Туннель — страница 6 из 9

1

Эдисоновская компания биоскопа в эти недели нажила огромные суммы. Она показывала катастрофу даже в самом туннеле и страшное бегство людей в штольнях. Затем – митинги, наконец – Мака, произносящего свою речь. На этом фильм заканчивался. Огромные суммы собрали и газеты; издатели поглаживали животы.

Уволенные рабочие держали себя угрожающе. Но Аллан сумел не допустить никаких враждебных актов с их стороны. На всех бараках, углах улиц и кабельных мачтах было расклеено следующее объявление:

«Туннельные рабочие! Синдикат не дозволит безнаказанно взять ни одного винта. Мы заявляем, что во всех зданиях синдиката установлены пулеметы. Шутить мы не намерены…»

Откуда так внезапно появились у Аллана пулеметы? Оказалось, что эти орудия несколько лет были тайно установлены на случай опасности… Этот Мак был молодчина! Его не так-то легко было обойти. Ровно через сорок восемь часов после расчета рабочих во всей рабочей колонии уже не было ни воды, ни освещения. Рабочим волей-неволей пришлось уйти, если они не намеревались вступить в открытую борьбу с синдикатом. Но всё же они не захотели спокойно оставить «город Мака». Надо было показать себя миру…

На следующий день пятьдесят тысяч человек отправились в Нью-Йорк. Они выехали на пятидесяти поездах и в двенадцать часов были – целая армия! – в Гобокене. Полиция не имела права запретить им войти в Нью-Йорк, но полицейские телефоны работали непрерывно. Полиция следила за движением этой массы.

По туннелю Гудзон – Ривер на два часа прекратилось всякое сообщение. Рабочие из «города Мака» шли через туннель бесконечной извивающейся лентой, и туннель гудел от их шагов и пения. Как только рабочие вышли из туннеля, они выстроились колоннами, как на парад, повернули на Кристофер-стрит. Впереди шли музыканты, производившие варварский шум. Затем – знаменосцы с огромным флагом, на котором красными буквами было написано: «Туннельные рабочие». За этим флагом следовал лес красных знамен Международной лиги рабочих и сотни флагов всех наций мира: впереди усеянный звездами флаг Соединенных Штатов, а затем флаги Канады, Мексики, Аргентины, Бразилии, Чили, Уругвая, Венесуэлы, Гаити, Франции, Германии, Италии, Дании, Швеции, Норвегии, России, Испании, Португалии, Турции, Персии, Голландии, Китая, Японии, Австралии, Новой Зеландии. За пестрым лесом флагов шествовали ряды негров. Среди них возвышался плакат с гигантской надписью: Hell men («Рабочие ада»). Затем шла группа, тащившая виселицу. На виселице болталась кукла – Аллан.

Его можно узнать по огненно-красному парику на круглой голове, которая была сделана из старого мешка, по белым зубам, нарисованным белой краской. На кукле было надето сшитое из конской попоны широкое пальто, похожее на верблюжий ульстер Аллана.

На огромном плакате, который несли перед повешенным Алланом, была надпись:

«Мак Аллан – убийца 5000 человек».

Над потоком голов, кепок, шапок и котелков, который устремлялся через Кристофер-стрит и через Вашингтон-стрит к Бродвею, качался целый ряд таких чучел.

За Алланом несли чучело Ллойда на виселице. Голова куклы была выкрашена в темно-ореховый цвет, и на ней были нарисованы ужасные глаза и зубы. Плакат, который несли перед этой мумией, гласил:

«ЛЛОЙД – МИЛЛИАРДЕР, ГРАБИТЕЛЬ.

Питается человеческим мясом…»

За ним следовал Гобби в светло-соломенном парике и такой худой, что он, как тряпка, болтался на виселице. Его плакат гласил:

«ГОББИ, ВЫРВАВШИЙСЯ ИЗ КОГТЕЙ ДЬЯВОЛА И ПОВЕШЕННЫЙ».

Затем – Вульф. В красной феске на голове, с громадными черными глазами и толстыми красными губами. На шее у него висело ожерелье из кукол.

«С. Вульф с гаремом. Чемпион мошенников».

За ними следовали крупные финансисты и главные инженеры различных станций. Особенно выделялся Толстый Мюллер с Азорских островов. Он был круглый, как шар, и вместо головы на нем красовалась только старая шляпа котелком.

«Жирный кусок для ада».

Рабочие кричали, свистели, пели, хохотали. Каждый старался производить как можно больше шума. Некоторые группы пели «Интернационал», другие – «Марсельезу», третьи – что придет в голову. Но главный тон давал шум шагов, глухой такт тяжелых сапог, который в течение часа повторял одно и то же слово «туннель, туннель, туннель…».

Казалось, сам туннель пришел в Нью-Йорк…

В середине процессии двигалась группа людей, возбуждавшая всеобщее внимание. Это были калеки, жертвы туннеля. Впереди них развевались флаги всех национальностей и огромный плакат с надписью:

«Калеки Мака».

Рабочие туннеля шли по десять в ряд, и процессия растянулась на пять километров. Хвост ее только еще вступил из туннеля Гудзон – Ривер, а головная часть находилась уже на Уолл-стрит. Толпа прошла в полном порядке по Бродвею, и асфальтовая мостовая, отшлифованная постоянной ездой автомобилей, теперь покрылась бесчисленными следами сапожных гвоздей, которые были видны и на следующий день.

Движение на улице было прервано. Бесконечный ряд трамваев, карет, автомобилей дожидался прохода процессий. Все окна и витрины магазинов были заняты любопытными. Каждый хотел увидеть людей, работавших под дном океана. Они были там, в темных штольнях, где так ужасно погибли их товарищи!

Фотографы со всех сторон наводили на них свои аппараты, кинематографы заготовляли снимки. Из парикмахерских выскакивали люди с намыленными физиономиями, подвязанными салфетками, из магазинов обуви – дамы в одном ботинке, из магазинов готового платья – мужчины без пиджаков и даже в одном нижнем белье.

В одном из автомобилей, задержанных процессией, сидели Ллойд и Этель. Она вся трепетала от волнения и любопытства и радовалась случаю увидеть эту процессию.

– Отец, они несут Аллана! Алло! Видишь ты его?

Ллойд, сидевший в самой глубине автомобиля, за спущенными шторами, посмотрел в окно и заметил равнодушно:

– Да, вижу, Этель!

Когда пронесли мимо чучело самого Ллойда, Этель захохотала вне себя от радости и, отскочив от окна, крепко обняла отца:

– Это ты, папа! Видишь?

– Вижу, Этель…

Этель стукнула в окошечко автомобиля, когда мимо проходили негры. Они засмеялись и прижали к оконцу свои ладони кирпично-красного цвета. Остановиться они не могли, потому что на них напирали задние ряды.

– Только не открывай окна, дитя! – равнодушно сказал Ллойд.

При виде «калек Мака» Этель подняла брови.

– Отец, – сказала она изменившимся голосом, – видишь ты их?

– Вижу, дитя…

(На следующее утро Этель велела разделить десять тысяч долларов между «калеками Мака».)

Ее веселость исчезла. В душе вдруг поднялось горькое чувство против жизни. Она подняла оконце впереди и велела шоферу ехать.

– Я не могу, – ответил шофер, – всякое движение прекратилось.

Однако веселое настроение к ней скоро вернулось. Когда она увидала японцев, подпрыгивавших, как обезьяны, она снова захохотала.

– Отец, видишь ты japs[34]?

– Вижу, Этель, – был стереотипный ответ Ллойда.

Ллойд знал, что жизни их обоих угрожает непосредственная опасность. Но он не выдал себя ни одним словом. Стоило только кому-нибудь крикнуть «Это экипаж Ллойда», как их немедленно вытащили бы из экипажа и задавили… В лучшем случае им пришлось бы совершить на плечах негров прогулку по всему Нью-Йорку вместе со всей процессией…

Он удивился Этель, которой он всегда удивлялся. Она и не помышляла об опасности. В этом отношении она была похожа на свою мать.

Ллойд вспомнил один эпизод из своей жизни в Австралии, когда они были еще бедняками. Разъяренная собака бросилась на мать Этель. Что же она сделала? Она дала пощечину собаке, крикнув с негодованием: Tou, go on![35] И собака убежала. Ллойд вспомнил это, и кожа на его лице собралась складками: он улыбнулся.

Автомобиль вдруг зашумел и двинулся. Тогда Ллойд объяснил дочери, какой опасности они подвергались в течение часа.

– Я не боюсь, – заметила Этель и, улыбаясь, добавила: – Как можно вообще бояться людей?..

– Ты хорошо делаешь, дитя мое! Человек, подверженный страху, живет только наполовину.

Этель было уже двадцать шесть лет. Она была вполне независима и была тираном своего отца. Но Ллойд всё еще смотрел на нее как на девочку. Она не возражала против этого, так как в конце концов делала всё что хотела.

Когда красный лес флагов продвинулся к зданию синдиката, рабочие нашли тяжелые двери дома запертыми, окна двух первых этажей – закрытыми железными ставнями. Ни одно лицо не показалось ни в одном из четырехсот окон дома, выходивших на улицу. На гранитной лестнице перед тяжелой дубовой дверью стоял один-единственный полицейский. Это был толстый великан-ирландец в сером суконном мундире и такой же шапке, с ремешком под розовым двойным подбородком. У него было лицо круглое, как полная луна, рыжевато-золотистые усы, и он добродушно смотрел на рабочих веселыми голубыми глазами, успокоительно простирая огромную руку в белой шерстяной перчатке – руку, похожую на лопату, полную снега, – и повторял со смехом всё одну и ту же фразу:

– Keep your shirts on, boys! Keep your shirts on, boys![36] Будто бы случайно медленно двигались по Лайн-стрит три пожарных насоса и, задержанные процессией, остановились и терпеливо ждали. Не следует умолчать и о том, что добродушный ирландец не имел при себе никакого оружия. Но в кармане у него был свисток, при одном звуке которого пожарные насосы, выбрасывавшие в минуту девять тысяч литров воды, направили бы эту струю на толпу. А затем в окне первого этажа появилась бы надпись: «Внимание! В здании синдиката двести констеблей. Осторожно». Но пока у розового великана-ирландца не было повода браться за свисток…

Крики толпы у здания синдиката были заглушены звуками музыки. Затем «Мак» был еще раз вздернут на виселицу. В первый раз веревка оборвалась, и «Мак» упал на головы толпы. Но веревку опять связали, и казнь возобновилась под свист толпы. Потом один рабочий влез на плечи товарищей и произнес краткую речь. В страшном шуме ничего нельзя было расслышать. Но он говорил с пеной у рта и грозил кулаками зданию синдиката. И речь его была всем понятна. Больше двух часов около здания синдиката стоял адский шум, заставивший клерков и машинисток пережить неприятные ощущения.

