домоводства для молодых девушек, где каждую пятницу устраивались небольшие лекции и музыкальные вечера. Она взяла на себя очень много работы. У нее была «контора», как у Мака, и ей помогали ее личный секретарь и стенографистка. Под ее руководством работали десятки учительниц и воспитательниц – дочери видных семейств из Нью-Йорка.
Мод со всеми была приветлива, внимательна, искренно принимала участие в чужой судьбе, и все ее любили и уважали. В качестве члена гигиенического комитета она посетила почти все дома рабочих. В итальянских, польских и русских кварталах она энергично боролась с грязью и насекомыми. Настаивала на том, чтобы все дома время от времени дезинфицировались и обметались сверху донизу. Дома рабочих были выстроены почти целиком из цемента, и их можно было мыть, как прачечные. Благодаря частым посещениям рабочих кварталов Мод сблизилась с рабочими и всегда помогала им, чем могла. Все места в ее школе домоводства всегда были заняты. Она пригласила опытных учительниц как для обучения кулинарному искусству, так и для портняжных мастерских. Мод сама наблюдала за всеми своими учреждениями. Чтобы приобрести необходимые теоретические знания, она прочла целую библиотеку. Ей пришлось потратить немало труда, чтобы устроить всё как следует, так как она не обладала выдающимися организаторскими талантами. Но всё шло хорошо, и Мод гордилась похвалами, которые расточали газеты ее учреждениям.
Предметом ее особой заботливости был Приют для выздоравливающих женщин и детей. Приют находился рядом с ее виллой, ей нужно было пройти лишь два сада. Она являлась туда каждый день, ровно в девять часов утра, обходила больных, интересуясь каждой мелочью, и часто помогала неимущим из собственных средств, если бюджет приюта был истощен. Но особенно заботливо она относилась к детям, доверенным ее уходу… У нее была теперь своя серьезная работа, свои радости, успехи, но всё же она откровенно признавалась самой себе, что всё это не может ей заменить супружеского счастья!
Два-три года она была счастлива с Маком, но явился туннель и отнял его у нее. Мак любил ее еще. Да, конечно! Он был внимателен и любезен с нею, но он уже не был больше таким, как прежде. Зачем лгать? Однако она видела Мака теперь чаще, чем в первый год постройки. У него оставалась контора в Нью-Йорке, но свой рабочий кабинет он устроил в Туннельном городе, где проводил иногда целые недели с небольшими перерывами. На это она не могла жаловаться. Но Мак очень изменился. Его беспечная веселость, которая в начале их брака так пленяла ее, теперь понемногу исчезла. Дома он оставался серьезным, как на работе и в обществе. Он старался казаться веселым, как раньше, но это у него не выходило. Он был рассеян и вечно поглощен своими мыслями. Черты его лица стали резче и суровее.
Прошло то время, когда он сажал ее на колени и ласкал. Он ее целовал и теперь всякий раз, когда приходил или уходил, смотрел ей в глаза и улыбался, но женский инстинкт Мод нельзя было обмануть. Странным казалось ей, что он, поглощенный своей работой, больше не забыл ни одного из «торжественных дней»: годовщину их свадьбы, день ее рождения или день рождения Эдит. Но однажды Мод случайно увидела в его записной книжке, что эти дни были подчеркнуты красным. Она покорно улыбнулась: он запоминал эти дни механически, сердце ему не напоминало о них!..
Впрочем, ее судьба, в сущности, ничем не отличалась от судьбы большинства ее подруг, чьи мужья проводили всё свое время на фабриках, в банках и лабораториях. Возвращаясь домой вечером и провожая своих жен в театр, они думали только о делах. Такова была жизнь, но Мод находила это ужасным. Она предпочла бы жить в бедности и неизвестности, вдали от людей, лишь бы у нее была вечная любовь, вечная ласка. Несомненно, только этого и желала она, хотя иногда находила это глупым.
Мод любила, покончив с дневными занятиями, усесться с работой в руках и отдаться во власть своих мыслей. Она думала о том времени, когда Мак начал ухаживать за ней. Как он был молод и наивен! Он совсем не знал женщин и не мог найти какой-нибудь собственный способ, чтобы дать ей понять о своих чувствах. Цветы, книги, билеты в театр и концерты, мелкие рыцарские услуги – всё, как самый банальный молодой человек. И всё же ей это нравилось в нем теперь больше, чем тогда. А затем он вдруг переменил свое поведение и стал больше походить на того, каким она знает его теперь. После одного ее уклончивого ответа он сказал ей решительно и почти невежливо: «Подумайте об этом. Даю вам срок до завтра, до пяти часов вечера. Если вы не придете ни к какому решению к тому времени, то больше вы от меня не услышите ни одного слова об этом. Прощайте!» И, действительно, ровно в пять часов он явился… Мод всегда с улыбкой вспоминала эту сцену, но не забыла она и той тоски и страха, которые испытала она в ту ночь и на следующий день…
Чем больше туннель отнимал у нее Мака, тем упорнее и чаще возвращалась ее мысль к первым прогулкам, разговорам и мелким, но в то же время столь значительным событиям первых месяцев их брачной жизни. У нее в сердце кипела злоба против туннеля. Она ненавидела его за то, что он оказался сильнее ее. Ах, мелкое тщеславие первых дней постройки туннеля давно испарилось! Теперь ей было всё равно, известно ли имя Мака на всех пяти материках или нет! Когда ночью ослепительный свет Туннельного города проникал в ее окна, она ощущала прилив такой ненависти, что закрывала ставни, чтобы ничего не видеть. Иногда она плакала украдкой, плакала от ненависти. Когда она видела, как поезда исчезали в штольнях, она качала головой. Это было безумие! А Мак не понимал этого! Но, несмотря ни на что, она надеялась, что Мак вернется к ней. Туннель даст ему свободу когда-нибудь. Когда пройдет первый поезд…
Однако сколько лет до этого! Мод вздыхала. Терпение! Терпение! Пока нужно жить работой. У нее есть еще дочка, ее любимая Эдит, которая так быстро развивается и уже приглядывается к жизни умными, пытливыми глазками… И Мак бывает теперь дома чаще, чем прежде. У нее есть и Гобби, который заходил к ней почти каждый день и увеселял ее своими шутками и рассказами. Мак иногда приводил к ней гостей, знаменитых людей с громкими именами, настолько громкими, что Мак разрешал им доступ в своей туннель. Мод радовалась каждому такому посещению. Эти знаменитости по большей части были старыми джентльменами, с которыми ей легко было разговаривать. Они изумляли Мод простотой своего обращения и даже застенчивостью.
