Туннель — страница 5 из 9

1

Мак Аллан, точно грозный призрак, стоял над землей и подгонял людей к работе.

Весь мир, затаив дыхание, следил за прокладыванием дороги под океаном. Как во время войны читатели, беря газету, ищут прежде всего известия с театра военных действий, так и теперь они искали в газетах сведения о ходе работ в туннеле: все газеты завели у себя постоянные отделы, где помещались эти сведения.

В первую неделю седьмого года работ на Аллана обрушилось несчастье. В американских штольнях в октябре произошла катастрофа, повредившая всему делу.

Мелкие несчастья и неудачи случались ежедневно. То обрушившаяся скала засыпала рабочих, то они попадали под поезд или погибали при взрыве. Смерть была у себя дома в туннеле и каждый день брала свои жертвы. Несколько раз вода врывалась в штольни, и насосы лишь с большим трудом выкачивали ее, и тысячам людей грозила опасность утонуть. Часто эти мужественные люди работали по пояс в воде. И часто бывало, что вода, ворвавшаяся в штольни, была горяча, и от нее поднимался пар, как от гейзера. Однако большею частью можно было заранее предвидеть возможность появления воды и принять меры против этого. При помощи особого аппарата (похожего на аппарат, посылающий волны в беспроволочном телеграфе), сооруженного по системе доктора Леви (Геттинген), можно было заранее определить присутствие больших количеств воды или рудных пластов. Часто бурильную машину засыпали обвалы, и при таких несчастьях смерти были неизбежны. Отравление окисью углерода и острое малокровие были обычными явлениями. Туннель вызвал даже новую болезнь, вроде той, которая бывает у рабочих в кессонах. Аллан устроил для этих больных особую больницу на берегу моря. В общем, число жертв за шесть лет работы в туннеле было не больше, чем в других крупных технических предприятиях: тысяча семьсот тринадцать человеческих жизней – цифра сравнительно небольшая. Крупные технические предприятия никогда не обходятся без таких жертв.

Но 10 октября, на седьмом году работ, было мрачным днем для Аллана…

Ежегодно в октябре Аллан производил генеральный осмотр американских строительных работ, и на это обыкновенно уходило несколько дней. Среди инженеров и служащих этот объезд Аллана назывался «страшным судом». 4 октября он осматривал «город», посещал дома рабочих, бойни, больницы и бани. Он посетил также Приют для выздоравливающих женщин и детей, и Мод целый день провела в волнении. Его похвала ее управлению заставила Мод густо покраснеть. В следующие дни он посетил здания контор, товарные станции, громадные машинные сараи и помещения, где гудел бесчисленный ряд динамо-машин и работали нагнетательные насосы, коловороты и вентиляторы.

Затем вместе с Гобби, Гарриманом и инженером Берманом Аллан отправился в туннель.

Осмотр работ в самом туннеле должен был продлиться несколько дней, так как Аллан очень подробно исследовал каждую станцию, каждую машину, каждую поперечную галерею, каждый склад. Как только заканчивался осмотр одного пункта, они сигналом останавливали идущий мимо поезд, вскакивали в него и ехали дальше.

В штольнях было темно, как в погребе. Лишь тогда появились снопы света, когда проходил поезд. Тогда можно было разглядеть железные брусья, человеческие тела у железных подпорок; на паровозе сиял красный фонарь, звенел колокол поезда – тени разбегались в стороны…

Штольни были наполнены грохотом пробегавших поездов. Из далекой тьмы доносились пронзительные крики. Иногда слышались звуки, напоминавшие вой волков или фырканье и хрюканье бегемотов. Порою как будто раздавались мощные голоса циклопов, и даже, казалось, можно было различить каждое слово. Иногда словно громкий хохот разносился по штольням, и все эти странные, непривычные звуки соединялись в такой гул и грохот, что нельзя было расслышать собственных слов… На расстоянии сорока километров от бурильной машины туннель гремел, точно гигантская адская труба. Здесь всё было залито ярким светом прожекторов и сверкало, словно раскаленная белая плавильная печь…

Известие, что Аллан в туннеле, распространилось с необычайной быстротой. Где бы он ни появлялся, покрытый густым слоем пыли и грязи, его тотчас же узнавали, и рабочие начинали хором петь «Песню про Мака» в честь его: Three cheers and a tiger for Mac![25]

На платформах, груженных камнем, сидели сменяющиеся рабочие, и грохот поезда, увозившего их, сливался со звуками пения, которому вторило громкое эхо штолен.

Мак был популярен среди рабочих, насколько это допускала давняя вражда между рабочими и капиталом. Но Мак был ведь создан из такого же материала, как и рабочие, хотя сила и энергия у него была в сто раз больше! «Мак!.. – говорили они. – Мак – это парень!..» Это было всё, но это была величайшая похвала.

Особенно содействовали его популярности «воскресные аудиенции». Каждый мог приходить к нему, и рабочие даже сложили по этому поводу песню, в которой говорилось: «Напиши Маку, если у тебя есть забота. / Он справедлив, и он – один за нас. / А еще лучше иди к нему в воскресенье. / Я знаю его: он не отпустит тебя, не выслушав. / Он понимает сердце рабочего…»

В «чистилище» шум машин был оглушителен, но и здесь рабочие пели. Белки глаз блестели на черных от копоти лицах, рты были раскрыты, но не слышно было ни одного звука…

Последние тридцать километров штольни, проложенной в южном направлении, надо было или пройти пешком, или проехать на очень медленно двигавшихся товарных поездах. Тут штольня представляла собой сплошной лес балок и столбов, постоянно сотрясавшихся от страшного грохота. От жары (48 °С) столбы и балки трескались, несмотря на то что их обрызгивали водой, и огромные вентиляторы постоянно нагоняли в штольню свежий, охлажденный воздух. Всё же воздух в штольне был очень тяжел – отравленный воздух рудников.

В маленькой поперечной галерее лежал выпачканный маслом полуголый труп. Это был монтер, внезапно умерший от паралича сердца. Кругом него кипела работа, мимо спешили рабочие. Никто не позаботился даже закрыть ему глаза!..

Затем Аллан и его спутник вошли в «ад». Среди облака пыли стоял неподвижно, словно статуя, землисто-бледный японец и отдавал приказания посредством световых сигналов. Его рефлектор отбрасывал то красный, то белый, то зеленоватый сноп света на группу копошившихся людей, которые в зеленых лучах казались двигавшимися мертвецами.

Здесь на пришедших никто не обратил внимания. Ни пения, ни приветствий. Изнемогавшие люди почти бессознательно продолжали свою работу. Мак и его спутники должны были то и дело внимательно следить, как бы запыхавшиеся рабочие не задели их балкой или каменной глыбой, которую они взваливали на платформу.

В этом месте штольня была уже очень глубока: ниже уровня моря на четыре тысячи четыреста метров. Раскаленная атмосфера, наполненная каменной пылью, царапала горло. Гобби зевал не переставая, ощущая недостаток воздуха, а глаза Гарримана почти вылезали из орбит, лицо было красно – он задыхался… Но легкие Аллана привыкли к воздуху, в котором было мало кислорода. Грохот работы и быстро двигавшиеся взад и вперед группы людей действовали на него бодрящим образом. В зрачках его появилось властное, торжествующее выражение. Он вышел из своего обычного равновесия и молчаливости, стал необычайно подвижен, кричал, жестикулировал, и его мускулистая спина блестела от пота. Гарриман пробрался к нему с куском каменной породы в руках и поднес ее к глазам Аллана. Приложив руку ко рту, он крикнул в самое ухо Аллана:

– Это – неизвестная руда!..

– Руда? – повторил Аллан также прямо в ухо Гарримана.

Это была темно-красная неизвестная руда, названная «субмариниум» (подводная), – первое геологическое открытие во время туннельных работ. Она была радиоактивна, и питтсбургская Smelting and Refining компания[26] ждала со дня на день, что будут найдены большие залежи этой руды. Гарриман прокричал и об этом, вертя кусок в своих руках.

Аллан засмеялся:

– Да, это было бы им на руку!..

Из бурильной машины выскочил огромный рыжий человек, с длинными, как у гориллы, руками. Какая-то колонна из грязи и масла! Серая грязь лежала густым слоем у него на веках, из-под которых мерцали полусонные глаза. У него был вид каменотеса, но это был главный инженер Аллана – ирландец О’Нейль. Его правая рука была покрыта кровью, смешавшейся с грязью в черную массу, напоминавшую колесную мазь. Он выплевывал пыль и чихал. Рабочий поливал его водой, как это делают со слонами. О’Нейль, голый, кружился и сгибал спину под струей воды, а затем пошел навстречу Аллану. Аллан протянул ему руку и указал на его рану. Ирландец небрежно кивнул и огромной лапой смахнул с волос воду.

– Гнейс становится всё более серым! – крикнул он в ухо Аллану. – Красный гнейс ничего не значит перед этим гнейсом! Нам приходится каждый час насаживать новые наконечники на наши буры. И жара же, черт возьми!

– Мы скоро будем опять подниматься, – отвечал Аллан.

– Да, через три года!

– Воды нет впереди вас?

– Нет.

Вдруг их осветил прозрачный зеленый свет. Это маленький японец направил на них свой рефлектор.

О’Нейль оттащил Аллана в сторону: бурильная машина отступала.

Аллан пробыл в «аду» три смены, а потом влез на платформу, нагруженную камнем, и поехал назад с Гарриманом и Гобби. И тот и другой, совершенно измученные, тотчас же заснули. Аллан, хотя он тоже спал, чувствовал каждую остановку поезда на всем длинном пути в четыреста километров. В одном месте, когда поезд остановился, послышались возгласы и заблестел красный свет. Аллан очнулся и различил темные фигуры, перелезавшие через него.

– Это Мак! Не наступи на него!..

Наконец Аллан забылся глубоким сном. Он проснулся, когда яркий, беспощадный свет дня, как блестящий нож, резанул ему глаза.

Поезд остановился у станционного здания, и «город Мака» вздохнул свободно: «страшный суд» миновал благополучно.

Инженеры тотчас же отправились в купальню. Гобби лениво лежал в бассейне и курил папиросу. Гарриман фыркал, как бегемот.

– Придешь к завтраку, Гобби? – спросил Аллан. – Мод уже, вероятно, встала. Теперь семь часов.

– Мне надо выспаться, – отвечал Гобби. – Ночью ведь я опять должен быть в туннеле. Но я приду к ужину.

– Жаль. Меня тогда не будет.

– Нью-Йорк?

– Нет, Буффало. Мы испытываем одну новую бурильную машину, изобретенную Толстым Мюллером.

Гобби, однако, не очень интересовался этим изобретением, а заговорил о Толстом Мюллере.

– Пенльдтон написал мне вчера из Азоры, Мак, – сказал он сонным голосом, – что Мюллер страшно пьет.

– Немцы все пьют, как быки, – заметил Аллан небрежно, отмывая щеткой ногти.

– Пенльдтон пишет, что он устраивает попойки у себя в саду, на которых все напиваются так, что сваливаются под стол…

Мимо них прошел маленький японец. Он был уже вымыт, вычищен. Он проработал две смены в туннеле. Он вежливо поклонился им.

Гобби приоткрыл один глаз.

– Good morning, Jap![27] – крикнул он.

– Славный, умный парень, – сказал про него Аллан, когда японец вышел и запер за собой дверь.

Через двадцать четыре часа этот «славный парень» был мертв…

2

На следующее утро, около четырех часов, произошла катастрофа.

Место, где бурильная машина просверливала в это ужасное 10 октября скалу, находилось на расстоянии четырехсот двадцати километров от устья туннеля. В тридцати километрах позади работала бурильная машина в параллельной штольне.