Затем процессия двинулась через Пир-стрит и Бовери к Третьей, а оттуда к Пятой авеню, где высились безвкусные дворцы миллионеров. Дворцы были тихи и безжизненны…

Перед желтым дворцом Ллойда в стиле Ренессанс шествие остановилось, чтобы «повесить» «Ллойда». Дом Ллойда был таким же тихим и мертвым, как и другие дворцы. Только в угловом окне первого этажа стояла женщина и глядела на улицу. Это была Этель. Но так как никто не допускал мысли, чтобы у кого-нибудь из семьи Ллойда хватило мужества посмотреть в окно, то ее приняли за горничную. Процессия двинулась мимо Центрального парка к площади Колумба. Оттуда – назад на Мэдисоновскую площадь, где и были сожжены все куклы при громких восторженных криках. Это было концом демонстрации. Рабочие разбрелись по салунам в Ист-Ривере, и через час огромный Нью-Парк поглотил их. В десять часов рабочие должны были снова собраться у туннельной станции в Гобокене. Но здесь их ждал сюрприз. Станция охранялась выстроившимися перед ней рядами констеблей, каждый закрывал ее своей широкой грудью. Плакаты извещали, что холостым рабочим нечего делать в «городе Мака», и поэтому они не будут пропущены. Вернуться туда могут только женатые. Агенты лишь под строгим контролем пропускали желавших ехать обратно. Поезда в «город Мака» отправлялись через каждые полчаса. В шесть часов утра был отправлен последний поезд…

2

В то время как демонстрация шумела перед зданием синдиката, внутри его у Аллана с Вульфом и вторым финансовым директором синдиката Расмуссеном происходило совещание.

Финансовое положение синдиката хотя и не внушало особых опасений, но всё же было не вполне удовлетворительно. К январю подготовлялся второй миллиардный заем, но при сложившихся условиях нечего было, разумеется, и думать об этом.

Грохот взрыва в американских штольнях, гул забастовки отразились на всех биржах мира. Бумаги сразу упали на двадцать пять процентов, потому что все пожелали поскорее от них отделаться, не желая рисковать в дальнейшем. Через неделю после катастрофы крах казался неминуемым. Но Вульф с отчаянной энергией бросился на помощь пошатнувшемуся финансовому зданию, и оно снова укрепилось. Он очаровал общественное мнение хорошо сфабрикованным балансом, подкупил армию биржевых репортеров и засыпал печать Старого и Нового Света успокоительными сообщениями.

Курс бумаг синдиката снова пошел в гору. Вульф вел отчаянную борьбу. В своей конторе, на десятом этаже дворца синдиката, он работал с удесятеренной энергией, фыркая и отдуваясь, точно бегемот.

В то время, когда внизу волновались рабочие, он ознакомил Аллана со своими планами. Залежи калия и железной руды Толстого Мюллера должны быть разработаны. Можно воспользоваться также и электрической энергией станции и добывать субмариниум из роковой пещеры. Судя по результатам бурения, пласт этой руды достигает в толщину десяти метров. Целое состояние! Вульф сделал предложение питтсбургской Smelting and Refining С° заняться разработкой руды, при условии, что сбыт возьмет на себя синдикат. Но за это Вульф потребовал шестьдесят процентов чистой прибыли. Компания хорошо знала, что синдикату приходится круто, и, в свою очередь, предложила тридцать процентов. Но Вульф клялся, что он скорее даст себя замуровать живьем, нежели согласится на такой позор. Он немедленно вступил в переговоры с компанией American Smelters, и тогда питтсбургская компания дала ему сорок процентов.

Вульф назначил пятьдесят процентов и пригрозил, что в случае несогласия синдикат не даст в будущем ни одной горсти руды, а проложит штольни или под пластом, или же просто обойдет его. Тогда компания пошла на новые уступки, и наконец сошлись на сорока шести с третью процентах.

За последнюю треть процента Вульф сражался так жестоко, что представители питтсбургской компании заявили, что скорее готовы иметь дело с «дьяволом», нежели с этой «акулой».

С. Вульф заметно изменился за последние два года. Он больше разжирел, и одышка у него усилилась. Черные восточные глаза его сохранили еще свой блеск и черные густые ресницы, казавшиеся почти выкрашенными. Но прежнего огня в глазах уже не было… Вульф начал сильно седеть и отпустил теперь длинную бороду.

Своей наружностью он напоминал американского буйвола, из тех, которые живут одиноко, будучи изгнаны из стада за строптивый характер. Это сходство усиливали налитые кровью глаза, так как Вульф в последнее время непрерывно боролся с приливами крови к голове…

Когда крики внизу усиливались, Вульф вздрагивал и блуждающим взглядом смотрел по сторонам. Он был не трусливее других, но чрезмерно быстрый темп работы последних лет расстроил его нервы.

Притом же у него были другие заботы, заботы совсем особого рода, о которых он никому не говорил…

После совещания Мак снова остался один. Он ходил взад и вперед по своему рабочему кабинету. Лицо его похудело, в глазах стояло мрачное страдальческое выражение. Как только он оставался один, им тотчас же овладевало беспокойство, и он начинал бегать по комнате. Иногда он вдруг останавливался и задумывался, сам не зная о чем…

Он телефонировал в госпиталь Туннельного города и спросил о здоровье Гобби. Гобби лежал в лихорадке, и к нему никого не пускали. Овладев собой, Мак снова принялся за работу. Он размышлял теперь над различными проектами разработки пещеры субмариниума. Там можно соорудить огромную станцию, склады и машинное помещение. Он мог туда выбросить восемьдесят кубических километров камня! Эта роковая пещера, в которой смерть миллионы лет подстерегала туннельных рабочих, могла оказаться неоценимым сокровищем… Проекты занимали Аллана и прогоняли печальные видения. Он не должен задумываться ни одной секунды над тем, что оставалось позади!..

Поздно ночью ложился он спать и был счастлив, если мог проспать два часа без кошмаров.

Только один раз он обедал у Ллойда.

Этель разговаривала с ним перед обедом и выказала столько искреннего сочувствия по поводу смерти Мод и Эдит, что Аллан стал смотреть на нее другими глазами. Она вдруг показалась ему на много лет старше.

После катастрофы Аллан провел в туннеле несколько недель.

Приостановка работ вследствие отказа рабочих пришлась кстати. Инженеры были изнурены лихорадочной работой, безостановочно продолжавшейся в течение стольких лет, и нуждались в отдыхе. Но во время производства работ всякая остановка влекла за собой неисчислимые финансовые потери, и, следовательно, об отдыхе нельзя было и думать. Аллан не придавал большого значения протестам и стачкам рабочих даже тогда, когда профессиональные союзы монтеров, электротехников, железобетонных рабочих, каменщиков и столяров наложили запрет на работы в туннеле. Конечно, надо было позаботиться о том, чтобы привести в порядок и поддерживать заброшенные штольни. Но для этой работы в распоряжении его были восемь тысяч инженеров и добровольцев. Эти восемь тысяч не щадили героических усилий, чтобы охранять грандиозное сооружение.

Монотонно звонили звонки отдельных поездов, проходивших через опустевший туннель. Туннель безмолвствовал, и все долго не могли привыкнуть к могильной тишине в штольнях, где раньше стоял непрерывный гул…

Лишь в одной роковой пещере кипела работа. Тысячи полуголых, покрытых потом рудокопов, с буравами, взрывчатыми гильзами, добывали субмариниум. Пещера гремела и гудела от работы, как будто никогда ничего и не случалось здесь. Ежедневно добывали руду на огромную сумму. Но в других местах туннеля стояла гнетущая тишина. Туннельный город казался вымершим. Отель и магазины Ваннамекера были закрыты. В рабочей колонии жили только вдовы и дети погибших рабочих…

3

Судебный процесс, начатый против синдиката, окончился через несколько недель, так как было очевидно, что катастрофа была вызвана force majeure[37].

Пока длился процесс, Аллан был прикован к Нью-Йорку. Но когда процесс окончился, он немедленно уехал.

Он провел зиму на Бермудских и Азорских островах и несколько недель прожил в Бискайе. В последний раз его видели на острове Квессан, но затем след его был потерян.

Аллан прожил весну в Париже под именем купца Ч. Конора из Денвера. Он жил в старом отеле на улице Ришелье. Никто не узнал его, хотя его портреты были выставлены повсюду. Он выбрал этот старый отель намеренно, чтобы избежать самого ненавистного ему общества: богатых, праздных болтунов, кочевавших из одного отеля в другой и торжественно восседавших за обедами и завтраками.

Аллан жил один. Ежедневно после обеда он сидел за мраморным столиком в скромном кафе на бульваре, пил кофе и равнодушно созерцал уличное движение. Нередко он устремлял взгляд на балкон второго этажа в отеле напротив: там несколько лет назад он жил вместе с Мод… Иногда там появлялась женщина в светлом платье, и Аллан не мог отвести глаз от балкона… Он ходил ежедневно в Люксембургский сад – туда, где играют тысячи детей. Здесь стояла скамья, на которой он сиживал с Мод и Эдит. Он всегда опускался на эту скамью и смотрел, как играли дети. И теперь, спустя полгода, мертвые и горе о них властвовали над ним! В течение весны и лета он проделал такое же путешествие, какое некогда совершил вместе с Мод и Эдит. Он побывал в Лондоне, Ливерпуле, Берлине, Вене, Франкфурте, преследуемый горестными и вместе с тем сладкими воспоминаниями…

Он останавливался в тех же отелях, иногда даже в тех же самых комнатах. Часто подолгу стоял он перед дверьми, которые когда-то открывала и закрывала Мод. Ночи он проводил без сна в кресле в темной комнате. Он сидел неподвижно, с открытыми воспаленными глазами. Иногда шепотом разговаривал с Мод и делал ей те самые напоминания, которые часто повторял, когда она была жива: «Иди теперь спать, Мод!.. Береги свои глаза…» Он мучил себя упреками, что так необдуманно связал с собою Мод, несмотря на то что уже тогда задумал свое большое дело. Ему казалось, что он никогда не выказывал ей достаточно любви, вообще недостаточно ее любил, не так, как он любил ее теперь. Мучимый горем и угрызениями совести, он вспоминал, как Мод упрекала его за его невнимание к ней, и эти упреки становились ему в тягость. Нет, он не сумел сделать счастливой свою дорогую маленькую Мод!.. С воспаленными глазами сидел он в безмолвной комнате всю ночь до утра. «Уже утро, птички чирикают, слышишь?» – как будто говорила ему Мод. И Аллан отвечал: «Да, я слышу, дорогая!» А затем, тихо плача, бросался в постель…

Наконец ему пришло в голову приобрести из этих, дорогих ему по воспоминаниям комнат какие-нибудь предметы: подсвечник, часы, письменный прибор. Хозяева отелей, принимая его за богатого чудака-американца, заламывали с него неимоверные цены. Но Аллан платил какую угодно цену…

В августе он опять вернулся в Париж и поселился в том же отеле на улице Ришелье. Он стал еще молчаливее и печальнее, и в глазах его горел мрачный огонь. Он производил впечатление душевнобольного, не замечающего окружающей жизни и погруженного только в свои страдания. Неделями он не произносил ни слова…

Однажды вечером, проходя по одной из оживленных кривых улиц Латинского квартала, он внезапно остановился. Кто-то произнес его имя. Он оглянулся, но кругом были всё чужие, равнодушные люди. Вдруг он увидел свое имя, выделявшееся громадными буквами прямо перед глазами. Это был яркий плакат биоскопа Эдисона: «Mac Allan, constructeur du „Tunnele“ et Mr. Hobby, ingenieur en chef conversant avec les collaborateurs à Mac Gity. Les tunnel-trains allant et venant du travail» («Мак Аллан, строитель туннеля, и мистер Гобби, главный инженер, разговаривающие со своими помощниками в „городе Мака“. Туннельные поезда, идущие в туннель и возвращающиеся обратно»).