Однажды Мод посетила дама.
– Мое имя Этель Ллойд, – сказала она и подняла вуаль.
Да, это была Этель! Она покраснела, потому что у нее не было никакого повода к такому визиту. И Мод тоже покраснела, так как она подумала в эту минуту о нахальстве Этель и тотчас же испугалась, что Этель прочитала эту мысль у нее в глазах.
Но Этель быстро овладела собой.
– Я так много читала о школах, устроенных вами, – начала она, – что у меня явилось желание познакомиться с ними.
В манерах Этель было много достоинства и в то же время простоты и задушевности. Она была очень хороша, хотя и не напоминала больше портрета, сделанного пастелью, как это было раньше. Ее нежная, хрупкая красота стала более зрелой. Всё теперь в ней было более ярко: глаза, рот, волосы. Пятнышко на подбородке чуть-чуть увеличилось и немного потемнело, но она уже не прикрывала его пудрой.
Из вежливости Мод должна была лично показать ей всё: больницы, школы, детский сад и скромное помещение женского клуба. Этель нашла всё восхитительным. Однако она умела с тактом расточать свои похвалы, не переходя границ, и в конце концов спросила, не может ли она быть чем-нибудь полезной. Нет? Этель спокойно приняла отказ. Дома она так мило болтала с Эдит, что девочка тотчас почувствовала к ней симпатию.
Мод постаралась преодолеть свою необъяснимую антипатию к Этель, была с нею любезна и даже пригласила ее обедать. Этель телефонировала своему «па» и осталась.
Мак привел к обеду Гобби. Присутствие Гобби придало Этель большую уверенность и развязность, которую она никогда бы не нашла в себе, если бы за столом был только молчаливый и сдержанный Мак. Сперва Мод почувствовала ревность. «Наверное, она явилась сюда ради Мака», – подумала она. Но Мак, к великому удовольствию Мод, выказывал Этель только самую необходимую вежливость. Он смотрел на прекрасную, избалованную Этель такими же равнодушными глазами, как на любую свою стенографистку.
– Библиотека женского клуба, по-видимому, нуждается в книгах, – заметила Этель.
– Она будет пополнена со временем…
– Может быть, вы позволите мне прислать несколько книг? Гобби, помогите мне…
– Пожалуйста, если у вас есть лишние книги, – сказала Мод.
На следующий день Этель прислала около пяти тысяч томов. Мод сердечно поблагодарила ее, но всё же пожалела, что была с нею слишком предупредительна.
После этого визита Этель несколько раз посещала Мод и делала вид, будто очень дружна с нею, и осыпала подарками маленькую Эдит.
Как-то раз она спросила Мака, не может ли она съездить в туннель. Мак с удивлением посмотрел на нее, потому что в первый раз с таким вопросом к нему обратилась дама. Он резко и почти сердито ответил:
– Нет, это невозможно!
Но Этель не обиделась. Она искренно рассмеялась и спросила его, чем она могла так рассердить его.
После этого она стала приезжать реже, и Мод была довольна. Она не могла полюбить Этель. А Мод принадлежала к таким людям, которые могут быть близки лишь с теми, кто внушает им искреннюю симпатию. Поэтому ей было так приятно общество Гобби. Он являлся ежедневно к завтраку или к обеду – всё равно, был или не был Аллан дома. Мод так привыкла к нему, что ей не хватало его даже тогда, когда с нею бывал Мак…
5
– Гобби всегда в чудесном настроении! – часто говорила Мод.
И Аллан отвечал:
– Да, он всегда был веселым малым, Мод! – Аллан улыбался, не подавая вида, что в ее словах он слышит упрек себе.
Он был не такой, как Гобби. Он не обладал ни его веселостью, ни его легкомыслием. Он не мог после двенадцатичасовой работы плясать негритянский танец, петь и проделывать всевозможные глупости! Разве видел кто-нибудь Гобби другим? Нет, он не Гобби! – говорил себе Аллан. Он не мог веселиться, хохотать и веселить других. Единственное, что ему оставалось, это не мешать веселью других. И Аллан старался поступать именно так. Но это разрушало прежнюю искренность в его отношениях с Мод. Для такого человека, как он, лучше было бы не иметь семьи, думал он иногда, несмотря на горячую любовь к Мод и к Эдит.
Гобби, кончив свою работу, мог считать себя свободным. Но работа Аллана никогда не кончалась! Туннель вырастал, а с ним вырастала и работа. Кроме того, у Аллана были свои сокровенные заботы, о которых он ни с кем не говорил ни слова!