Скала была только что взорвана. Прожектор, которым управлял маленький японец, освещал ярким белым светом катившиеся камни и полунагих людей, быстро расчищавших дымившуюся груду щебня. И вдруг в это мгновение один из рабочих вытянул вперед руки, другой упал на него, а третий внезапно провалился куда-то. Дымящаяся груда щебня с невероятной быстротой покатилась вперед, засыпая людей, точно снежная лавина. Неистовый шум, производимый работами, сразу потонул в глухом рокоте такой силы, что человеческое ухо не в состоянии было его вынести. Маленький японец внезапно провалился. Наступила черная ночь. Никто из всех этих людей, работавших в «аду», не мог ничего расслышать. Чудовищная бурильная машина (которую двигала вперед сила двух локомотивов курьерского поезда) была внезапно приподнята с рельсов, как жестяная игрушка, отброшена к стене и раздавлена. Человеческие тела полетели в воздух, точно снаряды, среди града камней. Железные тачки и дрезины были сдвинуты и превращены в бесформенные комья; лес столбов и подпорок затрещал и обрушился вместе с падающими камнями, похоронив всё под собой…

Всё это совершилось в несколько секунд. Через мгновение в этом месте уже наступила мертвая тишина, а раскаты взрыва гремели вдали…

Взрыв произвел разрушения на протяжении двадцати пяти километров, но грохот слышался на расстоянии восьмидесяти километров, как будто океан ворвался в штольню! А дальше страшная, жуткая тишина! Только неслись облака пыли и дыма. Туннель горел!..

Из этого дыма вынырнули поезда, увешанные гроздьями перепуганных людей. Потом из темноты выбежали какие-то призрачные тени, и больше никто уже не появлялся…

Катастрофа произошла, к несчастью, как раз во время смены, и на пространстве двух километров в эту минуту собрались две тысячи пятьсот человек. Более половины их в одну секунду были засыпаны камнями и раздавлены, но никто не слыхал ни одного крика…

Но затем, когда грохот взрыва затих вдали, гнетущую тишину штольни, погруженной во мрак, прорезали отчаянные вопли, проклятия, безумный смех, звериный рев… Во всех углах что-то зашевелилось, послышался треск, скрипение. Тьма была беспросветная. Пыль продолжала падать, точно густой дождь пепла…

Одна балка зашевелилась, и из-под нее вылез, задыхаясь, человек и упал на груду камней.

– Где вы? – крикнул он. – Отвечайте, ради бога!

Он несколько раз повторил этот возглас, но в ответ раздавались только дикие крики, вопли и стоны. Однако он продолжал кричать всё громче от ужаса и боли. Голос его становился всё пронзительнее и безумнее.

Вдруг он замолчал. В темноте сверкнуло пламя. Оно вырывалось из груды обломков, как пылающий сноп. И среди этого пламени показалась человеческая фигура. Человек (негр), испускавший до этой минуты крики ужаса, при виде огненного призрака сразу онемел. Фигура поднималась вверх, всё выше и выше, и затем соскользнула вниз. В это мгновение что-то шевельнулось в мозгу негра. Он узнал этот призрак.

– Гобби! – закричал он. – Гобби!

Но Гобби не слышал и не отвечал. Он шатался, падал на колени, потом опять поднимался, сбрасывая с себя искры, и тяжело дышал. На мгновение он присел, освещенный огнем, потом повалился на руки и начал медленно, механически ползти вперед, словно инстинктивно подвигаясь к тому месту, откуда слышался голос, зовущий его по имени. Неожиданно он наткнулся на темную фигуру и остановился. Негр сидел на корточках, с лицом, залитым кровью, и ревел. Сверкал то один, то другой белок, так как глаза поминутно заливало кровью, хотя негр судорожно таращил их…

Негр и Гобби безжизненно смотрели друг на друга. Наконец Гобби прошептал:

– Прочь отсюда! – И поднялся на ноги.

Негр ухватился за него.

– Гобби! – закричал он в ужасе. – Гобби!.. Что случилось?

Гобби облизал языком губы, силясь подумать.

– Бежать! – прошептал он хриплым голосом, всё еще оглушенный.

Негр вцепился в него, желая подняться, но с криком свалился на землю.

– Моя нога!.. – заревел он. – Что с моей ногой?

Гобби не размышлял. Инстинктивно он сделал то, что делают, когда видят падающего: нагнулся, чтобы помочь ему подняться. И вдруг упал вместе с ним на землю, причем так ударился подбородком о какую-то балку, что боль отдалась в голове. Это сразу привело его в сознание. В первую минуту он, еще ничего не соображая, подумал, что его кто-то ударил, и приготовился к защите, но вдруг увидал, что перед ним нет противника, а его кулаки зарылись в мусор… Внезапно он понял, что находится в штольне и что произошло что-то ужасное… Он задрожал, как никогда в жизни; мускулы на его спине конвульсивно задвигались, как мускулы испуганной лошади. «Катастрофа!..» – мелькнуло в его сознании.

Он приподнялся и увидал, что горит бурильная машина. К удивлению своему, он увидел, что кругом в ужасных позах на груде щебня лежат кучи голых и полуголых неподвижных человеческих тел. Они лежали – с открытыми ртами, с разбитыми черепами – между сломанными столбами, балками, тачками. Гобби зашатался от ужаса. Ему нужно было собрать всю свою волю, чтобы снова не упасть. Он увидел разорванные на куски тела и понял, что означали странные звуки, наполнявшие штольню: это были стоны и крики тех, кто еще мог стонать и кричать… Рядом с Гобби сидел человек, у которого кровь текла струей изо рта, как из колодца. Человек не дышал больше, он держал у рта руку, повернутую ладонью, и Гобби слышал, как кровь лилась и капала… Гобби узнал его. Это был маленький японец! Вдруг рука его опустилась, и он упал вниз головой.

– Прочь! Скорее отсюда! – шептал Гобби, дрожа от ужаса. – Нужно бежать!

Негр уцепился за пояс Гобби, и они вместе потащились вперед среди хаоса балок, трупов и камней. Крики и звериные вопли раздавались кругом них.

– Гобби! – стонал негр, рыдая от ужаса. – Мистер Гобби! The lord bless your soul[28], не оставляйте меня здесь, не оставляйте меня! Сжальтесь надо мной!.. У меня жена и двое маленьких детей… Не покидайте бедного негра!.. Сжальтесь!

Горящая бурильная машина бросала яркие, зловещие отблески, и черные фантастические тени плясали кругом. Гобби приходилось осторожно пробираться, чтобы не наступать на головы, руки и ноги, торчавшие из груды щебня. Вдруг между двумя опрокинутыми железными тачками он увидал какую-то фигуру, и чья-то рука ощупала его. Гобби отступил. Он увидел лицо, искаженное безумием.

– Что тебе надо? – спросил испуганно Гобби.

– Выйти отсюда! – прохрипел человек.

– Ты идешь не туда! – отвечал Гобби. – Это неверный путь.

Выражение лица человека не изменилось. Однако он отодвинулся назад и беззвучно исчез, точно груда мусора поглотила его.

Голова Гобби прояснялась, он пытался собрать свои мысли. Он чувствовал боль в обожженных местах, и из его левой руки сочилась кровь, но всё же он был невредим. Он припомнил, что Аллан послал его к О’Нейлю с каким-то поручением. За десять минут до взрыва он разговаривал с рыжим ирландцем. Затем взобрался на бурильную машину. Дальше он ничего не понимал. Почувствовал вдруг, что почва под ним колеблется. Он увидел перед собой два удивленных глаза… и больше не видел уже ничего! Для него было загадкой, как он мог выбраться из бурильной машины? Может быть, его выбросило оттуда взрывом?

Обдумывая свое положение, он всё-таки не терял надежды. Если бы ему удалось достичь поперечной галереи, где лежал вчера мертвый монтер, то он был бы спасен. Там были перевязочные средства, кислородные аппараты и лампочки на случай катастрофы. Эта поперечная штольня находилась с правой стороны, но на каком расстоянии? Три мили? Пять миль? Этого он не знал. Если же ему не удастся добраться до этого места, то он неминуемо задохнется, потому что с каждой минутой дым становился сильнее. И Гобби с отчаянием пополз дальше…

Вдруг он услыхал вблизи голос, звавший его по имени.

– Сюда! – хрипел кто-то, задыхаясь. – Это я – О’Нейль!..

Да, это был огромный ирландец. Он, занимавший всегда так много места, был втиснут между двумя железными балками. Правая половина лица у него была залита кровью, он едва дышал…

– Я погиб, Гобби! – хрипел он. – Что случилось?.. Я погиб, и я страдаю ужасно! Застрели меня, Гобби!

Гобби попробовал сдвинуть одну балку. Он собрал все свои силы, но непонятным образом сам повалился на землю.

– Не стоит, Гобби! – сказал О’Нейль. – Я всё равно погиб… И я страдаю!.. Убей меня и спасайся сам!..

Гобби знал; что О’Нейль говорил правду. Он вынул револьвер из кармана. Оружие показалось ему невероятно тяжелым: он едва мог поднять его.

– Закрой глаза, О’Нейль!..

– Зачем? – О’Нейль нашел в себе мужество улыбнуться с отчаянием. – Скажи Маку, что я не виноват… Спасибо, Гобби!..

…Дым ел глаза, но свет огня становился слабее, и Гобби надеялся, что пожар скоро прекратится. Тогда опасности не будет никакой. Но вдруг раздались два коротких взрыва.

«Это взрывчатые гильзы!» – подумал он.

Тотчас же стало светлее. Загорелся высокий столб и далеко осветил штольню. Гобби увидел, как некоторые из засыпанных вылезали наружу и медленно ползли, подвигаясь вперед шаг за шагом, голые, грязные. Казалось, груда камней ожила, из нее высовывались руки, точно манившие кого-то скрюченными пальцами. Временами куча шевелилась и вздымалась, а затем снова опадала…

Гобби продолжал ползти. Он задыхался. Пот лился ручьями у него с лица. Он находился в полусознательном состоянии от страшного напряжения сил. Он не замечал ни руки, высунувшейся из груды щебня и пытавшейся схватить его за ногу, ни лужи крови, через которую он переползал равнодушно…

Негр, с которым судьба связала его в этот страшный час, цеплялся, плакал от боли и страха, иногда целовал его волосы и умолял не оставлять его.

– Мое имя Вашингтон Джаксон, – хрипел негр. – Я родом из Джорджии, я женат на Аманде Белль из Даниельвилля. Три года назад я поступил в туннель на работу как грузчик. У меня двое детей… шести и пяти лет!..

– Молчи, дурак! – крикнул Гобби. – Не цепляйся за меня так крепко.

– О, мистер Гобби! – начинал льстить Джаксон. – Вы добрый, все говорят это. О, мистер Гобби! – И он поцеловал волосы и ухо Гобби. Но вдруг негра охватила бешеная ярость, когда Гобби ударил его по руке. Он подумал, что Гобби хочет его убить. Охватив со всей силой руками шею Гобби, он захрипел: – Ты думаешь, что можешь покончить со мной?! Ты думаешь… Ах!

С громким криком негр свалился на землю, так как Гобби крепко нажал рукой его глаза.

– Гобби, мистер Гобби! – умолял он, стараясь отнять руки Гобби от лица. – Не покидайте меня! Не бросайте меня! Сделайте это ради вашей матери, вашей доброй старой матери!..

Гобби с трудом освободился от него. Но когда отдышался, то решил опять идти вместе с негром.

– Пойдем, проклятый черт! – крикнул он. – Но если ты опять будешь душить меня, то я тебя брошу! Помни это! Нам надо проползти под этим поездом!

– Гобби, дорогой мистер Гобби! – стонал негр и, плача, полез под поезд, уцепившись одной рукой за пояс-ремень Гобби.

– Скорее! – крикнул Гобби, чувствуя, что виски его готовы лопнуть от напряжения…

Штольня на протяжении трех миль была почти совсем разрушена и засыпана камнями, сломанными балками и столбами. Повсюду ползли задыхающиеся и стонущие люди, покрытые кровью. Они перелезали через поезда с камнями и материалами, сброшенные с рельсов, через кучи щебня и обломков, протискивались между балками. Чем дальше, тем больше попадалось таких людей, и все они спешили вперед. Здесь было совсем темно, лишь изредка вдруг залетал откуда-то бледный свет. Дым несся вслед за ними, и как только люди ощущали его едкое прикосновение, немедленно в отчаянии напрягали последние силы, стараясь ползти скорей. Они грубо переваливались через тела более медленно ползущих раненых, дрались, чтобы определить хоть на один шаг других, а кто-то выхватил нож и ударял им каждого, кто загораживал ему дорогу.