Аллан не говорил по-французски, но смысл афиши он понял. Побуждаемый любопытством, он вошел в темный зал. Показывали уже какую-то мелодраму, и ему было скучно. Но он увидел на экране девочку, которая отдаленно напоминала ему Эдит, и этого было достаточно, чтобы удержать его на полчаса в переполненном зале. У маленькой Ивонны была та же манера говорить с серьезностью взрослых людей, как и у Эдит.

Вдруг он услыхал, что референт произносит его имя, и в тот же момент на экране появился «его город», сверкающий в солнечных лучах, окруженный пылью и дымом. У станции стояла группа инженеров – хорошо знакомые Аллану лица! Точно по сигналу, они повернулись к медленно подъезжающему автомобилю. В автомобиле сидел он сам, а рядом с ним – Гобби. Гобби поднялся в автомобиле, что-то крикнул инженерам, и все рассмеялись. Сердце защемило у Аллана, когда он увидел Гобби, свежего, бодрого, а теперь и его сломил туннель, как и многих других! Автомобиль медленно поехал дальше, и Аллан увидел себя.

Инженер, стоявший пред ним, притронулся к шляпе в знак того, что он понял.

Референт: «Гениальный строитель отдает приказания своим сотрудникам».

Человек, притронувшийся к шляпе, смотрел ищущим взглядом в публику, прямо на Аллана, точно он только теперь увидел его. И Аллан узнал его: это был Берман, застреленный в туннеле 10 октября!

Затем появились туннельные поезда: они катились вниз по наклонной равнине, один за другим, и над ними взвивалось облако пыли…

Сердце Аллана забилось. Лицо у него покраснело, и он так тяжело дышал, что соседи его начали посмеиваться.

А поезда всё мчались…

Аллан встал.

Выйдя на улицу, он подозвал такси и вернулся в отель. Там он осведомился, когда отходит ближайший скорый пароход в Америку. Управляющий, всё время обращавшийся с Алланом с нежной заботливостью, как с тяжелобольным, ответил, что пароход отходит из Ливерпуля завтра утром. Но вечерний скорый поезд уже ушел.

– Закажите мне сейчас же экстренный поезд, – сказал Аллан.

Управляющий взглянул на мистера Конора, удивленный его голосом и тоном. Что могло так сразу изменить его? Перед ним стоял совсем другой человек.

– Хорошо, – отвечал управляющий, – но нужны, мистер Конор, определенные гарантии…

Аллан, входя в лифт, заметил спокойно:

– Зачем? Скажите, что поезд заказывает Мак Аллан из Нью-Йорка…

Тогда только управляющий узнал его и, пораженный, отступил, скрыв свое изумление в поклоне…

Аллан словно преобразился. Он уехал в поезде, который мчался, не останавливаясь ни на одной станции. В эту ночь Аллан спал превосходно. В первый раз за долгое время! Только один раз он проснулся. Поезд, грохоча, проходил через туннель. «Они сделали туннель слишком узким!» – подумал он и снова заснул. Утром он почувствовал себя вполне здоровым, бодрым, полным решимости. В поезде он говорил по телефону с капитаном парохода и дирекцией пароходного общества. В десять утра он уже был на пароходе, который, дрожа от нетерпения, извергая клубы пара, ожидал его. И едва он успел стать одной ногой на борт, как винты уже завертелись и вода вокруг них запенилась…

Через полчаса все на пароходе знали, что опоздавший пассажир не кто другой, как Мак Аллан!

В пути Аллан начал с поспешностью рассылать телеграммы. На Бискайю, Азоры, Бермуду, Нью-Йорк и «город Мака» посыпался дождь депеш. По темным штольням под океаном покатилась живительная струя: Аллан снова взял руль в свои руки…

4

Прежде всего навестил Аллан Гобби.

Вилла Гобби стояла несколько в стороне от «города Мака». Она состояла главным образом из лоджий, веранд и балконов и примыкала к молодой дубовой роще.

Когда Мак позвонил, никто не пришел открыть двери. Звонок, по-видимому, не действовал. Дом производил впечатление давно покинутого, хотя все окна были открыты настежь. Садовая калитка была тоже заперта, и Аллан, недолго думая, перелез через забор. Не успел он спрыгнуть в сад, как на него набросилась с лаем большая овчарка. Аллан заговорил с нею, и собака успокоилась. Она дала ему дорогу, но шла за ним, не выпуская его из виду. Сад был весь покрыт опавшими дубовыми листьями и имел такой же запущенный вид, как и дом. По-видимому, Гобби куда-нибудь вышел…

К своему удивлению, Аллан вдруг увидел Гобби перед собой. Он сидел на ступенях веранды, подперев голову рукой, в глубокой задумчивости. По-видимому, он даже не слышал лая собаки.

Гобби был, по обыкновению, элегантно одет, но его щегольской костюм производил странное впечатление: это было платье молодого человека на старике. На нем было дорогое белье с цветными полосками, лакированные ботинки с кокетливыми шелковыми шнурками, желтые шелковые носки, светло-серые брюки с тщательно выутюженной складкой спереди. Пиджака на нем не было, несмотря на прохладную погоду.

Гобби сидел в позе здорового, нормального человека, и Мак почувствовал радость. Но когда Гобби поднял голову и Мак увидел перед собой его глаза и морщинистое, бледное лицо, лицо старика, он понял, что Гобби еще далеко не оправился.

– Ты вернулся, Мак! – сказал Гобби, не протягивая Аллану руки и не двигаясь с места. – Где ты был?

Вокруг глаз и рта у Гобби появились мелкие веерообразные складки. Он улыбался. Но его голос звучал хрипло и чуждо, хотя Аллан и слышал в нем звуки прежнего голоса Гобби.

– Я был в Европе, Гобби! Ну а как твое здоровье, дружище?

Гобби смотрел рассеянно перед собой.

– Лучше, Мак!.. Моя проклятая голова уже работает…

– Ты живешь совсем один, Гобби?

– Да, я разогнал слуг. Они слишком шумят…

Только в этот момент Гобби как будто понял, что перед ним стоит Аллан.

Он вдруг встал, пожал ему руку и с радостью посмотрел на него:

– Входи, Мак!.. Да, вот как всё идет, видишь?..

– Что говорит доктор?

– Доктор доволен. «Терпение, – он говорит, – терпение!»

– Отчего у тебя открыты настежь окна? Ведь ужасно сквозит, Гобби!

– Я люблю сквозной ветер, Мак! – сказал Гобби со странной улыбкой.

Он дрожал всем телом, и его белые волосы развевались от ветра, когда они вошли в его рабочую комнату.

– Я опять работаю, Мак! Ты увидишь! Это нечто великолепное!

И Гобби слегка подмигнул правым глазом, как будто он подражал прежнему Гобби.

Он показал Маку несколько листов, испещренных кривыми, слабыми штрихами. Это были рисунки, которые должны были изображать его новую собаку, но они мало чем отличались от детских рисунков… А вокруг на стенах висели его прежние великолепные проекты вокзалов, музеев, магазинов, на которых был ясно виден отпечаток крупного таланта…

Аллан, желая доставить удовольствие другу, похвалил его наброски.

– Да, они действительно хороши! – с гордостью заметил Гобби и дрожащими руками налил в два стакана виски с водой. – Опять начинается, как видишь, Мак! Только я скоро устаю… Скоро я покажу тебе птиц. Птиц! Когда я так сижу, то часто вижу в своем воображении удивительнейших птиц. Миллионы, и все они двигаются… Пей, дружок, пей, пей, пей!

Гобби опустился в старое кожаное кресло и зевнул.

– Мод была с тобою в Европе? – спросил он вдруг.

Аллан вздрогнул и побледнел. Он почувствовал даже легкое головокружение.

– Мод? – спросил он тихо, и это имя странно прозвучало в его ушах, точно он не имел права произносить его.

Гобби зажмурил глаза и напряженно задумался. Затем он встал и сказал:

– Хочешь еще виски?..

Аллан покачал отрицательно головой:

– Благодарю, Гобби! Я не пью ничего днем.

Аллан печально посмотрел кругом и стал глядеть на море, мелькавшее сквозь ветви осенних деревьев. Маленький черный пароход медленно плыл к югу… Аллан машинально следил за его движением.

Гобби снова сел, и они долго молчали. Ветер дул через комнаты и срывал листья с деревьев.

Над дюнами и морем быстро неслись серые облака, пробуждая в душе чувство безнадежности и вечно нового страдания…

Гобби опять заговорил.

– Так бывает иногда с моей головой, – сказал он. – Понимаешь? Я, конечно, знаю всё, что произошло… Но иногда мои мысли путаются. Мод, бедная Мод! Слыхал ли ты, кстати, что доктор Герц взлетел на воздух со всей своей лабораторией? Взрыв образовал на улице большую яму, и тринадцать человек погибло…

Доктор Герц был химик, работавший над взрывчатыми веществами для туннеля. Аллан получил известие об этом несчастье еще на пароходе.

– Это очень жаль! – прибавил Гобби. – Новое вещество, над которым он производил опыт, должно быть очень хорошим! – Он грубо захохотал. – Жаль!

Аллан постарался перевести разговор на овчарку Гобби, и Гобби некоторое время говорил о ней. Затем он опять вернулся к прежнему разговору.

– Что за милая девушка была Мод! – воскликнул он неожиданно. – Ребенок! И всё же она всегда поступала как самая умнейшая из всех женщин. Последние годы она была не очень довольна тобой…

Аллан задумчиво гладил собаку.

– Я знаю это, Гобби! – сказал он.

– Да, она жаловалась иногда, что ты ее слишком часто оставляешь одну. Я говорил ей: «Видишь ли, Мод, иначе нельзя…» Мы даже поцеловались с нею однажды. Сначала мы играли в теннис, а потом Мод спрашивала меня о всевозможных вещах. Боже мой, как ясно я слышу ее голос в эту минуту! Она сказала мне: «Франк…»

Аллан пристально взглянул на Гобби, но не спросил ничего. Гобби смотрел вдаль, и глаза его блестели…

Через минуту Аллан встал. Гобби проводил его до садовой калитки.

– А что, Гобби, не поедешь ли ты со мной? – спросил Аллан.

– Куда?

– В туннель…

Гобби покраснел, и щеки у него задрожали.

– Нет… нет… – ответил он, и в глазах его появилось испуганное, растерянное выражение.

И Аллан, раскаявшийся в своем предложении, увидал, что Гобби дрожит всем телом…

– Прощай, Гобби, завтра я приду опять…

Гобби стоял у калитки, немного наклонив голову, с печальным взором, и ветер играл его тонкими белыми прядями. Желтые, сухие дубовые листья кружились вокруг его ног.