Он уже видел, что постройка туннеля не будет закончена в пятнадцать лет. Конечно, при особенно благоприятных условиях это было бы возможно. Он спокойно назначил такой короткий срок потому, что если бы он удлинил его еще на десять лет, то никто не дал бы ему денег. Но едва ли в этот срок можно будет закончить двойные штольни Бискайя – Финистерра и Америка – Бермуда.
К концу четвертого года штольни с американского берега протянулись вглубь на двести сорок километров, а от Бермуды – на восемьдесят километров. С французской стороны было готово двести километров от Бискайи и семьдесят – от Финистерры. Таким образом, из американской части туннеля не была готова даже шестая часть. А оставалось еще громадное расстояние от Финистерры до Азорских островов и от Азорских до Бермудских островов! К тому же начались финансовые затруднения. Подготовительные работы в Бермуде поглотили гораздо большие суммы, чем Аллан предвидел в своих вычислениях. А раньше наступления шестого года постройки нельзя было и думать о выпуске нового займа. Возможно, что ему придется, продолжая работы, ограничиться проведением лишь одиночных штолен, а это очень затруднит работу. Как вывозить при одиночных штольнях то неимоверное количество камней, которое уже теперь грозит загромоздить туннель? Камни лежали везде: между железнодорожными путями, в поперечных галереях, на станциях, – и поезда пыхтели под их тяжестью.
Аллан проводил месяцы в туннеле, изобретая новые способы ускорения работы. Каждая новая машина подвергалась предварительному испытанию в американских штольнях, так же как и каждое новое усовершенствование, прежде чем оно вводилось в других пунктах работы. В американской штольне тренировались рабочие. Они должны были постепенно привыкать к бешеному темпу работы и к высокой температуре. Непривычный человек мог бы погибнуть в первый же час работы в «аду».
Аллан изыскивал всевозможные способы сократить расходование сил, времени и денег. Он ввел тщательное разделение труда, так что каждый рабочий из года в год исполнял одну и ту же функцию и в конце концов мог исполнять ее совершенно автоматически и всё с большей и большей быстротой. У Мака были свои специалисты, обучавшие отряды рабочих и устанавливавшие рекорды скорости (например, при разгрузке вагона), и эти рекорды превращались затем в норму работы. Если бы человек терял непроизводительно в минуту только одну секунду, то это составило бы при ста восьмидесяти тысячах рабочих, из которых постоянно работали шестьдесят тысяч, потерю двадцати четырех тысяч рабочих часов в один рабочий день. Аллану удалось постепенно повысить работоспособность на пять процентов. Но всё же работа подвигалась слишком медленно!..
Особенно заботило его то, что нельзя было ускорить бурение. Невозможно было увеличить число людей на последних пятистах метрах. Там было слишком тесно. Аллан производил опыты с различными взрывчатыми веществами, пока наконец не нашел такого состава – «туннель № 8», который разрывал скалу на довольно правильные куски, и куски эти было легко увозить. Целыми часами он выслушивал доклады своих инженеров, обсуждал их предложения, определял ценность этих предложений, делал испытания.
Неожиданно, словно вынырнув из моря, появился он на Бермуде. Шлоссер слетел. Он был послан в строительное бюро в «город Мака». На его место был назначен молодой, едва достигший тридцатилетнего возраста англичанин Джон Фарбей. Аллан созвал всех инженеров, уже изнемогавших от нестерпимого темпа работ, и заявил им, что они должны ускорить работу еще на одну четверть. Должны! Потому что он обязался окончить постройку туннеля в пятнадцатилетний срок. Как они этого достигнут, это их дело…
Внезапно появился он на Азорах, где работами заведовал немец Микаэль Мюллер. Он весил два с половиной центнера и был известен под именем Толстого Мюллера. Рабочие любили его отчасти за то, что он был толст и давал повод к веселым шуткам, а также за то, что он был неутомимый работник. Работы в его штольнях подвигались даже быстрее, чем у Аллана и Гарримана в Нью-Джерси. Мюллер – эта вечно смеющаяся гора – был действительно баловнем счастья. Место его работ было самое интересное и самое продуктивное в геологическом отношении. Оно сравнительно еще недавно лежало на поверхности земли. Он наткнулся на богатые залежи калия и на железную руду. Акции питтсбургской Smelting and Refining – компании, в свое время купившей право на все ценные материалы, которые могли быть добыты при прокладке туннеля, – поднялись на шестьдесят процентов. Добывание этих залежей железа и калия не стоило компании ни одного цента: инженеры компании отмечали только вагоны, которые надо было отделить. В последние месяцы Мюллер наткнулся на угольный пласт толщиной пять метров. Первоклассный уголь! – сказал он. Но это было еще не всё. Пласт шел по оси штольни и был бесконечен. Мюллер шел сквозь угольную гору. Его единственным врагом, заклятым врагом, была вода. Его штольни находились на глубине восьмиста метров под дном моря, и в них всё-таки попадала вода. Мюллер поставил целую батарею насосов, выкачивавших непрерывно потоки грязной воды в море…
Аллан появился в Финистерре и Бискайе и заявил здесь так же, как на Бермуде, что ему для окончания туннеля в срок необходимо ускорение темпа работ. Он уволил главного инженера Гальяра, элегантного француза, очень способного, и на его место назначил американца Стефена Олин-Мюлленберга, не обращая внимания на крик, который подняла по этому случаю французская печать.
Точно выскочив из-под земли, появлялся Аллан на отдельных станциях, и ничто, никакая мелочь не ускользала от его глаз. Когда он уезжал, инженеры вздыхали с облегчением.