В одном узком проходе, между опрокинутым вагоном и нагромождением столбов, произошла настоящая битва. Револьверные выстрелы и крики, стоны раненых смешались с ревом дерущихся. Когда же более сильные один за другим исчезли в этой щели, то раненые со стоном поползли за ними… Но вот путь стал свободнее. Здесь стояло меньше поездов, и не все столбы были разрушены взрывом. Однако тут была уже полнейшая темнота. Задыхаясь, скрежеща зубами и обливаясь потом и кровью, люди ползли вперед. Скорей! Вперед! Вперед!..

Ярость вдруг ослабевала, пробуждалось опять чувство товарищества…

– Сюда!.. Здесь путь свободен!.. Здесь можно пройти. Вправо от вагонов!..

Через три часа после катастрофы те, кто шел впереди, выбрались наконец из разрушенной деревянной штольни в параллельную. Но и здесь освещение было повреждено. Полная ночь. Раздались крики ярости. Ни поезда, ни ламп! Работавшие здесь люди давно бежали, все поезда ушли…

Дым начал проникать и сюда, и тогда снова началось безумное бегство. Многие выбившиеся из сил падали на землю в отчаянии.

– Нет смысла напрягать силы! – кричали они. – Мы не в состоянии пробежать четыреста километров!..

– Что ж нам делать?..

– Ждать, пока за нами явится кто-нибудь!

– Явится! Кто придет к нам?

– Мы голодны!

– Где склады?

– Где запасные лампы?

– Да где мы?

– Мак…

– Да, подожди, Мак!

И вдруг проснулось чувство мести.

– Подожди, Мак! Дай только нам выбраться отсюда!..

Но дым догонял, и это заставляло возобновить бегство, пока снова не подкосились ноги.

– Алло!.. Тут станция!

Станция была темна и покинута. Машины стояли. В панике всё было разрушено. Люди бросились на станцию. Там должны находиться запечатанные ящики с припасами, которые надо только раскрыть. В темноте раздался треск разламываемых крышек. В сущности, никто еще не ощущал голода, так как ужас прогнал его. Однако все, как волки, набросились на пищевые продукты. Набивали карманы. Совершенно обезумев от ужаса и прилива ярости, рассыпали мешки с сухарями и сушеным мясом, разбивали бутылки!..

– Тут лампы! – раздались голоса.

Это были запасные лампочки на случай несчастья, с сухими элементами, которые надо было только включить.

– Стой! Стреляю! Не трогать!

– Почему нельзя?

– Может произойти взрыв…

Этого было достаточно, чтобы заставить всех замереть от ужаса. Но появился дым, и снова началось бегство.

Вдруг раздались крики и выстрелы. Свет!..

Все бросились через поперечную галерею в параллельную штольню и увидали издали кучку людей, сражавшихся за место в вагоне. Кулаки, ножи, револьверы – всё было пущено в ход!..

Поезд тронулся. Оставшиеся падали в отчаянии на землю и кричали:

– Подожди, Мак! Подожди, пока мы выйдем отсюда!..

3

Паника охватила туннель. Тридцать тысяч человек бежали по штольням. Рабочие в неповрежденных штольнях тотчас же побросали работу, как только услы шали отдаленный грохот взрыва.

– Море идет! – закричали они и пустились бежать. Инженеры кулаками и револьверами возвращали их назад. Когда же облако каменной пыли ворвалось в штольни и прибежали рабочие с искаженными от ужаса лицами, никакие угрозы не могли больше удержать людей.

Они бросились к поездам, на которых вывозили камни, чтобы выбраться из туннеля. Но один поезд на обходной, боковой ветке сошел с рельсов, и все остальные десять поездов внезапно задержались.

В это время в параллельные штольни устремились толпы людей. Они останавливали поезда, становясь на рельсы, и кричали. Но поезда уже были переполнены, и из-за мест происходили жестокие битвы.

Паника усиливалась еще и потому, что в действительности никто не знал, что случилось. Знали только, что произошло нечто ужасное. Инженеры пробовали вразумить рабочих, но когда послышались крики «Туннель горит!» и из темных штолен начал ползти дым, то даже и их охватил животный страх.

Все поезда направлялись к выходу; те же, которые въехали в туннель с материалами и рабочими для следующей смены, останавливались вследствие диких криков толпы, бежавшей навстречу, и тотчас же отправлялись обратно.

И поэтому через два часа после катастрофы туннель на пространстве ста километров совершенно опустел. Даже машинисты на внутренних станциях бежали, и машины остановились. Лишь в немногих местах еще оставались наиболее мужественные из инженеров.

Инженер Берман защищал последний поезд.

Поезд этот состоял из десяти вагонов и находился в готовой уже части «чистилища», в двадцати пяти километрах от места катастрофы.

Электрическое освещение было прервано и здесь, но Берман поставил лампочки с аккумуляторами, и они светились сквозь дым.

На этом поезде он хотел вывезти последнюю тысячу человек, оставшуюся в этой части туннеля. В «чистилище» работали три тысячи человек, но две тысячи уже убежали.

Рабочие прибывали группами и бросались к вагонам. Но Берман терпеливо ждал. Он знал, что там, в глубине, еще оставались рабочие, которым надо пройти до поезда три километра.

– Надо ехать! Ехать!

– Мы должны подождать других! – кричал Берман. – У меня шесть патронов в револьвере…

Берман был седой, маленький человек, упорный, с которым шутки были плохи.

Он ходил взад и вперед вдоль поезда и ругал тех, кто угрожающе поднимал к нему кулаки, среди дыма, наполнявшего штольню:

– Не надо делать подлости! Все успеете выехать!..

Берман держал револьвер наготове. (Катастрофа обнаружила, что все инженеры были вооружены револьверами.)

В конце концов, когда угрозы стали раздаваться громче, Берман стал рядом с машинистом и пригрозил, что застрелит его, если он вздумает пустить поезд без его приказания. Каждый буфер, каждая цепь поезда была унизана людьми, и все кричали: «Ехать! Ехать!» Но Берман всё еще ждал, хотя дым становился невыносимым.

Вдруг раздался выстрел. Берман упал. Поезд тронулся.

Толпы рабочих, не подоспевших вовремя, оставшихся на расстоянии четырехсот километров от выхода, в отчаянии бросились за поездом и, задыхаясь, с пеной у рта, в изнеможении падали на землю, а затем, поднявшись, плелись дальше. И чем дальше они шли, тем грознее раздавались крики:

– Мак, ты конченый человек!

А из недр туннеля прибывали всё новые и новые толпы. Началось то ужасное бегство ради спасения жизни, о котором потом так подробно рассказывали газеты.

Чем дальше бежали люди, тем безумнее они становились. Они разрушали склады и машины и, даже достигнув той части туннеля, где электричество еще горело, продолжали безумствовать. Когда же пришел первый спасательный поезд, который должен был вывезти всех, и никакой опасности больше не угрожало никому, люди всё же сражались, с ножами и револьверами, чтобы первыми попасть в поезд…

Когда в туннеле глубоко под землей разразилась катастрофа, над «городом Мака» висела ночь. Было еще темно. Но тяжелые облака на небе пылали красным заревом от огней этого самого бессонного города в самую бессонную эпоху.

«Город Мака» кипел и шумел, как и днем. До горизонта земля была покрыта вечно движущимся потоком лавы, из которой поднимались искры, молнии и пар. Мириады движущихся огоньков появлялись то тут, то там, как инфузории в микроскопе. Стеклянные крыши машинных отделений на террасах, спускающихся к входу в туннель, блестели, как зеленый лед в светлую, лунную зимнюю ночь. Свистки и звонки перекликались; повсюду гремело железо и вздрагивала земля от напряжения чудовищных машин.

Поезда приходили и отходили, как всегда. Исполинские динамо-машины, насосы и вентиляторы вертелись и стучали в ярко освещенных помещениях.

Было прохладно, и сменившиеся рабочие, прибывшие из жаркого туннеля, спешили, стуча зубами, как только останавливался поезд, в кабачки, чтобы напиться горячего кофе или грога. Затем они вскакивали в электрические вагоны, которые и развозили их по домам и казармам…

Уже через несколько минут после четырех часов пронесся слух, что в туннеле произошло несчастье. В четверть пятого разбудили Гарримана, и он пришел в центральное бюро заспанный, почти падающий от усталости.

Гарриман был энергичный и решительный человек, закаленный в битвах труда. Но на этот раз он был неузнаваем. Он проплакал всю ночь. Накануне вечером он получил телеграмму, извещавшую, что его сын – последнее, что осталось у него в жизни, – умер от лихорадки в Китае. Гарриман жестоко страдал и к утру принял двойную дозу снотворного средства, чтобы заснуть. Он спал еще и теперь, когда телефонировал в туннель, чтобы узнать, что случилось. Никто ничего не знал, и Гарриман сидел в кресле, апатичный и безучастный, и спал с открытыми глазами.

В это время в сотнях домов рабочей колонии появились огни, послышались голоса и топот ног. Женщины и мужчины ринулись к огромному зданию центральной конторы. Скоро ее окружила толпа, кричавшая:

– Гарриман!.. Гарриман!.. Мы хотим знать, что произошло!..

Вышел клерк с довольно равнодушным видом.

– Мы сами не знаем ничего определенного.

– Долой клерка! Нам не нужен клерк! Нам нужен Гарриман!.. Гарриман!

Толпа всё увеличивалась. Со всех сторон к зданию конторы подходили новые группы.

Наконец появился Гарриман, бледный, старый, усталый и заспанный, и сотни голосов на всех языках прокричали один и тот же вопрос:

– Что произошло?

Гарриман сделал знак, что хочет говорить, и толпа смолкла.

– В южной штольне, у буровой машины, произошел взрыв… Больше мы ничего не знаем!

Гарриман говорил с трудом, язык у него во рту лежал, точно металлический кляп.

В ответ ему раздался яростный рев толпы:

– Лжец!.. Обманщик!.. Ты не хочешь нам сказать!..

Кровь бросилась в лицо Гарриману. Глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит от гнева. Однако он сдержал себя, хотел говорить, но мозг его еще плохо работал. Он повернулся и захлопнул дверь за собой.

Тотчас же ему вслед полетел из толпы камень. Раздался звон стекла, и в разбитое окно можно было видеть испуганного клерка, убегавшего из комнаты…

– Гарриман! Гарриман!

Гарриман снова появился в дверях. Вид у него стал бодрее: он облил голову холодной водой.

– Что за безумие разбивать окна?! – закричал он. – Я сказал вам всё, что нам известно. Будьте благоразумны.

Сотни голосов закричали все вместе:

– Мы хотим знать, сколько убитых!.. Кто убит? Хотим знать имена! – послышались голоса женщин.

– Вы глупые бабы! – крикнул он гневным голосом. – Как я могу это знать уже теперь?

И Гарриман повернулся и снова вошел в дом, цедя проклятия сквозь зубы.

– Гарриман! Гарриман!

Снова полетели камни в окна. Гарриман появился опять взбешенный.

– Покажи нам телеграмму! – кричали голоса.

– Телеграмму? У меня нет никакой телеграммы. Только телефонное сообщение.

– Давай его сюда!

– Хорошо, вы получите его.

Гарриман ничем не выдал себя и ушел.

Через минуту он появился снова с листком из своего телефонного блокнота в руке и громко прочел:

– «Буровая машина… Южная штольня… Взрыв. От двадцати до тридцати убитых и раненых. Гобби».

И Гарриман передал листок первому, стоявшему поблизости, и ушел в дом.

В одно мгновение записка была разорвана на сто кусочков: все торопились прочесть ее как можно скорее. Толпа успокоилась на некоторое время. Двадцать – тридцать убитых! Конечно, это ужасно, но всё же это не такая уж большая катастрофа! Успокоительнее всего подействовало то обстоятельство, что это известие было подписано Гобби.

Однако женщины не расходились. Удивительно! Их прежняя тревога вскоре опять овладела ими. Что, если Гарриман солгал?!