Когда собака бешено залаяла на Аллана, Гобби засмеялся странным детским смехом, который еще и вечером звучал в ушах Аллана…

Уже в следующие дни Мак снова вступил в переговоры с рабочим союзом. Ему казалось, что теперь можно скорее достигнуть соглашения. И действительно, союз больше не мог настаивать на своем запрете работать в туннеле. С наступлением зимы много фермерских рабочих осталось без дела, и тысячи пришли из западных штатов искать работу. В прошлую зиму союз израсходовал огромные суммы на поддержку безработных, а в эту зиму расходы должны были еще возрасти. С тех пор как прекратились работы в туннеле, уменьшилось производство в угольных копях, рудниках, на железных и машинных заводах, и массы рабочих были выброшены на улицу. Заработная плата поэтому понизилась так, что даже те, кто имел работу, влачили жалкое существование…

Союз устраивал митинги и собрания, и Аллан выступал с речами в Нью-Йорке, Цинциннати, Чикаго, Питтсбурге и Буффало. Он был упорен и неутомим. Его грудной голос звучал, как прежде, и его кулак с силой рассекал воздух в то время, когда он говорил. Теперь, когда его эластичная натура снова выпрямилась, казалось, что вновь ожила в нем его былая мощь. Печать снова повторяла его имя. Дела его поправились. Аллан надеялся в ноябре и самое позднее – в декабре снова начать работы.

Но над синдикатом, совершенно неожиданно для Аллана, разразилась вторая гроза, последствия которой оказались более гибельными, чем октябрьская катастрофа!

Всё гигантское финансовое здание синдиката трещало…

5

С. Вульф с таким же достоинством, как и прежде, разъезжал на своем 50 РS автомобиле по Бродвею. Так же, как и прежде, он являлся ровно в одиннадцать часов в клуб для игры в покер и выпивал обычную чашку кофе. Он хорошо знал: ничто так не возбуждает подозрений в обществе, как перемена в образе жизни, и потому старался до мелочей выдерживать свою роль.

Но он был уже не прежний Вульф. У Вульфа были свои заботы, которые он должен нести один. А это было нелегко. Ему уже недостаточно было поужинать с одной из своих «племянниц» и «богинь», чтобы вернуть себе хорошее настроение. Его истрепанные нервы требовали оргий, эксцессов, цыганской музыки, танцовщиц, чтобы почувствовать некоторое освежение. Ночью, когда он, дрожа от переутомления, лежал на кровати, мозг его пылал. Дошло до того, что он каждый вечер должен был напиваться, чтобы заснуть…

Однако С. Вульф был хорошим хозяином, и его огромные доходы покрывали все его прихоти. Не это беспокоило его. Но два года назад он попал в водоворот иного рода и, несмотря на всё свое уменье плавать, видел, что омут с каждым месяцем всё сильнее втягивает его. Лохматая голова Вульфа таила одну, наполеоновскую, мысль: к этой мысли он постоянно возвращался. Он не расставался с нею ни во время развлечений, ни в часы работы. И мысль эта выросла теперь, как злой дух в бутылке, которую нашел арабский рыбак, как видение из дыма. С. Вульф мог сперва приказывать этому видению прятаться в бутылку, мог носить его в своем боковом кармане. Но в один прекрасный день дух сказал: «Довольно!» Он страшно вырос, он стал как небоскреб, он сверкал глазами, гремел и не желал больше возвращаться в бутылку! С. Вульф должен был решиться…

Деньги он презирал. Давно уже прошли те времена, когда деньги сами по себе имели для него значение. Теперь он мог отовсюду извлекать деньги: из уличной грязи, из воздуха; они миллионами лежали в его мозгу; ему нужно только было лишь пожелать извлечь их оттуда! Без имени, не имея ни гроша в кармане, он мог бы в один год составить теперь состояние. Деньги были ничто! Только средство достигнуть известной цели. С. Вульфа мучило сознание, что он был лишь спутником, вращавшимся вокруг Аллана. А он хотел быть центром, вокруг которого другие должны были вращаться. Это была высокая, достойная усилий цель, и С. Вульф решился…

Почему бы ему не поступить так, как поступали многие другие: эти Ллойды и окружавшие его? В сущности, это будет то же самое, что сделал молодой Вульф сон двадцать лет назад, когда он всё поставил на карту, заказал себе элегантный костюм, истратил тридцать марок на свои зубы и поплыл в Англию. Какой-то его собственный закон принуждал Вульфа действовать таким же образом в известные периоды.

В такой момент Вульф как будто перерастал самого себя…

План у него был готов, он созрел в его всклокоченной голове. Через десять лет он станет здесь новой великой силой. Через десять лет он завладеет туннелем!

И Вульф принялся за работу.

Он делал то, что делали до него тысячи других, только никто еще не работал в таком огромном масштабе. Он рассчитал, что для осуществления его плана ему необходимо пятьдесят миллионов долларов. Он решил добыть их! Он действовал смело, хладнокровно, без угрызений совести, без предрассудков…

Вульф стал спекулировать за свой счет, хотя договор с синдикатом и запрещал ему это. Но ведь договор был лишь клочком бумаги, мертвой и ничтожной, и это условие было навязано ему как раз теми, которые хотели отнять у него инициативу. О договоре он мало тревожился. Он скупил все акции компании, разрабатывавшей хлопок в Южной Флориде, перепродал их через неделю и заработал на этом два миллиона долларов. Имея синдикат за своей спиной, Вульф обделывал личные дела, и для этого ему не нужно было брать ни одного доллара из средств синдиката. В течение года он накопил таким образом пять миллионов долларов. Тогда он решил вложить их в вест-индские табачные плантации. Но циклон уничтожил эти плантации, и из войска в пять миллионов воинов вернулся жалкий, искалеченный остаток…

Однако Вульф не покинул поля битвы. Он опять вернулся к хлопчатобумажным акциям, и они остались верны ему. Он выиграл, но затем неожиданно попал в ловушку. Он попробовал играть на медных акциях, но так как на рынке оказались неизвестные ему огромные запасы этого металла, то Вульф потерпел страшное поражение. Тогда-то он и сделал заем из резервных сумм синдиката… Водоворот захватил его. Он старался выплыть на поверхность, напрягал все силы, но омут засасывал. Вульф боролся отчаянно, клялся, что, если спасется, никогда больше не будет предпринимать никаких авантюр…

Таковы были заботы С. Вульфа, которых никто не мог облегчить ему…

В прошлом году ему всё же удалось представить удовлетворительный баланс. Пока еще он пользовался полным доверием синдиката. Но теперь времена стали тяжелее. Октябрьская катастрофа опустошила денежный рынок, и С. Вульфа пробирала дрожь при мысли о предстоящем январе.

Вопрос шел о жизни или смерти.

– Денег! Денег! Денег!

Ему не хватало от трех до четырех миллионов долларов. Сравнительно ничтожная сумма! Два-три удачных удара, и он стал бы на ноги.

С. Вульф защищался геройски.

Он принялся за менее рискованные спекуляции, но когда лето прошло и результаты оказались ничтожными, он вынужден был рискнуть. Вульф не отказался бы броситься в огонь. Он попробовал еще раз сыграть на хлопчатобумажных акциях, занявшись одновременно оловом. Если бы эта гигантская спекуляция удалась даже отчасти, он был бы спасен!..

Целыми месяцами он жил в спальных вагонах и пароходных каютах. Он объехал всю Европу, зондируя почву. Свои собственные расходы он ограничил насколько возможно. Больше не было ни экстренных поездов, ни вагон-салонов. Он разъезжал просто в купе первого класса. В Лондоне и Париже он расстался со своими красавицами, поглощавшими крупные суммы. Они с пеной у рта защищали свое положение. Но не рассчитали, с кем имели дело. Вульф уже целый год носился с мыслью распустить свой женский «придворный штат», и сыщики его давно следили за поведением «богинь». Каждой из них Вульф с хорошо сыгранным чувством негодования представил доказательства, что «такого-то и такого-то числа» они имели свидание с «такими-то и такими-то» молодыми людьми… Когда же фонограф воспроизвел им с точностью все их разговоры и Вульф показал им, что в полу и в потолке комнат, где они находились, были просверлены незаметные отверстия для наблюдений днем и ночью, то с красавицами сделались сердечные припадки. Вульф выгнал их всех на улицу…

Точно дух мести, носился он по Европе, увольняя своих агентов и служащих…

Он продал рудники в Вестфалии и железоделательные заводы в Бельгии и капиталы вложил в крупную промышленность. Без всякой пощады он разорял крупных земельных спекулянтов в Лондоне, Париже и Берлине, обладавших земельными ценностями в Бискайе и Азорах и вследствие кризиса задержавших платежи. Это вызвало крахи разных мелких банков. Но Вульф не щадил никого: он боролся за свою жизнь! В Петербурге он заплатил три миллиона рублей, чтобы получить стомиллионную лесную концессию в Сибири, приносившую двадцать процентов дохода. Он обратил это предприятие в акционерное общество и таким образом получил обратно половину денег синдиката. Многие из его манипуляций переходили границы законности. Но он умел дать взятку в нужную минуту, и ему всё сходило с рук…

Такой человек, как Вульф, мог полагаться лишь на свой инстинкт. Вульфу придавало силы убеждение в том, что всё, что он делал, было единственно правильным. Вульф следовал своему инстинкту. Он должен был победить! Он верил в это.

Погоня за деньгами в Европе поглощала всё его время, и, тем не менее он не мог вернуться обратно в Америку, не повидавшись со своим отцом. Он задал пир в родном городке, продолжавшийся три дня. В пиршестве принимало участие всё население городка. И здесь, на родине, в том самом венгерском городишке, где бедная семья произвела его на свет, он получил первые тревожные телеграммы…

Не удались некоторые из его мелких спекуляций; были разбиты форпосты его армии. Первую телеграмму, сообщавшую ему об этом, он равнодушно сунул в карман брюк; вторая ошеломила его настолько, что он мгновенно перестал слышать певца, а получив третью, он тотчас же велел запрягать и покатил на станцию. Он больше не замечал хорошо знакомого ему, залитого солнцем родного ландшафта; глаза его с тревожным и напряженным вниманием смотрели вдаль, и он видел перед собой Нью-Йорк и лицо Аллана…

В Будапеште его ожидали новые печальные вести. Его агент осведомлялся, не продать ли ему хлопчатобумажные акции, которые нельзя было держать дольше, не рискуя громадными потерями. Вульф колебался, не зная, как поступить. За три дня перед тем он мог бы заработать миллионы на этих акциях, но он не хотел пустить их ниже назначенной им цены. Он хорошо знал эти бумаги, так как спекулировал ими в течение трех лет. Он знал рынки (Чикаго, Ливерпуль, Нью-Йорк, Роттердам), знал каждого маклера, хорошо изучил все законы курса и биржевые дебри. Он воспринимал своим тонким слухом малейшее колебание рынков, малейшее движение курса. Он получал бесчисленные телеграммы по беспроволочному телеграфу из всех концов мира. Из Будапешта он тотчас же экспрессом поехал в Париж, но уже из Вены дал приказ о продаже своему агенту в Ливерпуле. Он понес огромные потери, но не находил больше в себе мужества рисковать… Через час Вульф раскаивался. В первый раз в своей жизни он не поверил своему инстинкту!

Вульф чувствовал себя утомленным и заснул, точно после оргии, не приняв никакого решения и словно ожидая чего-то. Ему казалось, будто яд проник в его жилы. Его мучили дурные предчувствия, и временами он дрожал как в лихорадке. Он забылся в полусне, но вскоре опять проснулся. Ему снилось, что он говорит из своей конторы по телефону со всеми представителями больших городов, и все, один за другим, заявляют ему, что всё погибло. Он проснулся, когда все эти голоса слились в общий хор жалующихся голосов, но, открыв глаза, он услышал только шум тормоза на повороте пути. Он взглянул на лампу в потолке вагона, затем вынул свою записную книжку и стал считать. И вдруг он почувствовал слабость в руках и ногах, и сердце у него на мгновение перестало биться: он не решился вывести цифры своих потерь в Ливерпуле!..