Аллан приехал и в Париж, и газеты тотчас же посвятили ему длиннейшие статьи и напечатали выдуманные интервью с ним. Через неделю в газетах по явилось извещение, что некая французская компания приобрела концессию на постройку железной дороги Париж – Бискайя для того, чтобы туннельные поезда могли прямо следовать в Париж. Одновременно с этим во всех европейских городах появились громадные плакаты, на которых изображался один из сказочных городов Гобби – станция туннеля «Азора». В Европе, так же как в свое время в Америке, картины волшебного города, плод фантазии Гобби, вызывали, с одной стороны, неумеренные восторги, с другой – недоверчивое покачивание головой. Гобби снова дал волю своей фантазии. В одном месте гигантского плаката он показал настоящее и будущее положение земель, принадлежавших синдикату. Синдикат приобрел земли на острове Сан-Йорго и ряд маленьких островов и песчаных отмелей. В несколько лет это пространство земли должно было увеличиться в четыре раза. Острова были соединены огромными широкими плотинами и вместе с отмелями образовали как бы материк. В первый момент никому не пришло в голову, что Аллан мог выбросить в море на этом строительном участке четыре тысячи кубических километров камня (и даже больше, если бы захотел) и, следовательно, создать огромный остров… Здесь, на этом острове, должен был вырасти город Азора с огромной гаванью, с дамбами, молом, маяками, великолепными отелями, террасами, парками и необъятным курортным пляжем.
Цены, объявленные синдикатом за участки в его владениях на Азорских островах, окончательно ошеломили европейских капиталистов. Но синдикат холодно и беспощадно устремил свой взор на европейский капитал, точно змея на птичку. Однако всем было понятно, что Азора, которая будет находиться на расстоянии четырнадцати часов от Парижа и шестнадцати от Нью-Йорка, быстро сделается самым знаменитым в мире местом морских купаний, куда будет стекаться всё знатное общество Англии, Франции, Америки. И европейский капитал сдался…
Из Парижа, Лондона, Ливерпуля, Берлина, Франкфурта, Вены потекли деньги в «большой карман» Вульфа, в big pocket С. Вульфа – карман, который вошел в поговорку в самых широких кругах Америки и Европы.
6
Вульф забирал эти деньги так же, как раньше он забрал три миллиарда, на которые подписались американцы, и те суммы, которые доставили Бермуда, Бискайя, Финистерра и «город Мака». Он забирал деньги без всякой благодарности. В свое время не было недостатка в предостерегающих голосах, предсказывавших целый ряд банкротств, если такой огромный поток денег будет направляться только в одну сторону. Эти пророчества финансистов-дилетантов сбылись лишь в очень незначительной степени. Только несколько промышленных предприятий очутились в трудном положении, но и те скоро оправились.
Деньги не залеживались у Вульфа. Они мгновенно опять начинали свой круговой бег, едва прикоснувшись к его рукам. Он посылал их в непрерывные путешествия вокруг земного шара. Золотой поток мчался через Атлантику во Францию, Англию, Германию, Швецию, Испанию, Италию, Турцию, Россию. Он перескакивал через Урал и несся дальше, в леса Сибири и горы Байкала. Он проносился над Южной Африкой, Капской землей, Оранжевой республикой, Австралией, Новой Зеландией. Он несся в Миннеаполис, Чикаго, Сент-Луис, в Скалистые горы, Неваду и Аляску…
Доллары Вульфа являлись миллиардами маленьких энергичных воинов, сражавшихся с деньгами всех наций и всех рас. Они все были маленькими Вульфами, все были исполнены инстинктом Вульфа, лозунгом которого было: деньги! Они устремлялись целыми армиями по электрическим проводам на морское дно и мчались по воздуху. Достигнув поля битвы, они претерпевали превращения: они становились то маленькими стальными молоточками, день и ночь не знающими покоя, то проворными челноками ткацких станков в Ливерпуле, то вдруг превращались в готтентотов, разрабатывающих алмазные копи Южной Африки. Они были поршнями паровой машины в тысячу лошадиных сил, гигантскими рычагами из блестящей стали, и в течение двадцати четырех часов ежедневно неистово боролись с паром, который постоянно отбрасывал их назад, когда они его побеждали. Они катились в виде товарного поезда, нагруженного рельсами и отправляющегося из Омска в Пекин. Они превращались в корабельный трюм, наполненный хлебным зерном, посылаемым из Одессы в Марсель. Они устремлялись в Южном Уэльсе в рудники, в подъемной корзине, на глубину восьмиста метров и появлялись оттуда в виде угля. Они скрывались в тысячах зданий всего мира и умножались там посредством ростовщичества! Они собирали хлеб в Канаде и превращались в табачные плантации на Суматре…
Они сражались! По знаку Вульфа они покидали Суматру и отправлялись добывать золото в Неваду. Они оставляли Австралию и набрасывались толпой на хлопчатобумажную биржу в Ливерпуле…
С. Вульф не давал им покоя. День и ночь он заставлял их претерпевать сотни превращений. Сидя в кресле в своей конторе, он жевал сигару, потел и диктовал одновременно дюжины телеграмм и писем, не отнимая телефонной трубки от уха и разговаривая в то же время с доверенным. Правым ухом он слушал то, что передавал ему аппарат, а левым – то, что докладывал ему служащий. Он отвечал тихим голосом служащему и кричал в телефон. Он следил одним глазом за стенографами и переписчиками на машине, нужно ли давать им продолжение, а другим смотрел на часы. Он думал одновременно о том, что Нелли уже двадцать минут дожидается его и будет недовольна, что он опоздал к обеду, и о том, что его доверенный поступил как идиот в деле с угольными копями Ранда, но в деле с братьями Гарнье он оказался дальновидным… А в самой глубине своей косматой, потной головы он размышлял о предстоящей на другой день решительной битве на Венской бирже – битве, которую он выиграет, конечно…
Каждую неделю он разменивал больше полутора миллионов долларов для уплаты жалованья служащим и каждую четверть года вынимал сотни миллионов из обращения для выплаты процентов. Когда наступали эти сроки, он не выходил из своей конторы по целым дням. Битва была тогда в полном разгаре, и С. Вульф выигрывал ее, теряя при этом много жира и пота и с трудом переводя дыхание. Он призывал назад свою армию. И она возвращалась к нему, и каждый доллар – маленький героический воин – приносил свою добычу в восемь, десять, двадцать центов. Многие, впрочем, возвращались искалеченными, а некоторые даже совсем погибали. Это была война!..