Женщины побежали к станции, куда прибывали поезда из туннеля, и ждали, дрожа от холода и кутаясь в платки. Со станции можно было видеть вход в туннель. Мокрые рельсы блестели при свете электрических фонарей, пока не исчезали в двух темных отверстиях. В одном из них вдруг появился яркий свет, и вскоре затем показался поезд, нагруженный камнем. Перерыва в движении еще не было, и грузовые поезда приходили и уходили регулярно по-прежнему, как в течение всех этих шести лет, днем и ночью. Женщины обступили рабочих, прибывавших с этими поездами, забрасывали их вопросами.

Но те ничего не знали – они находились уже в пути, когда произошла катастрофа.

Трудно понять, как мог распространиться слух о катастрофе чуть не через десять минут после того, как она произошла! Может быть, неосторожное слово какого-нибудь инженера или невольное восклицание у телефона дали повод к такому слуху. Однако тотчас не были приняты меры, чтобы никакие известия не проникали в город, и поэтому поезда продолжили ходить в туннель регулярно до шести часов. Но, согласно тайному приказу они останавливались в пятидесяти километрах от входа.

В шесть часов утра рабочим, которые должны были отправиться в туннель, было объявлено, что один грузовой поезд сошел с рельсов и поэтому надо раньше расчистить путь. Однако они все должны быть наготове отправиться при первой возможности.

Наиболее опытные из рабочих переглянулись, услышав это заявление. «Дело плохо», – подумали они.

Женщинам было приказано очистить станцию, но они оставались глухи ко всяким приказаниям. Они стояли неподвижно, устремив глаза на спуск к туннелю. Толпа всё возрастала: подростки, дети, свободные рабочие, просто любопытные. Туннель по-прежнему выплевывал камень. Непрерывно.

Вдруг кто-то обратил внимание, что поезда стали реже отправляться в туннель и наконец отправка совсем прекратилась. Толпа взволновалась. Никто не верил басне о том, что сошедший с рельсов поезд загромоздил путь. Ведь такие случаи бывали каждый день, но движение поездов не останавливалось!

Наконец совсем рассвело. Нью-йоркские газеты поспешили уже извлечь выгоды из катастрофы и выпустили сообщение: «Океан ворвался в туннель! 10 000 убитых!» Холодный белый свет раннего утра шел с моря. Мгновенно везде погасло электричество, и лишь на набережной вдали светил один огонек. Его забыли потушить. Но через несколько минут и он потух. Огромный и бездушный расстилался перед глазами сказочный город, со своими бесчисленными перекрещивающимися рельсами, тысячами поездов, мачтами для кабелей и отдельными небоскребами, над которыми тянулись серые облака.

Все лица казались желтыми, утомленными, съежив шимися и посиневшими от холода, так как с моря вместе с холодным светом потянуло ледяным ветром и пошел холодный дождь. Женщины послали домой детей за платками, пальто и пледами. Но сами не двигались с места…

Поезда, выходившие из туннеля, были вместо камней нагружены людьми. Отправившиеся незадолго перед тем туда поезда с рабочими и материалами тоже пришли обратно.

Возбуждение всё возрастало…

Но прибывавшие из туннеля рабочие ничего не могли рассказать о катастрофе. Наконец в девять часов пришли первые поезда, где буквально человек сидел на человеке. Все яростно жестикулировали, всё еще во власти паники. Они кричали:

– Туннель горит!

Толпа подняла неистовый рев. Люди стали беспорядочно бегать. Тогда появился Гарриман. Он влез на вагон, замахал шапкой и закричал. В лучах холодного утреннего света он казался застывшим, бледным трупом, и каждый при виде его решил, что произошло несчастье.

– Гарриман! Тише! Он хочет говорить!

– Клянусь, что я говорю правду! – крикнул Гарриман, когда толпа успокоилась. При каждом слове изо рта у него поднимались клубы пара. – Нелепость, будто туннель горит! Бетон и железо не могут гореть! Вследствие взрыва загорелись две балки под бурильной машиной, и это вызвало панику. Наши инженеры уже принялись за тушение пожара. У вас нет причин…

Ему не дали договорить. Раздались свистки, дикие крики; женщины схватили камни, чтобы бросить в него. Гарриман соскочил с вагона и вернулся на станцию. Без сил он упал на стул. Он чувствовал, что всё погибло и что только Аллан мог бы предотвратить дальнейшую катастрофу. Но Аллан не мог приехать раньше вечера!..

Холодная, неуютная станционная зала была полна служащими, инженерами, врачами. Все готовились к оказанию первой помощи.

Гарриман выпил литр черного кофе, чтобы победить влияние снотворного порошка. Но силы иногда оставляли его, и два раза с ним делался обморок. Да что он должен делать? Единственное разумное сообщение он получил от Бермана. По телефону с шестнадцатой станции один инженер передал ему по поручению Бермана описание катастрофы. По мнению Бермана, произошло самовозгорание столбов и балок вследствие жары, и огонь вызвал взрыв патронов со взрывчатыми веществами. Это было довольно разумное объяснение. Однако в таком случае взрыв не мог быть так силен, чтобы его слышали даже на двенадцатой станции!

Спасательные поезда, посланные тотчас же Гарриманом, вернулись назад, потому что все четыре пути были заняты поездами, спешившими вон из туннеля.

В половине пятого Гарриман телеграфировал Аллану, который получил эту телеграмму в спальном вагоне по дороге из Буффало в Нью-Йорк. Аллан ответил, что приедет с экстренным поездом. Взрыв он считал невозможным, потому что эти взрывчатые вещества в огне только сгорали. В бурильной же машине количество взрывчатого вещества было очень невелико. Послать спасательные поезда! Все станции занять инженерами! Горящие штольни залить!

Хорошо было командовать Аллану! Не было никакой возможности послать в туннель ни одного поезда, хотя Гарриман и распорядился отводить поезда на боковые пути, выходившие наружу.

Никто больше не телефонировал из туннеля. Только на пятнадцатой, шестнадцатой и восемнадцатой станциях еще оставались инженеры, сообщившие, что все поезда ушли.

Дорога наконец стала свободнее, и спустя некоторое время удалось пустить четыре спасательных поезда. Толпа мрачно, молча пропустила поезда. Только две-три женщины послали ругательства по адресу инженеров. Около десяти часов пришли наконец первые поезда с рабочими из «чистилища».

Теперь не оставалось больше никаких сомнений, что катастрофа была ужаснее, чем это можно было предполагать. Рабочие, прибывшие с этими поездами, кричали:

– Все на последних тридцати километрах погибли!..

4

Люди с грязными, желтыми лицами, спасавшиеся из туннеля, были окружены и засыпаны тысячью вопросов, на которые они не могли ответить.

Сотни раз они повторяли то, что было им известно о катастрофе, а это укладывалось в десять слов. Женщины, нашедшие своих мужей, с криком радости бросались им на шею, не обращая внимания на других, которые в ужасе метались из стороны в сторону. С мучительным страхом, они беспрестанно спрашивали прибывших, не видели ли они их мужей. Они тихо плакали, потом суетились, крича и толкаясь, и снова останавливались и стояли неподвижно, вглядываясь вниз, туда, где, шла дорога в туннель, пока новый прилив тревоги не заставлял их бежать…

Еще не исчезла надежда, потому что в словах: «Все на последних тридцати километрах погибли!» – заключалось несомненное преувеличение.

Наконец пришел поезд, отправление которого задерживал инженер Берман, пока его не убили. Этот поезд привез первого мертвеца – одного итальянца, который, однако, погиб не во время катастрофы, а от удара ножом в борьбе из-за места в вагоне со своим amico[29]. Но всё же это был первый убитый в туннеле. Фотографы эдисоновского биоскопа поспешили сделать с него снимок…

Толпа пришла в сильнейшее возбуждение, когда труп убитого понесли в станционное здание. Бешенство охватило всех. И вдруг все закричали (точно так, как и в туннеле):

– Где Мак? Он должен поплатиться за это!..

И этим крикам вторили истерические рыдания жены убитого, которая рвала на себе одежду и волосы и кричала:

– Чезаре! Чезаре!

Но когда взволнованные рабочие, преимущественно негры и итальянцы, приехавшие с этим поездом, объявили, что больше поезда не будет, толпа затихла.

– Не будет больше поездов!

– Мы – последние!

– Как последние?..

– Последние! Мы – последние!

Женщины упали на землю и зарыдали, дети закричали. И вдруг толпа задвигалась и загудела. Широкоплечий поляк, с темным лицом, с усами, закрученными вверх, взобрался на большой камень и крикнул:

– Мак устроил мышеловку для них, мышеловку! Отомстим за товарищей!

Толпа пришла в движение. В каждой руке вдруг очутился камень – это оружие народа, – а камней здесь было много! (Одна из причин, почему в больших городах устраивают асфальтовую мостовую.) В следующие три секунды ни одного целого окна не осталось в станционном здании.

– Гарриман! Давайте сюда Гарримана!

Но Гарриман больше не выходил. Он вызвал по телефону милицию, потому что несколько полисменов, находившихся в Туннельном городе, были бессильны. Гарриман сидел в углу бледный и тяжело дышал. Он не мог ни о чем думать. По его адресу раздавались ругательства, и толпа готова была уже разгромить станцию, но поляк внес другое предложение. Все инженеры вместе виноваты, поэтому надо всем им отомстить! Надо поджечь их дома, и пусть они сгорят вместе со своими женами и детьми!

– Тысячи… тысячи убитых!

– Все должны быть убиты, все! – кричала итальянка, мужа которой убил его друг. – Месть за Чезаре!

И она побежала вперед, как фурия, в разорванной одежде, с развевавшимися волосами.

Толпа устремилась через поле, покрытое мусором и щебнем, не обращая внимания на дождь, с неистовыми криками. Мужья, кормильцы, отцы – все убиты! Впереди нужда, мука! Месть виновникам! Месть инженерам!

Сквозь яростный рев толпы прорывалось порой пение «Марсельезы» и «Интернационала». Слепое бешенство и жажда разрушения охватили обезумевших людей, ломавших телеграфные столбы, сторожевые будки! Полисменов осыпали камнями. Казалось, все забыли свое горе. Разъяренные женщины бежали впереди, увлекая за собой остальных, по направлению к виллам и домам инженеров…

А в туннеле, под океаном, в это время продолжалось отчаянное бегство. Все, еще уцелевшие, непрерывно бежали вперед, преследуемые смертью. Бежали в одиночку, бежали вдвоем и целыми партиями, цепляясь друг за друга, плача и крича. Раненые ползли, напрягая последние силы, или, лежа, молили бегущих мимо помочь им подняться. Многие не могли двинуться с места, парализованные страхом. Мысль о невозможности пройти пешком всё расстояние до выхода отнимала у них последнее мужество, и они покорно ложились, чтобы умереть…

Спасательные поезда громко звонили, чтобы известить о том, что они идут на помощь. Навстречу им из темноты бросались люди, рыдая от радости, что спасение близко. Первый спасательный поезд прошел в глубь туннеля. Но в пяти милях от него стоял другой поезд, и к нему побежали те, которые еще не совсем лишились сил.

Поезд подвигался в глубь туннеля медленно, потому что обезумевшие люди набросали массу камней, чтобы освободить место на платформах последнего поезда, вышедшего из туннеля. Эти камни заграждали путь, и их приходилось сбрасывать с рельсов, прежде чем двинуться вперед. Всего ужаснее был дым, который становился всё гуще и затруднял дыхание. Но поезд шел вперед, пока лучи прожекторов не перестали проникать сквозь завесу едкого черного дыма. С этим поездом отправились инженеры, не боявшиеся рисковать жизнью. Они соскочили с поезда, с масками на лицах, защищавшими их от дыма, и побежали вперед в штольни, наполненные дымом, звоня колокольчиками. Им удалось подобрать небольшое количество окончательно выбившихся из сил людей, уже потерявших всякую надежду на спасение. Но и этот поезд должен был скоро вернуться. Проникнуть дальше было невозможно. Многие из инженеров заболели от отравления дымом, а двое умерли на другой день в больнице…

5

Мод долго спала в этот день. Накануне она дежурила в больнице и только в два часа ночи вернулась домой. Когда она проснулась, маленькая Эдит уже сидела в своей постельке и, чтобы занять себя чем-нибудь, заплетала свои чудесные светлые волосы в тоненькие косички. Едва Мод начала говорить с Эдит, как вошла служанка и подала Мод телеграмму.