– Я не должен продавать! – прошептал он. – Надо телеграфировать с первой же станции. Отчего у них нет телефонов в поезде, у этих отсталых людей?! Если я продам, я погиб, если только олово не принесет сорок процентов, а это невозможно. Я должен рисковать всем, до последней возможности!..

Он говорил по-венгерски. Это было удивительно. Обо всех денежных делах он всегда говорил по-английски, считая, что о деньгах можно говорить только по-английски.

Когда поезд остановился, им овладело отчаяние. Он думал о том, что вся его денежная армия, со всеми ее резервами, двинута на линию огня. Но на это сражение он уже не надеялся, нет! Его голова была полна чисел. Куда он ни обращал свои взоры, он видел лишь бесконечные ряды чисел, семи-, восьмизначных, холодных, точно вырезанных из железа. Эти числа внезапно появлялись и произвольно переходили из дебета в кредит или так же внезапно исчезали. Это был настоящий, запутанный калейдоскоп цифр! Холодный пот выступил у него на лбу. Он боялся сойти с ума. От своей беспомощности он заплакал…

Смертельно измученный всеми этими вычислениями, Вульф приехал в Париж. Лишь через несколько дней он немного успокоился. Но всё же он чувствовал себя человеком, который, будучи совершенно здоровым, вдруг упал на улице без сознания и затем, очнувшись, не мог отделаться от ужаса при мысли о повторении подобного припадка…

Через неделю он узнал, что инстинкт не обманывал его.

Проданные им хлопчатобумажные акции были скуплены одной компанией. Консорциум, продержав их неделю, продал их затем с миллионным барышом!

Вульф был вне себя от бешенства. Если бы он послушался своего инстинкта, то теперь стоял бы на твердой почве! Это была его первая крупная ошибка, но за ней он совершил другую. Он продержал лишних три дня оловянные акции. Он выиграл на них кое-что, но этот выигрыш был бы вдвое больше, если бы он продал их раньше. Вместо двенадцати процентов, которые он получил теперь, он получил бы двадцать пять. Двадцать пять! Тогда он мог бы стать на ноги! Вульф побледнел, узнав об этом…

Почему он теперь совершает одну ошибку за другой? Хлопчатобумажные акции он продал слишком рано, а оловянные – слишком поздно. Он стал нерешительным. Руки его с тех пор всегда были покрыты потом и дрожали, на улице на него нападала страшная слабость, и у него часто не хватало мужества перейти площадь.

Был октябрь. Как раз 10 октября, годовщина катастрофы. У него были еще три месяца и, значит, кое-какая возможность спастись. Но он должен был отдохнуть и немного успокоиться. Он поехал в Сан-Себастьян.

Но через три дня, когда он уже настолько отдохнул, что начал интересоваться дамами, он вдруг получил телеграмму от Аллана: личное присутствие Вульфа в Нью-Йорке было необходимо. Аллан ожидал его с ближайшим пароходом.

С. Вульф выехал следующим поездом.

6

Однажды, в октябре, к большому изумлению Аллана, его навестила Этель Ллойд.

Она вошла, окинув быстрым взглядом комнату.

– Вы одни, Аллан? – спросила она, улыбаясь.

– Да, совершенно один, мисс Ллойд! – отвечал он.

– Это хорошо! – Этель тихо засмеялась. – Но не бойтесь, я не грабитель. Папа посылает меня к вам. Я должна вам передать его письмо только в том случае, если вы будете одни.

– Благодарю! – сказал Аллан и взял письмо.

– Это, конечно, очень странно, – продолжала Этель с оживлением, – но у папы бывают разные причуды.

И Этель начала болтать весело и, как всегда, непринужденно и скоро втянула в разговор Аллана, всегда скупого на слова.

– Вы были в Европе? – спросила она. – А мы совершили чудную прогулку этим летом. Нас было пять человек: два джентльмена и три дамы. Мы отправились в Канаду в цыганском возке. Всё время на свежем воздухе. Спали под открытым небом, сами готовили пищу. У нас были палатка и маленькая лодка, помещавшаяся на крыше фургона… А это проекты?..

Со свойственной ей живостью, с улыбкой на ярко накрашенных губах, она начала оглядывать комнату. На Этель было шелковое манто цвета темных слив, маленькая круглая шляпа, тоном светлее, с которой ниспадало почти до плеч серовато-голубое страусовое перо. Матовый серовато-голубой цвет ее костюма делал ее глаза еще более синими, чем они были на самом деле. Как темная сталь!

Рабочий кабинет Аллана был обставлен очень скромно: потертый ковер, два кожаных кресла и с полдюжины рабочих столов, заваленных чертежами и пробными кусками стали. По бокам – полки со свертками и папками. Стены большой комнаты были сплошь увешаны огромными плакатами, изображавшими отдельные строительные участки туннеля.

На этих планах была прекрасно нарисована морская глубина и изображена тонкими штрихами кривая туннеля. На первый взгляд казалось, будто это были рисунки висячих мостов.

Этель рассмеялась.

– Какой у вас во всем порядок! – воскликнула она.

Ее нисколько не удивляла скромность обстановки рабочего кабинета Аллана. Она вспомнила кабинет своего отца, вся обстановка которого состояла из письменного стола, кресла, телефона и плевательницы.

– Я думаю, Аллан, ваша работа – самая интересная, какую когда-либо делал человек! – сказала она, взглянув на него с искренним восхищением. Вдруг она вскочила и с восторгом захлопала в ладоши. – Боже мой, что это такое?

Ее взгляд упал в окно, и она увидела Нью-Йорк. Над бесчисленными плоскими крышами поднимались прямо к солнцу тонкие белые столбы пара. Нью-Йорк работал; он стоял под парами, как машина, у которой пар вырывается из всех клапанов. Блестели на солнце ряды окон высоких, точно башни, домов, тесно придвинувшихся друг к другу. Глубоко внизу, в тени ущелья Бродвея, копошились муравьи, движущиеся точки, и крошечные автомобили. Сверху эти дома, улицы и дворы представлялись ячейками пчелиного улья, и невольно приходило на мысль, что люди при постройке их руководились таким же животным инстинктом, как и пчелы при постройке сот. Между двумя грунтами белых небоскребов виднелся Гудзон, по которому плыл пароходик-игрушка с четырьмя трубами – океанский гигант водоизмещением пятьдесят тысяч тонн…

Этель попрощалась. В дверях она спросила у Аллана, не хочет ли он принять участие в небольшой прогулке на ее яхте.

– У меня сейчас идут переговоры, которые отнимают у меня всё время, – сказал он, вскрывая письмо ее отца.

– Ну, так в другой раз. Good bye![38] – весело воскликнула Этель и ушла.

Письмо Ллойда было без подписи и содержало только следующие слова: «Следите за С. В.».

С. В. – был Вульф. Аллан почувствовал, как зашумела кровь у него в ушах.

Если Ллойд предостерегал его, то, значит, у него были основания! Откуда у него явились подозрения? Предостерегал ли инстинкт Ллойда? Или шпионы Ллойда? Алланом овладели мрачные предчувствия. Он никогда не вмешивался в денежные дела синдиката и не интересовался тем, что делал Вульф. Это касалось совета правления, и до сих пор всё шло отлично.

Аллан призвал Расмуссена, представителя Вульфа. Самым обычным тоном Аллан попросил созвать комиссию, которая вместе с Расмуссеном точно определила бы финансовое положение синдиката. Аллан сказал ему, что намерен в скором времени приступить к работам в туннеле и поэтому ему нужно знать, какими суммами располагает синдикат сейчас.

Расмуссен был швед, который, несмотря на свое двадцатилетнее пребывание в Америке, сохранил вежливость и хорошие манеры европейца. Он поклонился и спросил:

– Угодно вам сегодня же созвать комиссию, мистер Аллан?

Аллан покачал головой:

– Ну, это не так спешно, Расмуссен! Лучше завтра утром. Вы успеете до тех пор выбрать комиссию?

Расмуссен улыбнулся:

– Разумеется!

В этот вечер Аллан с большим успехом говорил на собрании делегатов рабочих союзов.

И в этот же вечер Расмуссен застрелился.

Аллан побледнел, узнав об этом. Он тотчас же вызвал телеграммой С. Вульфа и назначил тайную ревизию. Телеграф работал день и ночь. Ревизия сразу же обнаружила невообразимый хаос. Открылись хищения, размеры которых еще нельзя было определить с точностью из-за фальшивых записей в книгах и разных утонченных манипуляций, которыми они прикрывались. Кто был тут виноват – Расмуссен, Вульф или другие, – пока еще не было выяснено. Затем было установлено, что последний баланс Вульфа прикрывал растрату и что в резервном фонде недоставало шести-семи миллионов долларов…

7

Вульф переплыл океан, не имея ни малейшего представления о том, что его сопровождают два сыщика.

Он пришел к убеждению, что лучше всего будет сообщить Аллану о своих потерях, прибавив при этом, что эти потери могут быть вознаграждены разными другими выгодными сделками. Вульф почувствовал себя спокойнее. Но когда он получил радиотелеграмму о самоубийстве Расмуссена, им овладел ужас. Он посылал в Нью-Йорк одну телеграмму за другой. Он заявил, что берет на себя ответственность за Расмуссена и тотчас же по приезде назначит ревизию. Аллан отвечал ему, чтобы он больше не телеграфировал, а немедленно по прибытии в Нью-Йорк пришел к нему.

Вульф не подозревал, что нож над ним уже занесен. Он всё еще надеялся, что будет лично руководить ревизией и найдет выход. Может быть, мертвый Расмуссен даже будет его спасением. Он был готов на всё, чтобы выгородить себя, даже на обман. И если он согрешит против мертвого Расмуссена, то может загладить это, вознаградив оставшуюся после него семью…

Не успел пароход причалить в Гобокен, как Вульф уже сидел в своем автомобиле и мчался к Уолл-стрит. Он немедленно приказал доложить о себе Аллану.

Аллан заставил его ждать: пять минут, десять, четверть часа…

Это удивило Вульфа. Он чувствовал, как с каждой минутой падает его мужество, которым он запасся в пути. Когда наконец Аллан позвал его, то Вульф скрыл свое замешательство под астматическим кашлем, который для него был вполне естественным.

Он вошел, сдвинув котелок на затылок, с сигарой во рту, и уж в дверях начал говорить.

– Вы, однако, заставляете ждать своих служащих, мистер Аллан, должен я вам сказать! – прохрипел он со смехом и, сняв шляпу, вытер вспотевший лоб. – Ну, как вы поживаете?

Аллан поднялся.

– А, это вы, Вульф! – сказал он спокойно (голос его нисколько не изменился), разыскивая что-то глазами на своем письменном столе.

Тон Аллана опять ободрил Вульфа. Он увидел просвет, но его вдруг точно ударили в спину холодным ножом: Аллан назвал его просто «Вульф», а не «мистер Вульф»! Когда-то он мечтал о такой интимности, но теперь она казалась ему плохим признаком.