Такую непрерывную, бешеную, неустанную борьбу С. Вульф вел в течение многих лет день и ночь, не отдыхая ни минуты, то отступая, то наступая вновь. Ежечасно рассылал он приказания своим главнокомандующим в пяти частях света и ежечасно проверял их донесения о битвах.
С. Вульф брался только за первоклассную работу. Он был денежным гением и чувствовал запах денег на большом расстоянии. Он контрабандой пересылал в Европу бесчисленные миллионы акций и шер, полагая, что американские деньги будут прочнее, если он призовет, когда это потребуется, под ружье свою золотую резервную армию. Он составлял проспекты, которые читались как стихи Уолта Уитмена. Он знал, как никто другой, кого и когда надо подкупить. Благодаря такой тактике в менее цивилизованных странах (как Россия и Персия) он делал такие дела, которые порой приносили ему от двадцати пяти до сорока процентов. Синдикат на последнем общем собрании увеличил его годичный оклад до трехсот тысяч долларов. С. Вульф был незаменим. Вульф работал так, что все его легкие скрипели. На каждом клочке бумаги, который он брал, всегда оставался жирный отпечаток его большого пальца, несмотря на то что он сто раз в день мыл руки. Он извел тонны талька, но руки его становились от этого еще жирнее. Но как только он, кончив работу, обливал потную голову холодной водой, расчесывал волосы и бороду и выходил из конторы, он немедленно превращался в почтенного, важного джентльмена, который никогда никуда не спешил. Усевшись в свой элегантный, черный как смоль автомобиль, серебряный рожок которого ревел, как сирена океанского парохода во время тумана, Вульф мчался через Бродвей, чтобы насладиться вечером…
Обедал он обыкновенно у одной из своих молодых приятельниц. Он любил хорошо поесть и выпить за обедом стакан дорогого крепкого вина.
Каждый вечер, в одиннадцать часов, он появлялся в клубе, где играл два часа в карты. Играл он всегда благоразумно, ни по очень высокой, ни по очень низкой ставке, молчаливо и серьезно, изредка улыбаясь в бороду толстыми красными губами. В клубе он выпивал одну чашку кофе, ничего больше…
С. Вульф был образцом джентльмена.
У него был лишь один порок, который он тщательно скрывал от всех: чрезмерная чувственность. От взгляда его темных, по-звериному блестящих глаз, с черными густыми ресницами, не ускользало ни одно красивое женское тело. Кровь начинала стучать у него в ушах, когда он видел молоденькую, хорошенькую девушку с круглыми бедрами. Каждый год он – по крайней мере, четыре раза – ездил в Париж и Лондон. В обоих городах он содержал одну или двух хорошеньких девушек, для которых он обустраивал роскошные квартиры с альковами среди зеркал. Он давал ужины с шампанским для десятка молодых красивых созданий, куда он являлся во фраке, красавицы – только в их прекрасной, ослепительной коже. Часто он привозил из своих путешествий «племянниц», которых поселял в Нью-Йорке. Эти девицы всегда были одного типа: юные блондинки, пухленькие и хорошенькие. Особенное предпочтение он отдавал англичанкам, немкам и шведкам. С. Вульф мстил таким образом за бедного Самуэля Вольфсона, которого конкуренция хорошо сложенных игроков в теннис и богатых банкиров лишала всех красивых женщин. Он мстил надменной белокурой расе, когда-то топтавшей его, тем, что теперь покупал женщин этой расы. Он вознаграждал себя за все лишения молодости, когда у него не было ни времени, ни возможности утолить свою жажду наслаждений…
Из каждого путешествия он привозил победные трофеи: локоны и пряди светлых женских волос, от серебристо-белокурых до ярко-рыжих, которые он хранил в японском шкафчике в своей нью-йоркской квартире. Но об этом не знал никто; Вульф упорно молчал о своей слабости…
Он любил свои путешествия в Европу еще и по другим причинам: он навещал своего старого отца, к которому был очень привязан. Два раза в год приезжал Вульф в свой родной маленький венгерский городок Ченти, и всё местечко приходило в волнение. Знаменитый сын старого Вольфсона! Счастливец! Это голова! Он приехал!
С. Вульф построил своему отцу прекрасный дом и кругом развел сад. Почти как вилла. Музыканты играли в саду, когда Вульф приезжал к отцу, а все жители местечка толпились за железной решеткой сада.
Старый Вольфсон проливал слезы радости:
– Как ты стал велик, мой сын! Кто бы мог подумать: Ты – моя гордость! Я каждый день благодарю бога!
С. Вульфа любили жители местечка: он был прост и обходителен со всеми по-американски. Такой знаменитый и такой скромный!
У старого Вольфсона было теперь только одно желание: прежде чем призовет его бог, он хотел увидеть Аллана.
– Я хочу увидеть его, – говорил старик, – что это за человек, боже мой!