– В туннеле произошло большое несчастье, – сказала она.

– Почему вы не принесли мне телеграмму раньше? – спросила Мод.

– Мистер Аллан мне телеграфировал, чтобы я вас не будила.

Телеграмма Аллана, присланная с пути, была следующего содержания: «В туннеле катастрофа. Не выходи из дому. Приеду около шести вечера».

Мод побледнела. «Гобби», – подумала она. Ее первая мысль была о нем…

Он уехал в туннель вчера после ужина. Весело, с шутками он попрощался с нею.

– Что такое, мама? – спросила Эдит.

– Несчастье произошло в туннеле, Эдит!

– И много людей умерло? – спросила девочка беспечно, певучим голоском, продолжая заплетать косы.

Мод не отвечала. Она устремила взор в пространство и думала: был ли он там, в глубокой штольне, в это время?..

Эдит охватила ручками шею матери и сказала успокоительно:

– Тебе не надо печалиться. Папа ведь в Буффало!..

И Эдит засмеялась, чтобы убедить Мод, что папа в безопасности.

Мод накинула купальный халат и протелефонировала в центральную контору. Долго ее не соединяли. Но там ничего не знали или делали вид, что ничего не знают. Гобби?.. Нет, о мистере Гобби нет никаких известий!..

На глазах Мод показались слезы, но она быстро вытерла их, так как никто не должен был их видеть. Взволнованная, она пошла с Эдит в ванную комнату. Это удовольствие она доставляла себе каждое утро. С такою же детской радостью, как и Эдит, она любила плескаться в воде, громко смеясь и забавляясь тем, что голоса их так гулко раздавались в ванной комнате, пускать горячий душ, а потом делать его всё холодней и холодней. Эдит хохотала, когда вода делалась почти ледяной и щекотала ее. После купания Мод занималась своим туалетом, а затем завтракала с Эдит. Это были самые счастливые часы для Мод. После завтрака Эдит отправлялась в «школу». У нее были собственная школьная комната с черной доской – она так пожелала – и ученическая скамья. Без этого комната не была бы похожа на школу!

В этот день, однако, Мод недолго оставалась в ванной. Эдит всячески старалась развеселить мать, и эта детская заботливость растрогала Мод до слез. После ванны она снова телефонировала в центральную контору. Наконец ее соединили с Гарриманом, и он намекнул ей, что катастрофа, к несчастью, гораздо значительнее, чем это можно было предположить вначале.

Тревога Мод всё усиливалась. Только теперь задумалась она над странным советом телеграммы: «Не выходи из дому…» Почему? Она не понимала Мака. Она прошла через сад в больницу и поговорила с дежурными надзирательницами. Там тоже было тревожное и подавленное настроение. Она пробовала болтать с больными детьми, но была так рассеянна, что ничего не понимала. Еще более взволнованная она вернулась домой.

«Почему я не должна выходить из дому?» – думала она. Нехорошо было со стороны Мака запрещать ей выходить! Она попробовала еще раз протелефонировать в контору, но без всякого результата.

Накинув платок, она прошептала:

– Я хочу сама видеть! Мак может говорить, что хочет! Почему я должна оставаться дома? Как раз в такую минуту! Женщины там в большом горе, и надо, чтобы кто-нибудь был возле них и мог их утешить…

Однако она всё же положила платок обратно и, принеся из спальни телеграмму Мака, в десятый раз перечла ее.

Почему? Почему она не должна выходить? Разве катастрофа так велика?..

Но если так, то именно тогда ей и нельзя оставаться в стороне. Ее долг – поддержать женщин и детей. Она рассердилась на Мака и решила выйти. Она должна точно знать, что случилось. И всё-таки она колебалась нарушить его странный приказ. Какой-то страх поднимался в ней. Она не знала почему. Наконец она решительно надела желтое резиновое пальто и повязала платком голову.

Но в дверях ее снова охватила тревога. Именно сегодня она не должна оставлять Эдит одну. Ах, этот Мак! Что он наделал своей глупой телеграммой!

Она вызвала Эдит из «школы», укутала обрадованную девочку в теплое пальто, надела капор на ее белокурую головку.

– Я вернусь через час, – сказала Мод горничной и вышла с Эдит.

На мокрой дорожке в саду прыгала лягушка. Мод испугалась, так как едва не наступила на нее…

Эдит ликовала:

– Какая маленькая лягушка, мама! Какая она мокрая! Зачем она выходит на дождь?..

День был угрюмый, больной, жуткий. На улице ветер ревел сильней, чем в саду, и гнал косыми полосами холодный дождь. «А вчера еще было совсем тепло!» – подумала Мод. Эдит забавлялась тем, что большими шагами переступала через лужи. Через несколько минут Мод и Эдит увидели Туннельный город; он лежал перед ними со своими конторами, трубами и лесом мачт для кабеля – серый и пустынный, в дожде и грязи. Мод сразу заметила, что из туннеля не выходили поезда с камнем. За все эти годы это было в первый раз! Но трубы дымили, как всегда…

«Почему он должен быть непременно на том месте, где произошла катастрофа? – подумала Мод. – Туннель так велик!» Но всё же ее не оставляли мрачные предчувствия…

– Послушай! – сказала она Эдит.

Девочка прислушалась и затем взглянула на мать. До них доносился гул голосов. А затем они увидели и людей – тысячеголовую серую движущуюся массу. Но в тумане трудно было разглядеть, в каком направлении толпа движется.

– Почему все кричат? – спросила Эдит.

– Они взволнованы несчастьем, Эдит! Когда отцы маленьких детей находятся в опасности, то матери, конечно, сильно тревожатся…

Эдит кивнула и через минуту спросила:

– А большое несчастье случилось, мама?

Мод вздрогнула.

– Я думаю – да, – отвечала она в раздумье. – Должно быть, это большое несчастье. Пойдем поскорее, Эдит!

Мод сделала несколько шагов вперед. Она хотела… да, чего она хотела? Она хотела заговорить с толпой…

Вдруг она с удивлением заметила, что толпа сама приближается к ней.

Крики стали громче. Мод увидела, что телеграфные столбы, которые минуту назад еще стояли прямо, теперь падали и исчезали. Проволоки дрожали у нее над головой. Она не слушала больше вопросов Эдит и быстро пошла вперед. Что они делали? Что случилось? Тревога охватила ее, и на одно мгновение мельк нула мысль возвратиться домой и запереться там, как приказал ей Мак. Но ей показалось трусостью бежать от несчастных людей из страха столкнуться с чужим несчастьем. Если она и не сможет быть им очень полезной, то кое-что она всё же сумеет сделать. И все они ведь знают ее – и женщины, и мужчины. Они всегда кланяются ей и оказывают маленькие услуги, где бы она ни появилась. «А Мак? Что бы сделал Мак, если бы он был здесь? Он, наверное, был бы среди них», – думала Мод.

Толпа всё придвигалась.

– Отчего они так кричат? – спрашивала Эдит, которая уже начала бояться. – И почему они поют, мама?

Да, действительно, они пели. Пение становилось всё явственнее. Сквозь него прорывались крики и возгласы. Это была целая армия, рассыпавшаяся по серому полю, усеянному каменным мусором. И Мод увидела, что толпа разрушила маленький полевой локомотив.

– Мама?!

«Что это? Я не должна была выходить!» – подумала Мод и остановилась в ужасе. Но возвращаться было поздно…

Ее уже заметили. Она увидала, что первые ряды шедших вдруг переменили направление. К ужасу своему, она поняла, что они бежали к ним. Но мужество снова вернулось к ней, когда она увидела, что толпа почти вся состояла из женщин. «Это только женщины…»

Она пошла им навстречу, охваченная безграничным состраданием к этим несчастным.

Первая группа женщин, задыхаясь, подбежала к ней.

– Что случилось? – крикнула Мод, желая как-нибудь высказать свое участие, но вдруг побледнела, увидав женщин ближе: растрепанные, вымокшие под дождем, полуодетые! Пламя сверкало в сотнях глаз. Ее не слушали. Ей не отвечали. Искаженные рты кричали пронзительно и торжествующе…

– Все погибли! – вопили голоса на всевозможные лады и на всех языках.

И вдруг один женский голос пронзительно закричал:

– Это жена Мака, убейте ее!..

И Мод увидала – она не верила своим глазам, – как одна из этих женщин, в разорванной блузе, с горящими от ярости глазами, подняла и швырнула в нее камень. Он пролетел по воздуху, задев ее руку. Она инстинктивно схватила бледную маленькую Эдит и прижала ее.

– Что вам сделал Мак? – крикнула она, озираясь с ужасом.

Никто не слышал ее. Толпа узнала ее. Раздался угрожающий рев. Со всех сторон полетели камни. Мод сжалась и задрожала всем телом. Теперь она видела, что это было серьезно. Она была окружена со всех сторон. И во всех глазах, где ее испуганный взор искал помощи и сочувствия, блестел всё тот же огонь безумия и ненависти. Холодный пот выступил у нее на лбу.

А один женский голос кричал, не переставая:

– Убейте ее!.. Мак должен поплатиться!

Камень ударил в грудь Эдит так сильно, что девочка зашаталась.

Маленькая Эдит не закричала. Только ее ручка задрожала в руке матери. Эдит взглянула на Мод испуганными, удивленными глазами.

– Что вы делаете? – вскричала Мод, нагнулась и обняла Эдит. И слезы полились у нее из глаз – слезы отчаяния и ужаса.

– Мак должен поплатиться за всё!.. Мак должен узнать, каково это!..

– Го! Го!..

О, все эти бешеные тела и беспощадные глаза и руки, бросающие камни!

Может быть, если бы Мод была труслива, если бы она упала на колени и протянула руки к толпе, может быть, она в последнее мгновение смогла бы пробудить в этих разъяренных людях человеческое чувство. Но Мод, маленькая, сентиментальная Мод, вдруг стала мужественной. Она видела, что изо рта смертельно-бледной Эдит течет кровь и камни продолжают лететь в воздухе. Но она не просила пощады. Она вдруг выпрямилась, прижимая к себе ребенка, и крикнула, сверкая глазами:

– Вы – звери! Подлые, трусливые звери! Если бы у меня был револьвер, я застрелила бы вас!

Камень, брошенный с особой яростью, ударил ее в висок, и она упала на землю без единого звука, закрыв своим телом Эдит.

Безумный взрыв торжества охватил толпу. Крики, смех, яростные возгласы:

– Мак должен поплатиться! Он должен почувствовать на собственной шкуре!..

Но ни одного камня не было брошено больше. Толпа внезапно двинулась дальше…

Оставьте их лежать. Потом сами встанут!..

Только разъяренная итальянка наклонилась над лежащими и плюнула на Мод.

– А теперь к домам инженеров! Вперед! Все должны поплатиться!

Но ярость толпы остыла после того, как упала Мод. У всех было смутное чувство, что здесь случилось что-то несправедливое. Толпа рассеялась по пустынному полю, покрытому мусором. Сотни людей незаметно отстали. И когда свирепый передовой отряд под предводительством итальянки подошел к виллам инженеров, он был уже так малочислен, что и один полисмен мог остановить его движение. Постепенно и этот отряд рассеялся…

И снова вернулись горе, боль и отчаяние. Повсюду метались плачущие женщины, закрывая лица фартуками, бегали под дождем и ветром. Они не останавливались и не смотрели на землю…

Мод и Эдит долго лежали в поле, никем не замеченные.

Затем к ним подошла двенадцатилетняя девочка в красных чулках, съехавших вниз. Она видела, как толпа забросала каменьями «жену Мака». Девочка знала Мод, потому что в прошлом году несколько недель пролежала в ее больнице. Теперь она прибежала сюда под влиянием сострадания, но не решалась подойти к лежавшим. На некотором расстоянии от них стояли две женщины и несколько мужчин, тоже не решающиеся подойти. Наконец девочка, бледная от страха, подошла ближе и услышала тихий стон. Она испуганно отскочила и бросилась бежать к больнице. Но позвонить она не осмелилась. Она ждала у решетки. Когда случайно открыла дверь надзирательница, девочка вышла из-за решетки и сказала, указывая по направлению к станции:

– Они там лежат…

– Кто? Кто лежит там?