Кряхтя и задыхаясь, он упал в кресло; достал новую сигару и начал закуривать ее.

– Что скажете вы о Расмуссене, мистер Аллан? – начал он, тяжело дыша и размахивая горящей спичкой. Когда она погасла, он бросил ее на пол. – Такой удивительно способный человек!.. Жаль его… Но он мог бы создать нам большую путаницу… Как я уже телеграфировал, за Расмуссеном стою я…

Он оборвал фразу, почувствовав на себе взгляд Аллана. Взгляд был только холоден – больше ничего! Он был лишен всякого человеческого участия, всякого интереса и подействовал на Вульфа как оскорбление. Он замолчал.

– Расмуссен сам по себе, – возразил Аллан деловым тоном и взял со стола пачку телеграмм. – Но мы не станем прибегать к обходам и будем прямо говорить о вас, Вульф!

Ледяной ветер засвистел в ушах Вульфа.

Он нагнулся, как человек, признающий свою вину. Затем, глубоко вздохнув, он взглянул на Аллана серьезным горящим взглядом:

– Я вам уже телеграфировал, мистер Аллан, что мне на этот раз не повезло. Хлопчатобумажные акции я продал на неделю раньше, послушавшись этого идиота, моего ливерпульского агента, а оловянные акции – слишком поздно. Я глубоко сожалею об этих потерях, но ведь они могут быть возвращены. Поверьте, мне не доставляет никакого удовольствия сознаваться в том, что в голове у меня была каша, – закончил он, тихо засмеявшись, и, кряхтя, повернулся в кресле. Но смех его звучал фальшиво.

Аллан сделал нетерпеливое движение. Внутри него кипела ярость. Пожалуй, он еще никогда ни одного человека так не ненавидел, как в эту минуту этого волосатого астматика! После безвозвратно потерянного года, после всех своих усилий, потраченных на то, чтобы вновь наставить дело на твердую почву, вдруг является этот преступный биржевой игрок – и всё снова летит в преисподнюю! Нет, у Аллана не было никаких оснований мягко поступать с ним, и он не желал щадить его!

– Не в этом дело, – возразил он спокойно, как и прежде, только ноздри его раздувались. – Синдикат, конечно, ни минуты не колеблясь, покрыл бы все ваши потери, которые вы понесли, служа его интересам. Но… – Аллан встал и, не спуская с Вульфа глаз с расширенными зрачками, горевшими возмущением, сказал: – Ваш прошлогодний баланс – сплошная выдумка! Вы спекулировали за свой счет и растратили семь миллионов долларов!..

Вульф упал, как подрубленное дерево. Он стал землисто-серый. Лицо его помертвело, и он схватился рукой за сердце, задыхаясь. Рот его был беспомощно открыт, и налитые кровью глаза готовы были выскочить из орбит…

Аллан то бледнел, то краснел попеременно, стараясь овладеть собой. Затем прибавил с прежним спокойствием и холодностью:

– Вы можете сами в этом убедиться.

И он небрежно швырнул пачку телеграмм, и они упали к ногам Вульфа, рассыпавшись по полу.

Вульф по-прежнему лежал в кресле и задыхался. Почва уходила из-под его ног, и он не в состоянии был двинуться с места, а вырвавшееся у него из груди громкое дыхание отдавалось в его собственных ушах, как шум водопада. Он был так оглушен своим падением с этой огромной высоты, что даже не почувствовал оскорбления, когда Аллан швырнул ему телеграммы. Землисто-серые веки опустились на глаза. Он ничего не видел. Он видел лишь ночь, он думал, что умирает, он молил себе смерти… И вдруг он очнулся и понял, что никакая ложь больше не спасет его.

– Аллан! – пролепетал он.

Аллан молчал.

Вульф снова закружился в вихре водоворота, стараясь выбраться на поверхность. Он выпрямился в кресле и открыл свои провалившиеся тусклые глаза.

– Наше положение было отчаянное, – начал он, ловя ртом воздух. – Я хотел достать денег во что бы то ни стало…

Аллан, возмущенный, вскочил. Конечно, каждый, находящийся в безвыходном положении, может солгать для своего спасения. Но к этому человеку он не чувствовал никакого сострадания, ничего, кроме ненависти и ярости. Он решил сразу покончить с ним. Губы Аллана побелели от волнения, когда он заговорил:

– Вы положили на имя Вольфсона в будапештский банк полтора миллиона, в петербургский – миллион, а, проездом, в лондонский и в бельгийский банки, – еще около трех миллионов. Вы вели дела за свой собственный счет и в конце концов сломали себе шею. Даю вам сроку до шести часов вечера завтрашнего дня. Завтра в шесть часов вы будете арестованы. Ни одной минуты раньше и ни одной минуты позже!

Вульф поднялся, шатаясь, желтый, как мертвец. Он инстинктивно, для самозащиты, хотел броситься на Аллана, но не мог пошевелить рукой. Он совершенно обессилел и непрерывно дрожал. Вдруг к нему на секунду вернулось сознание. Он стоял, тяжело дыша, с каплями пота на лбу, и смотрел в пол. Его глаза машинально прочитывали подписи разных европейских банков на телеграммах, рассыпанных на полу. Не сказать ли Аллану, зачем он предпринял все эти спекуляции? Объяснить мотивы этого… Сказать, что деньги не играли для него никакой роли… Нет, Аллан был слишком узким, ограниченным, слишком простодушным человеком, чтобы понять эту жажду власти. Он не поймет этого, он, обладающий этой властью, без стремления к ней и даже без сознания этого. У этого строителя машин было в голове не больше двух-трех мыслей, а он ничего не понимал и не знал жизни. Но даже если бы Аллан и понял его, то всё же Вульф натолкнулся бы на гранитную стену, на стену буржуазных предрассудков, узких понятий о честности, которые, конечно, вполне правильны в применении к мелочам, но в крупных явлениях было бы глупо подчиняться им… Аллан! Да, тот самый Аллан, на совести которого лежит смерть пяти тысяч человек, который извлек из народных карманов миллиарды, не будучи уверенным, что он когда-нибудь сможет выполнить свои обещания. Но пробьет и его час! Вульф предсказывает это. А сегодня этот человек судит его и думает, что имеет на это право! Голова Вульфа отчаянно работала. Выход! Спасение! Он вспомнил всем известное добродушие Аллана. Куда же оно девалось? Отчего он схватил его зубами акулы? Как видно, добродушие и милосердие – разные вещи…

Этот человек, подавленный отчаянием, так углубился в свои мысли, что забыл обо всем окружающем. Он не слышал, как Аллан позвал слугу и приказал принести воды, так как «мистер Вульф почувствовал себя дурно». И чем больше думал Вульф, тем мертвеннее становилось его лицо и тем большая слабость охватывала его.

Он очнулся, когда кто-то дотронулся до его руки и чей-то голос произнес: «Сэр!» Это был слуга Аллана Леон, подававший ему стакан воды.

Он выпил весь стакан, перевел дух и взглянул на Аллана.

Вдруг ему показалось, что не всё погибло. Если бы ему удалось тронуть сердце Аллана! Овладев собой, он сказал твердым голосом:

– Слушайте, Аллан! Мы работаем с вами семь-восемь лет. Я заработал синдикату миллионы…

– Это была ваша обязанность.

– Конечно! Но слушайте, Аллан, я признаюсь, что уклонился от прямого пути. Не ради денег, нет!.. Я объясню вам всё. Вы узнаете истинные причины… Но вы не можете желать моей гибели. Всё еще можно уладить. И я единственный человек, который может наладить дело. Если вы меня погубите, то погибнет и синдикат…

Аллан сознавал, что Вульф прав. Черт с ними, с семью миллионами! А скандал будет равносилен катастрофе. И всё-таки он остался неумолим.

– Это мое дело! – ответил Аллан.

Вульф тряхнул косматой головой. Он не мог поверить, что Аллан действительно решил погубить его. Это было невозможно. И он отважился еще раз заглянуть в глаза Аллана. Но, заглянув, он понял, что от этого человека ему нельзя ждать пощады, никакой пощады! И он вспомнил, что Аллан был настоящий, прирожденный американец, а он, Вульф, только сделался американцем. Аллан был сильнее!

Слабая надежда, появившаяся у Вульфа, растаяла. Он погиб. И снова им овладело отчаяние.

– Аллан! – закричал он вдруг. – Вы не можете этого желать!.. Вы толкаете меня на смерть! Этого ли вы добиваетесь?

Он боролся уже не с Алланом. Он боролся с судьбой. Но судьба послала ему Аллана.

– Вы не можете этого желать, – повторил он, потрясая кулаками. – Вы толкаете меня на смерть!..

– Я вам всё сказал!

Аллан повернулся к двери.

Лицо Вульфа покрылось холодным потом.

– Я возмещу деньги, Аллан! – крикнул он диким голосом, взмахнув руками.

– Tommy rot![39] – крикнул Аллан и пошел к двери.

Вульф закрыл лицо руками и с глухим шумом упал на колени, как убитый буйвол…

Дверь хлопнула.

Аллан ушел…

Вульф с трудом поднялся, полуоглушенный. Его грудь сотрясалась от бесслезных рыданий. Он взял шляпу, машинально пригладил ворс и медленно направился к выходу.

У дверей он снова остановился. Аллан был в соседней комнате и услышал бы, если бы он позвал его. Вульф открыл рот, но не издал ни звука. Не всё ли равно?..

Он вышел. Он скрежетал зубами от гнева, унижения и отчаяния. Слезы ярости навернулись у него на глазах. О, как он ненавидел теперь Аллана! Он ненавидел его так сильно, что ощущал вкус крови на языке. Но пробьет час и для Аллана!..

Точно осужденный, вошел он в лифт. Затем сел в свой автомобиль.

– Riverside-Drive!

Шофер, мельком взглянувший на Вульфа, был поражен происшедшей в нем переменой и подумал:

«Ну, готов!..»

Согнувшись, с провалившимися глазами, сидел Вульф, ничего не видя и не слыша. Ему было холодно, и он кутался в пальто, прячась в него, точно улитка в свою раковину. Порой он думал с горьким чувством: «Он хладнокровно убил меня… Он меня зарезал!..»

Становилось темно, и шофер спросил его, не надо ли ехать домой.

Вульф сделал усилие подумать. Затем сказал беззвучным голосом:

– Сто десятая…

Это был адрес Ренэ, его последней любовницы. У него никого не было, с кем он мог бы поговорить: ни друзей, ни знакомых, – поэтому он поехал к ней.

Боясь, что шофер что-нибудь заметит, он постарался овладеть собой и, выйдя из автомобиля у дома Ренэ, сказал ему своим обычным равнодушным и несколько высокомерным тоном:

– Ждите!

Но шофер подумал: «А всё-таки ты конченый человек!..»