– Ты увидишь его, отец! – говорил Вульф. – Как только он поедет в Берлин или Вену, я тебе телеграфирую. Ты пойдешь к нему в отель и скажешь, что ты мой отец. Он будет рад видеть тебя…
Но старый Вольфсон качал маленькой седой головой и охал:
– Нет, никогда я не увижу этого мистера Аллана… У меня никогда не хватит смелости заговорить с ним. Я не устою на ногах перед ним…
Прощание отца с сыном всегда было очень трогательным: оба плакали в вагоне, плакали затем у открытого окна купе. Но как только поезд двигался и окно закрывалось, С. Вульф вытирал глаза и становился прежним непроницаемым Вульфом.
Вульф сумел проложить себе дорогу. Он был богат, знаменит, он внушал страх, и министры финансов великих государств принимали его с большою предупредительностью. Он был здоров (только – астма) и мог удовлетворять свой аппетит и свою страсть к женщинам. И всё же он не был счастлив!..
Его несчастьем было то, что он всегда анализировал всё и что у него было время, путешествуя в пульмановских вагонах и на креслах палуб, раздумывать о людях, с которыми ему приходилось сталкиваться в жизни. У него был критический ум, и, сравнивая себя с другими людьми, он, к своему удивлению, приходил к выводу, что сам он – совершенно заурядный человек! Он не был личностью. Нет! Его отец, который отстал от него на две тысячи лет, был, несмотря на это, личностью больше, чем он. Он, Сам Вульф, был сначала австрийцем, потом немцем, англичанином, американцем. При всех этих превращениях он оставлял частицу своей кожи – и теперь что он такое? Да сам черт не скажет, кто он теперь! Его память, необыкновенная память, всё удерживавшая в себе, была его вечной совестью. Он знал с точностью, откуда он почерпнул ту или другую мысль, которую выдавал за оригинальный продукт своего ума, свою манеру говорить, смеяться, снимать шляпу, измерять взглядом человека, который надоел ему… Его важность, молчаливость, вот эта поза – всё взято у других людей. Он думал об Аллане, Гобби, Ллойде, Гарримане. Все они были настоящими людьми! Он считал их – даже Ллойда – ограниченными, ни о чем, в сущности, не думавшими, и всё же они были людьми – людьми, которые выделялись как индивидуальности. Он думал об Аллане, о достоинстве, с которым он держался и которое всеми признавалось. В чем оно заключалось? Кто мог сказать, почему все считали Аллана достойным уважения? Никто! Вульф часто наблюдал смуглое, покрытое веснушками лицо Аллана. На нем не было ни печати гениальности, ни особого благородства. Откуда же бралась у него его власть над людьми? Даже страх, который он внушал? Никто не мог сказать. У этого Аллана не было никакой позы. Он всегда был естествен, прост, был самим собой. И в то же время как он влиял на людей! Никто не мог и подумать нарушить его приказания. Одного его слова было достаточно, чтобы все повиновались ему.
Ну, конечно, эти мысли не всегда занимали Вульфа – не такой он был человек. Иногда лишь он отдавался им, когда ехал по железной дороге или на пароходе. Главным пунктом его размышлений было его отношение к Аллану. Аллан ценил Вульфа и относился к нему предупредительно, как к коллеге, но всё же он обращался с ним не так, как с другими, и Вульф это замечал.
Он слышал, как Аллан почти всех инженеров и служащих называл просто по фамилии и только его называл всегда: «Мистер Вульф». Из уважения к нему? О, нет, этот Аллан уважал только себя. И как это ни смешно, но самым сокровенным желанием С. Вульфа было, чтобы Аллан в один прекрасный день хлопнул его по плечу и сказал бы ему: «Алло, Вульф, how do you do?[21]» Но он напрасно ждал этого многие годы!..
И чем больше он думал об Аллане, тем яснее становилось ему, что он ненавидит Аллана. Да, ненавидит без всякой причины! Он желал, чтобы положение Аллана пошатнулось и чтобы Аллан очутился от него в зависимости. Разве это невозможно? Разве он, Вульф, не может стать абсолютным властителем синдиката? Ему надо для этого иметь только милли ард акций за спиной, тогда Аллан увидит, что такое Сам Вульф!..
Вульф закурил сигару и погрузился в свои честолюбивые мечты…
7
Эдисоновский биоскоп делал блестящие дела со своими туннельными фильмами, еженедельно выпуская новый фильм.
Биоскоп показывал черное облако пыли, вечно висевшее над товарной станцией «города Мака». Показывал множество вагонов, влекомых сюда тысячами дымящихся локомотивов из всех штатов Америки. Разгрузочные мостки, подъемные краны, лебедки работали над их разгрузкой. Другие фильмы изображали «чистилище» и «ад» с надрывающимися на работе людьми, а фонограф в то же время воспроизводил шум, который раздавался по всем штольням в двух милях от «ада». Хотя он передавался тут заглушенным, однако был всё еще так силен, что аудитория затыкала уши.
Биоскоп развертывал перед глазами зрителей всю библию современной работы. И всё в ней служило одной определенной цели – туннелю.
И зрители, десять минут назад восхищавшиеся ужасной мелодрамой, чувствовали теперь, что все эти пестрые, шумные, полные движения картины труда – не что иное, как сцены гораздо более величественной и могущественной драмы, героем которой является современность.
Биоскоп изображал эпос железа, более великий и сильный, нежели все поэмы древности.