– Mac’s wife and his little girl![30]

А из штолен в это время всё еще бежали люди…

6

Аллан по прибытии в Нью-Йорк узнал из телеграммы Гарримана, что Мод и Эдит подверглись нападению жен рабочих. Больше ничего… У Гарримана не хватило ни мужества, ни грубости сказать Аллану всю страшную правду: что Мод убита, а Эдит умирает…

Вечером этого страшного дня Аллан выехал из Нью-Йорка на автомобиле. Он правил сам, как всегда, когда ему нужно было развить скорость. Его автомобиль промчался к зданию станции сквозь бесчисленную толпу женщин, рабочих, журналистов и любопытных, стоявших под зонтиками.

Шумная, возбужденная толпа тотчас же окружила автомобиль.

– Это Мак! – кричали женщины.

– Это он! Мак! Мак!

Но когда Аллан поднялся, всё смолкло. Ореол, который окружал его – ореол славы, таланта, силы, – всё еще не померк, и даже сейчас Мак не казался сраженным ударами судьбы. А между тем эти люди в ярости клялись убить его, где бы ни встретили!..

– Дайте дорогу! – крикнул Аллан. – Мы все жалеем о несчастье, которое произошло. Мы спасем всех, кого еще можно спасти!

Теперь со всех сторон загудели голоса. Те самые возгласы, которые раздавались в толпе с утра:

– Ты виноват!..

– Тысячи погибли!..

– Ты заманил их в западню!..

Аллан не потерял самообладания. Стоя на подножке автомобиля, он холодным взором смотрел на толпу, хотя его широкое лицо было взволнованно и бледно. Но вдруг, когда он открыл рот, чтобы заговорить, он вздрогнул. Он услышал яростный крик женщины. И больше не слышал уже никаких голосов.

– Они убили твою жену и ребенка!..

Аллан выпрямился. Его голова вдруг странно качнулась на широких плечах, смуглое лицо стало серым; его взгляд впился в глаза окружавших его людей. В этих глазах он прочел, что страшный голос сказал правду. Все глаза кричали ему ужасную весть!..

Тогда Аллан потерял власть над собой. Он был сын рудокопа, такой же рабочий, как все они, и его первое чувство было не горе, а бешенство.

Он отстранил шофера и пустил машину, прежде чем он еще сел за руль. Автомобиль врезался в толпу, шарахнувшуюся в ужасе и с криками в разные стороны. Толпа долго смотрела вслед автомобилю, исчезнувшему в дождливых сумерках.

– Так ему и надо! – кричали злобные голоса. – Теперь он знает, каково это!

Но некоторые покачивали головами и говорили:

– Несправедливо это было! Женщина, ребенок!

А разъяренная итальянка злобно кричала:

– Я бросила в нее первый камень! Я! Я ударила ее в лоб! Все они должны погибнуть!..

– Он виноват, Мак!.. Его и нужно было убить. Но его жена… Она была добрая женщина!

– Убить его!.. – кричала итальянка высоким дискантом на плохом английском языке. – Kill him! Убейте его, как собаку!

Дом, где жила Мод, казался необитаемым в унылых сумерках. При взгляде на него Аллан всё уже знал. Пока он шел по гравию садовой дорожки, ему вспомнился случай из его прежней жизни, когда он работал на постройке железной дороги в Андах, в Боливии. Он жил тогда со своим другом в бараке, и в его отсутствие один забастовщик убил его друга. Ничего не подозревавший Аллан возвращался с работы и шел к бараку, в котором лежал его убитый друг. И вдруг этот барак показался ему странно изменившимся и чужим. Такая же чуждая атмосфера окружала теперь его дом.

В передней пахло карболовой кислотой и эфиром. При виде маленького белого мехового пальто Эдит у Аллана потемнело в глазах, и он едва не упал. Но он услышал плачущий голос служанки, кричавшей: «Мистер Аллан! Мистер Аллан!..» И этот чужой голос заставил его взять себя в руки.

Он вошел в полутемную комнату. Навстречу ему вышел доктор:

– Мистер Аллан…

– Я приготовлен ко всему, – сказал ему Аллан тихо, таким спокойным, обычным голосом, что врач с удивлением взглянул на него. – И девочка тоже, доктор?

– Боюсь, что спасти ее нельзя: повреждено легкое…

Аллан ничего не сказал и пошел наверх. Ему казалось, что он слышит звонкий смех своей девочки… У дверей спальни Мод стояла сестра милосердия. Он вошел. В комнате горела одна свеча…

Мод лежала на кровати, вытянувшаяся, необыкновенно тонкая и неподвижная. Лицо ее было красиво и спокойно, но казалось, что какой-то вопрос застыл в ее обескровленных чертах и легкое удивление стояло в ее полуоткрытых, бледных губах. Края ее закрытых век были влажны, как будто на них остался след последней слезы… Никогда в жизни Аллан не мог потом забыть этого влажного блеска между бледными закрытыми веками Мод! Но он не плакал, не рыдал, он молча сидел возле ее последнего ложа и смотрел на Мод. Он не мог понять, что произошло, и это непостижимое парализовало его ум. Он не мог владеть своими мыслями: они беспорядочно пробегали у него в голове. Ведь здесь была она, его маленькая мадонна! Он любил ее! Он женился на ней по любви. Он доставил ей, происходившей из скромной семьи, блестящее положение. Он берег ее и ежедневно советовал ей быть осторожной, катаясь на автомобиле. Он всегда беспокоился о ней, хотя никогда не говорил ей об этом! В последние годы, захваченный своей работой, он часто оставлял ее одну. Но он не переставал ее любить! Свою маленькую дурочку, добрую, милую Мод, которая теперь лежит здесь! Будь проклята безмозглая судьба!..

Он взял маленькую круглую руку Мод и смотрел на нее пустыми, воспаленными глазами. Рука была холодная, но она должна быть такой, потому что она мертва, и холод не пугал его. Он знал каждую линию на этой руке, каждый сустав. На левом виске Мод он видел синеватое пятно, которое старались прикрыть ее темными волосами. Вон туда попал камень – тот самый, который он извлек из-под морского дна, из глубины тысячи метров! Да будут прокляты люди и он сам! Да будет проклят туннель!..

Отчего она не послушалась? Но ведь он хотел защитить ее только от оскорблений!.. О том страшном, что произошло, он не думал! Отчего он не был здесь как раз сегодня?..

Аллан вспомнил, как он сам однажды застрелил двух человек, бросившихся разрушать копи Хуан Альварен. Он, не задумываясь, застрелил бы сотню людей, чтобы спасти Мод. Но его не было здесь! Он последовал бы за ней на дно моря – это не фраза, – он защитил бы ее от сотни диких зверей, пока мог бы двигать хоть одним пальцем! Но его не было здесь.

Мысли путались у него в голове. Отдельные ласковые слова и проклятия срывались с его губ, но думать он не мог.

Кто-то робко постучал в дверь:

– Мистер Аллан?

– Да!

– Мистер Аллан… Эдит…

Он встал и посмотрел, хорошо ли стоит свечка, не может ли она упасть. Затем он пошел к двери и оттуда взглянул на Мод еще раз. Ему показалось, что он упал на труп любимой жены, обнял ее, рыдая, кричал, просил у нее прощения за каждое мгновенье, в которое она была несчастлива… В действительности же он стоял в дверях и смотрел на нее…

Затем он вышел.

В комнате, где на постели умирала девочка, собрались все: врачи, и сиделки, и слуги, громко рыдавшие. Даже у врачей навернулись на глаза слезы. Один Аллан стоял безмолвный, с сухими глазами. Он глубоко и печально вздохнул. Идя сюда, он собрал все свои последние силы и, чтобы подкрепить их, старательно припоминал все ужасные минуты своей жизни, всех несчастных, которые были разорваны динамитом или раздавлены обрушившейся скалой. Он вспомнил и того рабочего, который был подхвачен маховым колесом… А когда он переступил порог комнаты, он подумал: «Вспомни, как ты в засыпанной штольне нащупал под углем стоптанный сапог Петерсона!.. Вспомни, вспомни всё это, – мысленно повторял он себе, – и не падай духом перед людьми!..»

Врач нагнулся над девочкой и выпрямился. Аллан надеялся, что все выйдут из комнаты. Но никто не шевельнулся. Тогда он подошел к кровати и провел рукой по волосам Эдит. Будь он один, он прижал бы ее к своей груди. Но теперь он не осмеливался это сделать…

Он вышел из комнаты.

Внизу он наткнулся на сиделку. Она остановилась, так как увидела, что он хочет сказать ей что-то.

– Мисс… – сказал Мак наконец с усилием, – мисс, как вас зовут?

– Мисс Эвелин.

– Мисс Эвелин! – продолжал Аллан холодно. – Я хотел попросить вас об одной услуге. Я сам не хочу, не могу это сделать. Я хотел бы получить пряди волос моей жены и ребенка. Согласны ли вы это сделать для меня? Но никто не должен знать об этом. Вы мне обещаете?

– Да, мистер Аллан!

Она видела, что глаза его полны слез.

– Я буду вам благодарен всю жизнь…

В темной комнате сидела в кресле стройная женщина и тихо плакала, пряча лицо в платок. Когда он проходил мимо, женщина встала и, протянув ему бледные руки, прошептала:

– Аллан!..

Но он прошел мимо, и только спустя несколько дней ему вдруг пришло в голову, что эта женщина была Этель Ллойд…

Аллан спустился в сад. Он ощущал сильный холод, как будто наступила глубокая зима. Несколько минут он ходил взад и вперед по площадке для тенниса, потом прошел через мокрые кусты к морю. Волны с равномерным рокотом катились к берегу, оставляя клочья пены на гладком мокром песке.

Аллан взглянул через кусты на крышу дома. Там лежали они! Он взглянул на юго-восток, к морю. Там, внизу, лежали другие! Там, внизу, лежал Гобби, со скрюченными пальцами, задыхавшийся в дыму.

Становилось всё холоднее. Да, от моря неслось морозное дыханье. Аллан совершенно обледенел. Его руки и лицо окоченели, как в самый суровый зимний холод. Около часа Аллан проходил по замерзшему песку. Настала ночь. Потом он прошел через опустевший, замерзший сад на улицу.

Анди, шофер, зажег фонари автомобиля.

– Вези меня к станции, но вези тише!.. – сказал Аллан почти беззвучно и сел в автомобиль.

Аллан вытер нос рукавом; его лицо было мокро от слез…

Аллан поднял воротник пальто и надвинул шапку на глаза.

«Странно, – подумал он, – когда я услышал о катастрофе, то прежде всего вспомнил о туннеле, а потом уже о людях…»

Он зевнул. Он чувствовал такую усталость, что не мог пошевельнуть рукой.

На улицах по-прежнему стояла толпа, дожидавшаяся возвращения спасательных поездов. Но никто не кричал больше, не грозил кулаком. Аллан был теперь таким же несчастным, как и все; у него была своя доля страдания. Толпа расступилась перед ним, когда он вышел из автомобиля. Никогда они не видали такого бледного лица…

7

Аллан вошел в холодную комнату, служившую для совещаний на станции. Обыкновенно в Туннельном городе не существовало никаких формальностей и церемоний. Никто никогда не снимал шляпы перед старшим и вообще не отрывался от работы. Но теперь все моментально замолкли, когда вошел Аллан, а сидевшие поднялись со своих мест. Гарриман вышел навстречу Аллану с намученным, страшным лицом.

– Аллан… – сказал он, заикаясь, как пьяный.

Аллан прервал его, махнув рукой:

– Потом, Гарриман…

Он приказал принести себе чашку крепкого кофе из буфета и, глотая напиток, слушал донесения инженеров. Лицо его было бескровно. Посиневшие иссиня-серые веки почти закрывали глаза. Правое веко, нервно подергивавшееся, было опущено больше, чем левое. Глаза блестели стеклянным, злым, нечеловеческим блеском. Временами его небритые щеки вздрагивали, и он судорожно сжимал челюсти.