Ренэ не выказала ничем своей радости по поводу его возвращения. Она дулась. Ей было смертельно скучно, и она чувствовала себя глубоко несчастной. Она была так занята своей собственной тщеславной и ничтожной особой, что даже не заметила перемены в Вульфе…

Эта высшая степень женского эгоизма заставила Вульфа засмеяться. Но смех этот, к которому примешивалось также и отчаяние, вернул его к тому тону, каким он обыкновенно разговаривал с Ренэ. Он говорил с нею по-французски. Этот язык превращал его в другого человека. Он шутил с Ренэ, называл ее «маленьким избалованным ребенком», «злой куколкой», «сокровищем» и «игрушкой» и целовал ее хорошенький пухленький ротик своими холодными, влажными губами. Ренэ была красивая золотистая блондинка родом из Лилля, которую Вульф в прошлом году вывез из Парижа… Он солгал ей, говоря, что привез ей из Парижа чудную шаль и великолепные перья, и Ренэ расцвела. Она приказала накрыть стол и начала болтать о своих заботах и своем настроении.

О, она ненавидела этот Нью-Йорк и американцев, относящихся к дамам с величайшим почтением и с величайшим равнодушием. Ее возмущало, что она должна сидеть в квартире и ждать. Oh, mon dieu, oui[40], она предпочла бы оставаться скромной модисткой в Париже!

– Может быть, тебе и можно будет скоро туда вернуться, Ренэ! – сказал Вульф, улыбаясь.

За обедом он не мог проглотить ни одного куска, но зато пил много бургундского. Он пил и пил. Кровь приливала к голове, но он не пьянел.

– Закажем музыку и танцы, Ренэ, – сказал он.

Ренэ телефонировала в ближайший венгерский ресторан в еврейском квартале, и через полчаса к ним уже явились танцоры и музыканты.

Директор хора знал вкус Вульфа, а поэтому привез с собой молоденькую хорошенькую девушку, только что приехавшую из провинциального венгерского городка. Девушку звали Юлиска, и она пела народную венгерскую песенку, но так тихо, что ее едва было слышно… Вульф обещал этой венгерской труппе сто долларов при условии, чтобы они не делали ни одной паузы. Поэтому музыка, пение и танцы сменяли друг друга без перерыва. Вульф лежал в кресле, как труп, и только глаза его блестели. Он продолжал пить красное вино, но не пьянел. Ренэ, поджав ноги, сидела в кресле, укутанная в великолепную красную шаль. Ее зеленые глаза были полузакрыты, как у рыжей пантеры. Вид у нее был скучающий. Как раз это ее беспримерное равнодушие и восхищало Вульфа…

Хорошенькая венгерка, которую привез изящный директор, понравилась Вульфу. Он часто поглядывал на нее, но она всегда смущенно отворачивалась. Вульф сделал знак директору и что-то шепнул ему. Вскоре после этого Юлиска исчезла…

Ровно в одиннадцать часов Вульф простился с Ренэ. Он подарил ей одно из своих бриллиантовых колец. Ренэ, лаская губами его ухо, шепотом спросила его, отчего он не остается с ней.

Он, как всегда, отговорился делами, и Ренэ наморщила лоб и надула губки…

Юлиска уже ждала в квартире Вульфа. Она задрожала, когда Вульф притронулся к ней. У нее были темные мягкие волосы. Вульф налил ей стакан вина, и она, послушно глотнув, сказала с рабской покорностью: «За ваше здоровье, господин!» Затем по его желанию она пропела ему по-венгерски грустную народную песенку, опять так же тихо, что ее почти не было слышно.

– Két locnya volt a falunak, – пела она. – Két virago, mind a kettö ùgy vàgyott a baldogsagra…[41]

Сотни раз в своей молодости Вульф слыхал эту песню. Но сегодня она произвела на него потрясающее впечатление. В ней он слышал свой приговор. Он сидел и пил, а из глаз у него текли слезы. Он плакал от жалости к себе, и слезы медленно ползли по его желтым, губчатым щекам…

Через несколько минут он высморкался и тихо сказал:

– Ты хорошо спела. Ну а что ты еще знаешь, Юлиска?

Она взглянула на него печальными черными глазами, напоминавшими глаза антилопы. Тряхнув головой, прошептала:

– Ничего, господин…

Вульф нервно рассмеялся.

– Это немного, – сказал он. – Слушай, Юлиска, я дам тебе тысячу долларов, если ты сделаешь то, что я тебе скажу.

– Хорошо, господин! – ответила Юлиска покорно и боязливо.

– Так разденься. Поди в соседнюю комнату.

Юлиска наклонила голову:

– Хорошо, господин…

Пока она раздевалась, Вульф неподвижно сидел в кресле и смотрел перед собой, ничего не видя.

«Если бы Мод Аллан была жива, я мог бы еще надеяться», – подумал он. Когда он через некоторое время оглянулся, он увидел, что Юлиска стоит у дверей, раздетая, полуприкрытая портьерой. Он совсем позабыл о ней!

– Подойди, Юлиска!..

Юлиска сделала шаг вперед. Правая рука всё еще держала портьеру, точно боялась расстаться с этим последним убежищем…

Вульф смотрел на нее взглядом знатока, и обнаженное тело девушки навело его на другие мысли. Хотя Юлиске еще не было семнадцати лет, но она была уже вполне сложившейся женщиной. Ее бедра оказались шире, чем это можно было предполагать, когда она была одета, ноги стройные и круглые, а груди маленькие и твердые. Кожа у нее была темная. Вся она казалась вылепленной из глины и высушенной на солнце.

– Умеешь ты танцевать? – спросил Вульф.

Юлиска покачала головой. Она потупила глаза:

– Нет, господин!

– Разве ты никогда не танцевала во время сбора винограда?

– Танцевала, господин!

– Ты танцевала чардаш?

– Да, господин!

– Ну, так танцуй чардаш!

Юлиска беспомощно оглянулась. Затем она начала танцевать больше из страха, нежели ради крупного вознаграждения. Она производила неловкие движения руками и ногами. Раздетая, она не знала, что делать со своим телом, и топталась на месте, точно под ногами у нее было битое стекло.

Глаза у нее были полны слез, а щеки горели от стыда. Ах, ее ноги, ее ноги! Они были не особенно чисты, и она не знала, как спрятать их…

Но всё же она была прелестна. Давно уже Вульф не видел такой трогательной стыдливости. Он не мог вдоволь налюбоваться ею.

– Танцуй, Юлиска!..

И Юлиска неловко поднимала руки и ноги, откинув голову назад, а слезы крупными каплями струились у нее по щекам и падали на грудь. Наконец она остановилась, вся дрожа.

– Чего ты боишься, Юлиска?

– Я не боюсь, господин!

– Ну, подойди ближе…

Юлиска подошла.

«Теперь он это сделает!» – промелькнуло в ее голове, и она стала думать о деньгах.

Но Вульф «этого» не сделал. Он привлек ее к себе и посадил на колени:

– Не бойся и смотри на меня…

Она подняла на него глаза. Вульф поцеловал ее в щеку. Он прижал ее к себе, чувствуя в груди своей прилив отеческого чувства, и слезы выступили у него на глазах.

– Что ты будешь делать здесь, в Нью-Йорке? – спросил он.

– Я не знаю…

– Кто привез тебя сюда?

– Мой брат. Но он теперь уехал на запад…

– А ты что делаешь теперь?

– Я пою с Гилой.

– Оставь Гилу одного и не пой больше с ним. Он – негодяй. Да ведь ты и не умеешь петь?..

– Да, господин!

– Я дам тебе денег, но ты должна сделать то, что я тебе скажу.

– Конечно, господин!

– Хорошо. Выучись говорить по-английски. Купи себе простые хорошенькие платья и поищи место продавщицы… Но слушай внимательнее, что я тебе скажу. Я дам тебе две тысячи долларов за то, что ты хорошо танцевала. На это ты можешь прожить три года. Посещай вечерние курсы. Научись бухгалтерии, стенографии, работать на пишущей машине. Всё остальное придет само собой. Ты сделаешь это?

– Да, господин, – со страхом ответила Юлиска.

Она боялась Вульфа. Он казался ей страшным, и она слыхала, что в Нью-Йорке убивают молодых девушек.

– Одевайся!

И Вульф протянул ей пачку банковых билетов. Но Юлиска боялась взять их.

«Как только я возьму их, он убьет меня», – думала Юлиска.

– Бери же! – сказал Вульф, смеясь. – Мне эти деньги не нужны, потому что завтра ровно в шесть часов вечера я буду мертв…

Юлиска задрожала от ужаса.

Вульф нервно расхохотался:

– Вот тебе еще два доллара! Возьми первый автомобиль, какой ты увидишь, и поезжай домой. Дай Гиле сто долларов и скажи ему, что я тебе больше не дал. Никому не говори, что у тебя есть деньги. Самое главное в мире – это иметь деньги, но только другие не должны знать, что они у тебя есть. Бери же!..

И он сунул ей в руку банковые билеты, Юлиска ушла, даже не поблагодарив его.

Вульф остался один, и черты его лица опустились.

– Глупая девчонка! – шептал он. – Всё равно она пропадет…

Он закурил сигару, выпил коньяку и начал ходить по комнатам. Зажег все лампы. Он не мог выносить полутьмы. Остановившись у лакированного японского шкафчика, он открыл его. Шкафчик был наполнен локонами женских волос: белокурых, золотистых и темно-рыжих.

К каждому локону был приколот билетик с надписью, точно рецепт на аптечной склянке. На билетике стояло число. Вульф посмотрел на эту охапку волос и засмеялся с презрением, потому что он презирал женщин, как все мужчины, вращающиеся в обществе продажных женщин.

Но его собственный смех поразил его. Он напомнил ему чей-то очень знакомый смех, который он слышал когда-то. Да, так смеялся его дядя, и этого дядю он ненавидел больше всего на свете! Это было удивительно!..

Он снова заходил по комнате. Но стены и мебель – всё постепенно тускнело. Комнаты стали просторнее, пустыннее. Он не мог больше выносить одиночества и поехал в клуб…

Было три часа ночи. Улицы были пусты. Однако за три дома от него стоял автомобиль, и шофер залез под мотор, как будто что-то исправляя. Но лишь только Вульф отъехал, автомобиль этот тотчас же отправился вслед за ним. Вульф ухмыльнулся: шпионы Аллана! Приехав в клуб, он отпустил шофера, приказав ему вернуться домой, и дал ему на чай два доллара. «Да, он совсем уже конченый человек!» – подумал шофер.

В клубе стояли три стола для игры в покер. Игра была в полном разгаре. Вульф подсел к знакомым. Поразительно, как шла к нему сегодня карта. Так еще никогда не бывало!.. «Это Юлискины две тысячи долларов», – подумал он, засовывая в карман брюк выигрыш. В шесть часов утра игра кончилась, и Вульф пошел домой пешком. За ним шли, болтая, двое рабочих, держа лопаты на плечах. А у своего дома он увидал еще одного рабочего, который шел, шатаясь, и тихо и фальшиво, как пьяный, пел.

– Have a drink?[42] – проворчал Вульф.

Пьяный, однако, не ответил на его замечание, а продолжал бормотать что-то непонятное и прошел мимо.

«Переодетые шпионы Аллана…»

Дома он выпил рюмку виски, настолько крепкого, что у него захватило дух. Но он не опьянел, а как будто перестал сознавать, что с ним происходит. Он сел в ванну и заснул в ней. Проснулся только тогда, когда встревоженный слуга начал стучать в дверь. Вульф оделся во всё новое с головы до ног и вышел из дому. Было совсем светло. На противоположной стороне стоял автомобиль. Вульф подошел к нему и спросил шофера, свободен ли он.