Железные копи Бильбао, Северной Испании, Джеливара, Швеции. Городок шахтеров в Огайо, где воздух насыщен пеплом, а дымовые трубы поднимаются к небу, как пики. Пылающие доменные печи в Швеции, языки пламени до края ночного горизонта. Ад! Железопрокатный завод в Вестфалии. Стеклянные дворцы, машины, изобретения человеческого гения, огромные чудовища, а рядом с ними – карлик-человек, выдумавший их и управляющий ими. Группа толстых чертей в виде башен, огромные печи, опоясанные железными поясами, выбрасывающие к небу огненные снопы. Взбегают наверх тележки с рудою и высыпают ее в жерло печи. Ядовитые газы бегут по внутренностям этого толстого дьявола, накаляя струи воздуха до тысячи градусов, так что уголь и кокс начинают тлеть. Триста тонн чугуна выплавляет в сутки такая печь! Разбивают дверцу печи, и поток раскаленного железа мчится в литейную, где люди с трудом дышат от жары, и лица их мертвенно-бледны… Бессемеровские и томассовские груши для выплавки стали, колоссальные паукообразные сооружения вышиною в несколько этажей, приводимые в движение водою, то поднимаясь, то опускаясь, продувают воздух сквозь чугун, посылая струи воды и снопы искр. Грохот, жар, ад и победа! Печи Мартини, вращающиеся печи, паровые молоты, вальцевальные машины, дым, пляска искр, пылающие фигуры рабочих, на каждом дюйме проявление гения, на каждом дюйме победа!.. Пылает и трещит железная балка, пробегая между рядами фальцевальных машин, падает на валы и тает, как воск, становится всё длиннее и длиннее, вытягивается в последний раз и ложится, горячая и покрытая потом, черная, побежденная, готовая…
Надпись: «Крупп, Эссен, прокатка туннельных рельсов».
В заключение – штольня в угольной копи. Лошадиная голова, затем вся лошадь и мальчик в высоких сапогах, а за ним – бесконечный ряд угольных тачек. Лошадь всё ниже опускает голову, мальчик поворачивает к публике покрытое пылью бледное лицо и улыбается.
Конферансье заявляет:
– Таким мальчиком был Мак Аллан, строитель туннеля, двадцать лет назад!..
Публика разражалась неистовыми рукоплесканиями!
В этом мальчике она приветствовала человеческую энергию и силу… и себя, свои собственные надежды!
В тридцати тысячах театров фильм этот повторялся ежедневно. Не было такого захолустья, не исключая Сибири и Перу, где не глазели бы на эту картину. Понятно поэтому, что все главные сотрудники Аллана стали известны всему миру так же, как и сам Аллан. Их имена запечатлевались в памяти масс, как имена Стефенсона, Маркони, Эрлиха, Коха. Только сам Аллан не мог выбрать времени взглянуть на себя, хотя эдисоновская компания всячески старалась притащить его туда. Тогда она могла бы рассчитывать на громадный успех нового фильма: «Мак Аллан смотрит на самого себя в эдисоновском театре!..»
8
– Где же Мак? – спросил Гобби.
Мод остановила качалку.
– Представь себе, Гобби, в Монреале!
Это было вечером. Они сидели на веранде первого этажа виллы, откуда открывался вид на море. Сад молчаливо дремал в темноте. На берег устало набегали волны, а вдали бурлила и шумела работа. Мод и Гобби сыграли четыре партии в теннис, поужинали и теперь отдыхали.
В доме было сумрачно и тихо. Гобби устало зевнул, хлопнув себя по губам. Равномерный шум моря усыплял его…
А Мод сидела и качалась, глаза ее следили за Гобби.
В белом костюме и со своими светлыми волосами, он казался почти белым в темноте. Только лицо и галстук были у него темного цвета. Точно негатив… Мод улыбнулась – она вспомнила историю, которую ей рассказал Гобби за ужином: одна из «племянниц» С. Вульфа, которую он выгнал, подала на него в суд… От этой истории мысли Мод снова вернулись к Гобби. Он ей нравился. Даже его дурачества нравились ей. Мод и он были хорошими товарищами, и у них не было тайн друг от друга. Случалось, что он начинал рассказывать ей даже такие вещи, которые она не хотела слышать, и она приказывала ему молчать. С Эдит он был очень дружен и обращался с нею как отец. И часто казалось, что Гобби – хозяин дома.
«Гобби мог быть моим мужем, как Мак», – подумала Мод и почувствовала, что краснеет.
В этот в момент Гобби тихонько засмеялся.
– Чему ты смеешься, Гобби? – спросила Мод.
– Я подумал, как я проживу эти семь недель, – отвечал он, потягиваясь в кресле так, что оно заскрипело.
– Ты опять проигрался?
– Да. Разве я могу беречь деньги, когда они у меня есть? Я проиграл шесть тысяч долларов. Выиграл Вандерштифт. Богачи всегда выигрывают.
Мод засмеялась:
– Тебе стоит только сказать слово Маку…
– Ну да, да! – возразил Гобби, зевая и снова хлопая себя по губам. – Всегда так бывает, когда ты дурак…
И снова оба углубились в свои мысли. Мод нравилось раскачиваться в качалке, и она подвигалась с нею то вперед, то назад, всё время не спуская глаз с Гобби. Ее сердце было полно смятения, покорности и каких-то смутных желаний.
Гобби закрыл глаза, и вдруг Мод спросила его, придвинувшись к нему:
– Франк, что было бы, если бы я вышла за тебя замуж?
Гобби открыл глаза, и тотчас же исчезла его дремота. Вопрос Мод испугал его, а его собственное имя странно и чуждо прозвучало в его ушах, так как никто уже в течение многих лет не называл его так. Он вздрогнул, потому что лицо Мод очутилось совсем близко от него, а между тем за минуту перед этим оно находилось на расстоянии двух шагов по крайней мере! Ее нежные маленькие руки лежали на подлокотниках его кресла.
– Ну, как я могу знать? – отвечал он смущенно и постарался улыбнуться.