– Это уже установлено, что Бермана убили?

– Да.

– А о Гобби ничего не известно?

– Нет. Но его видели в туннеле.

Аллан кивнул и открыл рот, точно желая зевнуть.

– Do on![31]

– Туннель был в полном порядке на протяжении трехсот сорока километров, и все машины, обслуживаемые инженерами, находились в действии. Инженер Робинзон, отправившийся со спасательным поездом, телефонировал, что дым не позволяет проникнуть дальше трехсот семидесяти километров. Он возвращается назад со ста пятьюдесятью двумя спасенными.

– Сколько же погибло?

– Судя по контрольным жетонам, приблизительно две тысячи девятьсот человек…

Длинная, глубокая пауза. Синие губы Аллана дрожали, точно он усиленно старался удержать рыдания. Он еще ниже наклонил голову и начал жадными глотками пить кофе.

– Аллан! – воскликнул с рыданием Гарриман.

Но Аллан посмотрел на него холодно и удивленно.

– Робинзон телефонировал затем, что Смит, работающий на станции на триста пятьдесят втором километре, утверждает, будто один из воздушных насосов там, в глубине туннеля, еще продолжает действовать, но телефонное сообщение оттуда прервано.

«Гобби!» – мелькнуло в голове Аллана. Но он не стал высказывать этой надежды.

Затем Аллан перешел к событиям, разыгравшимся в городе. Роль Гарримана была далеко не блестящей. Он ничего не сделал, чтобы не допустить бунта.

– Где же вы были, Гарриман? – презрительно спросил его Аллан.

Гарриман сидел усталый, подперев руками голову, с полузакрытыми глазами. Вопрос Аллана заставил его вздрогнуть.

– Поверьте мне, Аллан, я всё сделал, что мог! – отвечал он взволнованно. – Я пробовал удержать людей… Не мог же я стрелять в них!..

– Не могли! – вскричал Аллан грозным тоном. – Вы должны были броситься на этих взбесившихся людей, даже рискуя своей головой! Разве у вас нет кулаков, что ли? Вы могли бы даже стрелять! Почему бы нет, черт возьми?! Ваши инженеры были тут… Вам нужно было только приказать!

Лицо Гарримана стало багровым.

– Что вы говорите, Аллан? Вы не видали этих людей! – возразил он. – Вы не видали их! Вас тут не было!..

– Да, не было, к сожалению! Я думал, что могу на вас положиться. Я ошибся. Вы стали стары, Гарриман! Вы мне больше не нужны! Убирайтесь к черту…

Гарриман вскочил и положил на стол свои красные кулаки.

– Да, убирайтесь к черту! – еще раз крикнул Аллан.

Гарриман весь побелел и, онемев, смотрел в глаза Аллану. Эти глаза сверкали презрением, грубостью и жестокостью.

– Уходите! Не требуйте от меня в эту минуту никакой вежливости. Уходите! – И Аллан указал рукой на дверь.

Гарриман зашатался и вышел. Он хотел было сказать Аллану, что у него умер сын и что в эту ночь он принял двойную дозу снотворного средства. Но… не сказал ничего. Он ушел…

Как дряхлый, разбитый старик, спускался он по лестнице, упорно смотря вниз. Без шляпы…

– Гарриман слетел! – издевались рабочие.

– Бык слетел!

Но он ничего не слышал. Он тихо плакал…

После ухода Гарримана Аллан так же быстро расправился еще с пятью инженерами, покинувшими свои посты и выехавшими из туннеля вместе с бежавшими рабочими. Он уволил их всех. Никто не возразил ни слова. Затем Аллан потребовал, чтобы к телефону вызвали Робинзона, находившегося в туннеле со спасательным поездом.

Телефонист вызвал туннельные станции и приказал остановить поезд Робинзона. В это время Аллан изучал план разрушенных штолен. Было так тихо, что слышно было, как дождь залетает в комнату через разбитые окна…

Через десять минут Робинзон был у аппарата в туннеле. Аллан вступил с ним в длинный разговор. Никаких известий о Гобби! Но Робинзон не исключал возможности, что в штольнях, наполненных дымом, еще находятся люди.

Аллан отдал приказания. Через несколько минут поезд из трех вагонов, с врачами и инженерами, пронесся по рельсам и исчез в туннеле.

Аллан сам вел поезд и пустил его таким сумасшедшим темпом в пустом туннеле, что спутники Аллана, хотя и привыкшие к быстрой езде, почувствовали беспокойство. Через час они встретили поезд Робинзона, переполненный рабочими. Узнав при свете фонарей Аллана, которому они поклялись отомстить, рабочие мрачно взглянули на него и только громким ропотом выразили свое негодование. Но Аллан проехал мимо, не уменьшая скорости, пока не очутился среди дыма.

Даже здесь, в наполненной дымом станции, инженеры продолжали работать. Воздушные насосы беспрерывно доставляли им свежий воздух, и только благодаря этому, да еще кислородным аппаратам инженеры могли оставаться в такой атмосфере. Но для них, как и для Аллана, туннель был таким делом, ради которого они готовы были пожертвовать жизнью!..

На станции, на триста пятьдесят втором километре, Аллан нашел Смита и двух машинистов. Смит подтвердил, что дальше, в глубине, должен работать воздушный насос, и Аллан снова подумал о Гобби. Если бы судьба сохранила ему хоть друга!..

Поезд подвигался теперь очень медленно, так как везде были навалены камни. Дым был так густ, что свет прожектора не проникал через него, как через стену. Через полчаса поезд наткнулся на гору трупов. Аллан соскочил с поезда, надев предохранительную маску, и лампочка, которую он держал в руках, мгновенно исчезла.

Кругом него была полная тишина. Аллан застонал. Тут его никто не слышал. Его грудь была сплошной раной. Он стонал и скрежетал зубами, как раненый зверь, подвигаясь всё время вперед, и порой ему казалось, что он не выдержит невероятной тяжести своего горя и страданий. На каждом шагу он натыкался на трупы… Он освещал их своей лампочкой и убеждался, что это были уже мертвецы со страшно искаженными лицами, смотревшие на него стеклянными глазами. Гобби между ними не было. Вдруг он услыхал вздох и поднял лампочку. Чья-то рука схватила его, и послышался задыхающийся шепот:

– Sauvé![32]

Аллан увидал полураздетого юношу, который приподнялся, но тотчас же упал в изнеможении. Аллан взял его на руки и отнес к поезду, вспомнив при этом, что когда-то и его так же вынесли из темной штольни. Врачи быстро привели рабочего в чувство. Это был молодой канадец Шарль Ренар, который сообщил, что там, дальше, еще действует воздушный насос, и это спасло ему жизнь. Его спросили, заметил ли он еще признаки жизни в этой штольне.

– Да, – отвечал он. – Я иногда слышал смех…

– Смех?

Все с ужасом переглянулись.

– Да, смех. Совершенно явственно…

Аллан потребовал по телефону присылки еще поездов и людей. Поезд отправился дальше, подвигаясь среди густого дыма, и к полудню достиг триста восьмидесятого километра. Тут они вдруг услыхали пронзительный смех, донесшийся к ним из глубины штольни. Этот звук в безмолвной, дымящейся штольне был самым ужасным из всего, что они слышали!.. На мгновение все словно окаменели, затем быстро поспешили вперед. Смех становился всё отчетливее. Это был безумный смех, подобный тому, который случается слышать водолазам в потонувшем подводном судне, где задыхаются люди…

Наконец они добрались до маленькой станции, и там, среди дымного тумана, увидали нескольких человек, которые прыгали, плясали и катались по полу, пронзительно смеясь… Воздушный насос, не переставая, работал, и поэтому несчастные уцелели. Поблизости находились нетронутыми аппараты с кислородом. Увидав перед собой внезапно свет и людей в масках, несчастные закричали от ужаса и побежали в угол, где лежал, вытянувшись, мертвец. Там они прижались друг к другу и начали плакать и молиться…

Это были итальянцы.

– Есть среди нас говорящие по-итальянски? – спросил Аллан. – Возьмите маску.

Один из врачей, задыхаясь от кашля, подошел к безумцам и заговорил с ними.

– Что они говорят?

Врач от ужаса с трудом мог ответить.

– Если я правильно понял их, они думают, что находятся в аду, – сказал он, запинаясь.

– Образумьте их! Скажите, что мы явились, чтобы отвезти их на небо! – крикнул Аллан.

Врачу пришлось много говорить, пока они поняли. Они плакали, падали на колени, простирали руки, но когда к ним приближались, то с ними делался припадок бешенства. Пришлось их связать и отнести в поезд. Один умер во время пути. Двое остались безумными, и лишь один выздоровел…

Аллан вернулся из этой экспедиции на станцию Смита почти без сознания. Неужели всем этим ужасам не будет конца? Он сидел на станции, быстро дыша, совершенно изнеможенный. Он не спал тридцать шесть часов. Но врачи напрасно убеждали его ехать обратно.

8

Дым всё полз и полз вперед… Медленно, шаг за шагом, точно сознательное существо, которое сперва осторожно пробует почву и затем делает шаг. Он наполнял поперечные галереи, стлался внизу, поднимался к потолку штолен… Но вентиляторы работали неустанно, и наконец дым начал редеть…

Аллан проснулся и, вглядываясь воспаленными глазами в молочно-белый туман, не сразу мог понять, где он находится. Он видел перед собой огромное вертящееся колесо. Наконец сознание вернулось к нему. Он понял, что находился всё еще на станции Смита.

Какая-то фигура двигалась в тумане.

– Это вы, Смит?

Фигура подошла ближе, и он узнал Робинзона.

– Я сменил Смита, Аллан! – сказал Робинзон, длинный худой американец.

– Долго я спал?

– Нет, один час.

– А где другие?

Робинзон сообщил ему, что остальные заняты расчисткой пути. Дым немного рассеивается, и дышать стало легче. На девятнадцатой станции (на триста восьмидесятом километре) еще остались в живых семь человек. На девятнадцатой станции инженер Штром остался у машины. Он подобрал шесть человек, и все они были в хорошем состоянии. К нему еще не удалось добраться, но инженеры восстановили телефонное сообщение и говорили со станцией.

– Гобби с ними? – спросил Аллан.

– Нет.

Аллан потупился и после небольшой паузы спросил:

– Кто этот Штром?

Робинзон пожал плечами.

– В этом-то и есть самое странное! Его никто не знает. Он – не туннельный инженер…

Аллан вспомнил, что Штром был электротехник, работавший на Бермудских островах. Он не служил в туннеле и приехал туда только для осмотра электрических работ. Во время взрыва он уже находился на расстоянии трех километров от девятнадцатой станции, которую осматривал за час перед тем. Не особенно доверяя служебному персоналу станции, он тотчас же вернулся туда и был единственный из всех, который побежал назад в туннель, вместо того чтобы бежать из него к выходу.

Часа через два Аллан уже был на этой станции. Там он нашел Штрома, молодого немца из русских прибалтийских провинций. Штром проработал сорок восемь часов, но никто бы не заметил у него и признака усталости. Аллану бросилось в глаза, что даже волосы у него были так же аккуратно причесаны, как раньше. Штром был невысокого роста, узкогрудый человек, едва тридцати лет от роду, с худым, подвижным лицом, темными глазами и черными усиками-стрелками.

– Я хочу, чтобы мы были друзьями, Штром! – сказал Аллан, пожимая ему руку.

Выражение лица Штрома не изменилось, и он лишь коротко и вежливо поклонился.

Штром собрал на станции шесть рабочих. Всё время, не переставая, он накачивал воду и воздух в горящую штольню, а щели в дверях по направлению к ней законопатил паклей, пропитанной маслом, так что воздух на станции был сравнительно сносный. Но Штром знал, что он может продержаться еще часа три, не более, а потом неминуемо должен будет задохнуться. Это он знал наверное!..