Глаза Мод в упор смотрели на него. Золотистое, теплое сияние светилось из их глубины. Ее лицо было бледно и печально.
– Почему я не вышла за тебя замуж, Франк? – проговорила она.
Гобби затаил дыхание.
– Потому что Мак тебе больше нравился, – сказал он после минутного молчания.
Мод кивнула.
– А могли бы мы быть счастливы вместе? – спросила она.
Смущение Гобби возрастало. Он не мог пошевельнуться, чтобы не оказаться слишком близко от нее.
– Кто знает, Мод!
– Ты действительно любил меня тогда, Франк? – шепнула она.
– Да, любил…
– А ты был бы счастлив со мной, Франк? Как ты думаешь?
– Думаю, что да…
Мод задумчиво посмотрела вверх.
– Да… – прошептала она еще тише, с радостью и тоской.
Гобби не мог дольше выносить этого. Чего это пришло в голову Мод касаться всей этой старой истории? Ему хотелось сказать ей, что всё это пустяки и не стоит вспоминать об этом… Да, черт возьми, Мод и теперь еще нравится ему, а тогда он пережил тяжелые дни…
– А теперь мы стали добрыми друзьями, Мод, не правда ли? – спросил он, стараясь говорить обычным беспечным тоном, насколько это было возможно сейчас.
Мод чуть-чуть кивнула. Она по-прежнему не спускала с него глаз, и они просидели так две-три секунды. И вдруг это случилось!.. Он не в силах был дольше сидеть спокойно на своем месте и сделал небольшое движение, и губы их коснулись друг друга, точно непроизвольно…
Мод отскочила назад. Она слабо вскрикнула, простояла неподвижно несколько мгновений и затем исчезла в темноте. Дверь захлопнулась…
Гобби медленно поднялся с плетеного кресла и с блуждающей бессознательной улыбкой всматривался в темноту, ощущая на своих губах прикосновение мягких, теплых губ Мод. Им вдруг овладела какая-то слабость. Однако он скоро взял себя в руки. Он услышал рокот прибоя и шум приближающегося поезда. Вынув часы, он поглядел на них и прошел в темные комнаты.
«Никогда больше! – думал он. – Stop, my boy![22] Мод меня не скоро увидит!»
Он снял шляпу с вешалки, закурил папиросу дрожащими руками и вышел из дома, всё еще взволнованный; смущенный и счастливый.
«Да, черт возьми, как это могло случиться?» – подумал он снова и замедлил шаги.
А в это время Мод сидела, согнувшись, в своей комнате, обхватив руками колени, и, смотря на ковер испуганными глазами, шептала:
– Какой позор!.. Какой позор!.. О, Мак, Мак!
Она тихо и горько заплакала. Никогда у нее не хватит мужества посмотреть Маку прямо в глаза! Она должна ему всё рассказать, должна с ним развестись… Да, она должна. А Эдит? Сможет ли она гордиться теперь своей матерью?
Она вздрогнула. Она слышала, как Гобби прошел по комнатам. «Как легка его походка, как легка!» – подумала она, и сердце ее забилось сильнее. Может быть, нужно встать и позвать: «Гобби, иди сюда!..» Лицо ее пылало, и она ломала руки. Нет, нет!.. Такой позор! Как это случилось? Целый день сегодня она не могла оторвать глаз от Гобби, и в голове у нее бродила мысль… Да, она хочет быть искренней сама с собой! Она думала о том, что будет, если Гобби поцелует ее…
Мод еще долго плакала, лежа в кровати, от горя и раскаяния. «Я всё расскажу Маку, когда он приедет, попрошу у него прощения, поклянусь ему… Не оставляй меня одну, Мак! – скажу ему. А всё-таки это было приятно! Как Гобби испугался!.. Надо спать, спать, спать…»
На другое утро, купаясь вместе с Эдит, она чувствовала лишь легкое сжимание в груди, когда думала о вчерашнем. Всё будет опять хорошо, конечно! Ей казалось даже, что она еще никогда не любила Мака так горячо, как теперь. Но он не должен так мало обращать на нее внимания!.. Однако по временам горячие, волнующие, беспокойные мысли снова овладевали ею, и она смотрела перед собой ничего не видящими, неподвижными глазами…
А что, если она в самом деле полюбила Гобби?..
Гобби не является три дня. Он работал как черт весь день, а вечером уезжал в Нью-Йорк, играл в карты и пил виски. Он взял взаймы четыре тысячи долларов и проиграл всё до последнего цента…
На четвертый день Мод написала ему, что ждет его вечером, так как хочет договорить с ним.
Когда Гобби вошел, Мод покраснела, увидев его, но приняла его весело и просто.
– Никогда мы больше не повторим этой глупости, Гобби! – сказала она. – Слышишь? О, я так упрекала себя! Я не могла заснуть всю ночь! Нет, нет, никогда больше! Это я виновата, а не ты. Я не скрываю этого. Сначала я хотела во всем признаться Маку, но потом решила этого не делать. Или, ты думаешь, я должна?..
– Ты можешь сказать это при случае, Мод, или я…
– Нет, нет – слышишь? – ты не должен этого говорить, Гобби! При случае… да, я могу, ты прав! А теперь мы будем по-прежнему старыми добрыми товарищами, Гобби!
– All right![23] – отвечал Гобби, беря ее за руку и думая при этом, как красиво блестят ее волосы, как идет ей смущение, какая она преданная и добрая, и о том, что этот поцелуй стоил ему четыре тысячи долларов! Never mind![24]
– Мячи и мальчик уже на теннисе. Хочешь играть?
И снова они стали прежними старыми товарищами, и только Мод иногда не могла удержаться и взглядом напоминала Гобби об их общей тайне…