С этой станции пришлось уже идти дальше пешком мимо опрокинутых вагонов, обрушившихся балок, столбов и камней, наваленных кучами. Надо было подвигаться вперед медленно, шаг за шагом, всё глубже уходя в дымную мглу. Тут они наткнулись на кучу трупов. Затем путь стал свободнее, и можно было идти быстрее. Вдруг Аллан остановился.

– Слушайте! – сказал он. – Ведь это голос!

Все остановились, прислушиваясь. Никто ничего не слышал.

– Я слышал ясно голос! – настаивал Аллан. – Слушайте внимательнее! Я закричу…

Действительно, на зов Аллана отозвался чей-то слабый, тихий голос откуда-то издалека, где господствовал мрак.

– Кто-то есть в штольне, – сказал Аллан взволнованно.

Тогда и другие расслышали слабый, тихий зов… Продолжая кричать и постоянно прислушиваясь, они стали исследовать темную поперечную галерею, где усиленно работал вентилятор, вгоняя сильную струю воздуха. Там сидел какой-то старик, опершись головой о стену, а возле него лежал мертвый негр, оскалив зубы. Сидевший слабо улыбнулся, он производил впечатление столетнего, худого, изможденного старца. Струя воздуха, вдуваемого вентилятором, шевелила его тонкие, снежно-белые волосы. Он не мог двигаться, он только улыбался.

– Я знал, Мак, что ты приедешь за мной! – тихо прошептал он.

Тогда Мак узнал его.

– Ведь это Гобби! – закричал он, испуганный и обрадованный, и тотчас же притянул к себе старика.

– Гобби? – повторили другие с недоверием: никто не узнавал его.

– Гобби? – спросил Аллан, с трудом сдерживавший радость и волнение…

Гобби слабо кивнул.

– I am all right[33], – прошептал он. – А вот негр доставил мне много хлопот, но в конце концов он умер!..

Долго после того Гобби пролежал в больнице между жизнью и смертью, но его сильный организм всё же одержал победу. Только он уже не был прежним Гобби…

Замечательно, что он никак не мог вспомнить, как он приплелся в эту поперечную галерею, где его нашли. При нем были кислородные аппараты и лампочка, взятые из той поперечной галереи, где за день до катастрофы лежал мертвый монтер. Джаксон, негр, которого тащил за собой Гобби, не задохнулся, а умер от голода и истощения…

Поезда продолжали отправляться в туннель, и инженеры выдерживали геройскую борьбу с дымом, наполнявшим штольни. Эта борьба была небезопасна. Десятки инженеров заболели тяжелой формой отравления, и пятеро из них умерли: три американца, один француз и один японец. Рабочие же побросали работу… Все машины, вентиляторы, насосы обслуживались инженерами, которые падали от усталости…

К рабочим, собиравшимся толпой, примешивались любопытные, которых притягивала в город атмосфера ужаса, царившая там. Поезда, приходившие из Нью-Йорка, каждый час привозили новые группы пассажиров. Железнодорожная ветка Гобокен – Туннельный город делала блестящие дела. В одну неделю было получено два миллиона, так как синдикат немедленно повысил проездную плату. Туннельный отель был переполнен газетными репортерами. Тысячи автомобилей проезжали по городу с нарядными дамами и джентльменами, желавшими взглянуть на место катастрофы. И все с ужасом смотрели на четыре столба черного дыма, постоянно поднимавшегося высоко к небу над стеклянной крышей, покрывавшей вход в туннель. Это был дым, который вентиляторы вытягивали из штолен. А там, внизу, всё еще оставались люди!

Толпа любопытных часами стояла и ждала, хотя ничего не видела, так как трупы погибших вывозили из туннеля только ночью. Сладковатый запах хлорной извести доносился из здания станции…

Работы по очистке туннеля потребовали многих недель. В выгоревших штольнях приходилось подвигаться очень медленно, шаг за шагом. Трупы лежали грудами, и часто невозможно было сразу различить обуглившийся труп от обуглившегося столба. Трупы были везде: они лежали под грудой щебня, или, скорчившись, торчали из-под обгорелых балок, – и люди на каждом шагу натыкались на них. Даже самые мужественные испытывали ужас в этом царстве мертвых!..

Аллан был неутомим, всегда во главе отряда.

В покойницких и палатах больницы разыгрывались потрясающие сцены, которые бывают после каждой катастрофы. Плачущие мужчины и женщины, обезумевшие от горя, искали своих близких и, найдя их, вскрикивали и падали без чувств. Но в большинстве случаев погибшие не могли быть опознаны…

Крематорий, стоявший в стороне от города, работал день и ночь.

Много ночей уже этот маленький крематорий в лесу был ярко освещен, а во дворе всё еще стояли бесконечные ряды деревянных гробов…

Около разрушившейся бурильной машины было найдено четыреста восемьдесят трупов. В общем катастрофа погубила две тысячи восемьсот семнадцать человеческих жизней.

Когда были удалены остатки бурильной машины, вдруг открылось зияющее отверстие. Буры пробили громаднейшую полость. При свете прожекторов можно было заключить, что полость эта имела в ширину около ста метров, в вышину же – пятьдесят-шестьдесят метров… Причину катастрофы так и не удалось установить. Некоторые из компетентных ученых высказали предположение, что именно эта полость, эта пещера, образовавшаяся путем химического разложения и наполнения газами, явилась причиной катастрофы. Газы ворвались в штольни и вызвали взрыв.

Аллан в тот же день исследовал эту удивительную пещеру, в тысячу метров длиной и совершенно сухую. Ее дно и стены состояли из той неизвестной рыхлой руды, которая была названа геологами субмариниум и которая содержала много радия…

Наконец штольни были приведены в порядок, и инженеры могли регулярно проезжать по всему туннелю.

Но работы были приостановлены…

9

Аллан опубликовал обращение к бастующим рабочим. Он давал им три дня сроку для возобновления работ, грозя увольнением.

На мусорных полях за «городом Мака» происходили многолюдные митинги. Шестьдесят тысяч человек теснились голова к голове перед десятью трибунами (вагоны), на которых ораторы произносили речи.

В холодном октябрьском воздухе постоянно раздавались слова:

– Туннель… Мак… Катастрофа… Три тысячи человек… Синдикат… – И опять: – Туннель… Туннель…

Туннель поглотил три тысячи жизней и внушал рабочим ужас. Как легко может повториться такая катастрофа? Они содрогались при одной мысли об «аде». Страх охватил массы рабочих. То же самое наблюдалось на других местах постройки туннеля: на Азорских и Бермудских островах, в Европе. Везде работы остановились.

Но синдикат подкупил нескольких рабочих лидеров и послал их на ораторские трибуны.

Подкупленные начали убеждать рабочих возобновить работу.

– Нас уже шестьдесят тысяч! – кричали они. – А с рабочими на других станциях нас сто восемьдесят тысяч. Зима у ворот… Куда же мы денемся с женами и детьми? Кто даст нам кусок хлеба? Наше появление на рынке труда понизит заработную плату, нас будут проклинать!..

Эти слова были понятны каждому.

– В «чистилище» и в «аду» мы получали пять и шесть долларов в день, – говорили ораторы. – Разве это ложь? А теперь придется заниматься чисткой сапог на улицах да уборкой мусора!

– Посмотрите на ваши жилища, ваши сады, площадки для игр, ванны и читальни! – взывали ораторы. – Мак сделал из вас людей, и ваши дети вырастут в чистоте и здоровье. Отправляйтесь-ка на работу в Нью-Йорк и Чикаго! Там вас заедят клопы и вши!

Против этого нечего было возразить! Но внезапно страх снова охватил рабочих, и победить его не могли никакие убеждения. Ораторам свистели, бросали в них каменья и заявляли им в лицо, что они подкуплены синдикатом.

– Никто не должен пошевелить рукой ради этого проклятого туннеля! – выступали другие ораторы. – Никто!..

Гром аплодисментов и крики одобрения покрывали эти слова. Противники возобновления работ вычисляли, сколько жертв поглотил туннель еще до катастрофы. Тысячу восемьсот человек в шесть лет! Разве это пустяки? Нужно вспомнить и об этих погибших!

– Мак – вовсе не друг рабочих! – кричали эти ораторы, из которых многие были подкуплены пароходными обществами. – Мак – это палач на службе капитала! Волк в овечьей шкуре! Сто восемьдесят тысяч погубил он! Двадцать тысяч ежегодно отправляет он в свои больницы искалеченных на его работе. Пусть привозит из Африки чернокожих для своего «ада»! Или пусть покупает у правительства каторжников!.. Взгляните на ряд гробов! Ведь он растянулся на два километра!.. Решайте…

Крики, яростный рев и вой! Это был ответ…

Борьба длилась целый день. Тысячу раз повторялись одни и те же аргументы.

На третий день заговорил сам Аллан.

Утром он присутствовал в крематории на сожжении тел Мод и Эдит и, еще ошеломленный страданием, в течение нескольких часов говорил перед десятками тысяч рабочих. Чем дальше он говорил, чем громче кричал в рупор, тем ярче чувствовал, что к нему возвращаются его прежние силы и его прежняя вера в свое дело…

Его речь была переведена на немецкий, французский, итальянский, испанский, польский и русский языки и расклеена одновременно во всех местах, где производилась постройка туннеля. В сотнях тысяч экземпляров она была распространена по всему миру.

Рабочие встретили Аллана молчанием. Они расступились, когда он проходил в толпе, и некоторые даже взялись за шляпы, но не раздалось ни одного восклицания…

Когда он появился на верхушке вагона, среди моря голов, среди собравшихся произошло движение. Это был тот самый Мак, которого все знали, который с каждым из них говорил в свое время и каждому пожимал руку, который когда-то был конюхом в шахте и всем было хорошо известен! Но массы продолжали хранить молчание…

Аллан закричал в мегафон. Каждую фразу он выкрикивал в четырех направлениях:

– Я тут, перед вами, туннельные рабочие! Я – Мак Аллан, и вы хорошо знаете меня. Вы кричите, что я убил три тысячи человек. Это ложь! Судьба сильнее человека. Их умертвила работа. Она умерщвляет на земле ежедневно тысячи людей. Труд – это битва, а во всякой битве бывают убитые. В одном только Нью-Йорке, вы знаете, работа убивает ежедневно двадцать пять человек. Но никому не приходит в голову бросать из-за этого работу в Нью-Йорке! Море убивает ежегодно двадцать тысяч человек, но никто не думает прекращать работу на море! Вы потеряли близких и друзей, я знаю это. Но и я тоже потерял близких, так же как и вы. Мы квиты. Как в работе, так и в понесенных потерях мы – товарищи! Туннельные рабочие…

Развивая дальше свою мысль, Аллан старался пробудить в рабочих то воодушевление, благодаря которому он мог в течение шести лет заставлять их работать так, как они никогда не работали раньше. Он сказал им, что строит туннель не для собственного удовольствия, что туннель соединит Америку и Европу, два мира, две культуры, что туннель даст хлеб тысячам других рабочих. Туннель вовсе не предназначается для обогащения отдельных капиталистов: он принесет пользу народу, он принадлежит народу!

– Вам самим принадлежит этот туннель, рабочие туннеля! Ведь и вы – акционеры синдиката.

Искра была брошена. Возгласы, крики, движение! Контакт восстановился.

– Я сам – рабочий, такой же, как вы! Я ненавижу трусов. Пусть они уйдут! Пусть останутся мужественные люди. Труд не является только средством быть сытым. Труд – это идеал! Труд – религия нашего времени!..

Крики… Казалось, всё шло хорошо. Но как только он потребовал возобновить работу в туннеле, опять наступила ледяная тишина. Страх снова охватил всех… Аллан проиграл битву! Вечером лидеры рабочих снова созвали митинг, продолжавшийся до зари. А утром уполномоченные рабочих объявили Аллану, что работы возобновлены не будут…

Рабочие океанских и европейских станций туннеля присоединились к своим американским товарищам.

В это же утро Аллан уволил сто восемьдесят тысяч рабочих. Им было заявлено, что они должны в течение сорока восьми часов очистить свои жилища.

В туннеле наступила тишина. Туннельный город точно вымер.

Только виднелись то тут, то там стоящие на часах солдаты милиции с ружьями в руках…

Часть пятая