– Занят, – отвечал шофер, и Вульф презрительно засмеялся: Аллан следил за ним, Аллан окружил его шпионами!..

Из дверей дома вышел джентльмен с маленькой черной папкой в руке и пошел за ним по другой стороне улицы. Вульф вскочил в трамвай, надеясь таким путем ускользнуть от этого шпиона.

Вульф выпил кофе в каком-то салуне и бродил всё утро по улицам…

Нью-Йорк начал свой непрерывный бег, продолжающийся без передышки двенадцать часов… Нью-Йорк спешил. Автомобили, экипажи, грузовые фургоны, люди, – всё это мчалось. Грохотали воздушные железные дороги. Люди выскакивали из домов, из экипажей, из трамваев. Они появлялись из отверстий в земле, ведущих в штольни подземной железной дороги длиной двести пятьдесят километров! И все они двигались быстрее Вульфа. «Я остаюсь позади», – подумал он. Он пошел скорее, но тем не менее все обгоняли его. Точно в гипнозе, все спешили куда-то. Их притягивал и всасывал в себя Манхэттен, большое сердце города, выбрасывавшее их затем назад по тысячам жил. Все эти люди были атомы, блестевшие вследствие взаимного трения и обладавшие не большей самостоятельностью движения, чем молекулы всех вещей…

Город двигался своей громыхающей походкой. Каждые пять минут пробегал по Бродвею серый, огромный как слон электрический омнибус. В этих омнибусах можно было позавтракать, получить чашку кофе и бутерброд по дороге в контору…

Между маленькими, торопившимися по своим делам людьми мелькали громадные призраки-плакаты, кричавшие: «Удвой свои доходы!», «Зачем тебе быть толстым?», «Мы сделаем тебя богатым. Пришли открытое письмо!», «Easy Wacker» «Stop having fits!» («Секретное лечение пьяниц!» «Удвоенная сила!»). Эти плакаты были теми укротителями, которые подчиняли себе массу. Вульф засмеялся довольным смехом. Ведь это он поднял рекламу на ступень искусства!..

В Баттерси он увидел в воздухе три лимонно-желтых аэроплана, которые один за другим перелетали над заливом, чтобы завербовать клиентов, плывущих в Нью-Йорк. На их желтых крыльях значилось: «Ваннамекер – распродажа остатков…»

Кому из тысячи проходивших мимо него людей могло прийти в голову, что это он двенадцать лет назад изобрел «летающие плакаты»?..

Вульф не мог оторваться от Нью-Йорка. Он на себе испытывал влияние центростремительной силы этого чудовища. Вульф бродил по городу весь день. Он обедал в одном месте, пил кофе в другом, опрокидывал рюмку коньяку то там, то сям. Как только он останавливался, у него начиналось головокружение, и он опять шел вперед. В четыре часа он пришел в Центральный парк – полуоглушенный, ни о чем не думающий. Он прошел через воздухоплавательный парк компании Чикаго – Бостон – Нью-Йорк и двинулся дальше по дорожке. Начался дождь, и парк опустел. Вульф засыпал во время ходьбы, потом внезапно просыпался в испуге: он пугался своей собственной походки! Он шел согнувшись, спотыкаясь, с дрожащими коленями, совершенно так, как ходил старый Вольфсон, которого судьба обрекла на унижение. И голос шептал ему отчетливо и ясно:

– Сын могильщика…

Испуг заставил его очнуться. Где он? А, Центральный парк! Зачем он тут? Зачем он не убежал куда-нибудь? К дьяволу! Зачем он целый день шатался по Нью-Йорку?.. Он взглянул на часы. Было начало шестого. У него впереди еще целый час: Аллан ведь держит слово!

Голова его быстро заработала. В кармане у него было пять тысяч долларов. С этими деньгами он может далеко уехать. Он убежит! Аллан его не получит!..

Вульф оглянулся: кругом никого. Значит, ему удалось ускользнуть от сыщиков Аллана. Эта удача ободрила его, и он начал быстро действовать. Зайдя в парикмахерскую, он велел сбрить себе бороду, и, пока его брили, он обдумал план бегства. Он находился на площади Колумба. Он проедет по подземной железной дороге до Двухсотой улицы, пройдет немного пешком и сядет в первый попавшийся поезд.

Без десяти минут шесть он вышел из парикмахерской, купил себе по пути сигар и без семи минут шесть спустился к станции подземной железной дороги.

К своему удивлению, он увидал среди ожидавших на перроне одного знакомого, с которым он вместе переплыл океан в последний раз. Этот человек даже посмотрел на него, но – о, счастье! – он его не узнал. А ведь они вместе каждый день играли в покер в курительном салоне!

С быстротой молнии промчался экспресс, наполнив станцию грохотом и ветром. Вульф почувствовал нетерпение и взглянул на часы. Осталось пять минут…

Внезапно он потерял из виду знакомого пассажира, но, оглянувшись, увидал, что он стоит за его спиной, погрузившись в чтение газеты. И Вульф в этот же момент задрожал всем телом.

Страшная мысль проснулась в нем: «Что, если этот пассажир – тоже один из сыщиков Аллана, сопровождавший меня от самого Шербурга?»

Оставалось еще три минуты до шести часов. Вульф сделал в сторону несколько шагов и украдкой взглянул на пассажира. Тот продолжал спокойно читать, но в газете была щель, и в эту щель Вульф увидел зорко следивший за ним глаз!..

Вульф глянул в этот глаз. Всё погибло! В этот миг поезд подходил к перрону, и Вульф, к ужасу всех, прыгнул вниз, на рельсы…

8

В шесть часов без двух минут колеса поезда подземной железной дороги раздавили Вульфа, а через полчаса весь Нью-Йорк был наполнен криками:

– Extra! Extra! Here you are! Нуа! Нуа! All about suicide of Banker Woolf! All about Woolf![43]

По тем самым улицам, по которым бродил Вульф, скакали, точно дикие лошади, продавцы газет, выкрикивая непрерывно его имя:

– Вульф! Вульф! Вульф!

– Вульф разрезан на три части!

– Туннель поглотил Вульфа!

– Вульф! Вульф! Вульф!

Все ньюйоркцы сотни раз видели его великолепный 50 РS автомобиль, скользивший по Бродвею, с серебряным сигнальным рожком, который ревел, как сирена океанского парохода. Всякому была знакома его косматая буйволовая голова. Вульф был частицей Нью-Йорка – и теперь он мертв! С. Вульф, который управлял величайшими капиталами в мире! Газеты, дружественно расположенные к синдикату, писали: «Несчастный случай или самоубийство?» А газеты враждебнее: «Сперва – Расмуссен, теперь – Вульф».

Аллан узнал об ужасной смерти Вульфа через пять минут после случившегося. Сыщик сообщил ему об этом по телефону.

Расстроенный, ходил Аллан взад и вперед по кабинету. Улицы потонули в тумане, и только верхушки небоскребов поднимались над туманом, тускло освещенные заходящим солнцем. Но в глубине Нью-Йорк волновался и шумел: готовился скандал. Аллану лишь спустя некоторое время удалось переговорить с управляющим бюро печати и с временным директором финансового отдела синдиката. Всю ночь Аллана преследовал образ Вульфа, лежащего в кресле, смертельно бледного, с трудом хватающего воздух судорожно открытым ртом.

– Это туннель! – говорил Мак.

Он чувствовал, как надвигается несчастье, и вздрагивал. Он видел перед собой безнадежные времена.

«Пройдут, может быть, долгие годы в бездействии», – думал он и ходил взад и вперед по комнате всю ночь…

Смерть Вульфа тысячам людей не дала спать в эту ночь. Когда застрелился Расмуссен, все стали нервничать. Смерть Вульфа ужаснула всех. Синдикат пошатнулся! Все крупные банки мира участвовали в туннеле, промышленность с ее миллиардами и весь народ, вплоть до продавцов газет… Волнение охватило всех – от Сан-Франциско до Петербурга, от Сиднея до Капштадта. Печать всех стран еще сильнее раздувала эту тревогу. Бумаги синдиката стремительно летели вниз! Смерть Вульфа была началом «великого землетрясения»…

Созванное немедленно собрание крупных акционеров продолжалось двенадцать часов и походило на отчаянное сражение, в котором люди, бывшие до того благоразумными и сдержанными, яростно рвали друг друга на куски. Синдикат должен был 2 января уплатить сотни миллионов процентов и частичных платежей – огромные суммы, которые нечем было покрыть.

Собрание опубликовало сообщение, в котором заявляло, что, несмотря на не совсем благоприятное финансовое положение, синдикат не теряет надежды расплатиться по всем обязательствам. Это сообщение заключало в себе, по необходимости в скрытой форме, всю роковую правду…

На следующий день можно было уже приобрести за один доллар шеры, стоившие десять долларов. Массы, увлеченные несколько лет назад спекулятивной горячкой, были окончательно разорены. В первый же день насчитывалось около десятка жертв… Банки брались приступом. Не только те, относительно которых было известно, что они принимали большое участие в жизни синдиката, но и те, которые не имели к нему никакого отношения, с утра до вечера осаждались посетителями, требовавшими назад свои вклады. Ряд банков вынужден был закрыть свои кассы, потому что наличность была исчерпана. Кризис 1907 года был шуткой в сравнении с этим! Некоторые из незначительных банков лопнули в самом начале. Но даже крупные банки заколебались под влиянием налетевшего на них урагана. Тщетно старались они успокоить общественное мнение разными сообщениями. Нью-Йоркский банк, банк Моргана и К^о, банк Ллойда выплатили в течение трех дней головокружительные суммы. Телеграфисты падали от усталости. Великолепные дворцы банков были ярко освещены всю ночь. Директора, кассиры, секретари в течение нескольких дней не раздевались. Деньги всё дорожали. Паника 1907 года привела к вздорожанию денег, при котором за наличные деньги платили от 80 до 110 процентов, а теперь платили от 100 до 130 процентов! Иногда нельзя было нигде достать тысячи долларов. Банк «Нью-Йорк-Сити» поддерживался Гульдом; банк Ллойда защищал сам себя до последней крайности; Американский банк получал поддержку из Лондона. Помимо этого банка, нельзя было получить ни одного цента из европейских банков, потому что они сами очутились в затруднительном положении. На биржах Нью-Йорка, Парижа, Лондона, Берлина, Вены начался невообразимый хаос. Множество фирм прекратило платежи. Не проходило дня без банкротства и жертв. Тот способ, каким покончил с собою Вульф, начал принимать эпидемический характер: ежедневно разорившиеся бросались под колеса поездов подземной железной дороги. Финансовой организации всех пяти частей света была нанесена огромная рана, грозившая ей смертельным кровотечением. Громадная машина современного мира, двигающая торговлю, промышленность и все мировые сношения, отапливаемая миллиардами и выбрасывающая миллиарды, работала теперь медленно, с большими усилиями и, казалось, готова была остановиться с часу на час…

Туннельно-земельная компания, занимавшаяся скупкой и продажей участков земли на туннельных станциях, обанкротилась в одну ночь, разорив огромное число людей.

Газеты в эти дни напоминали газеты во время войны по количеству известий о смертях.

«Туннель поглощает всё больше и больше жертв».

Мистер Гарри Стилуэл, банкир из Чикаго, застрелился. Маклер Вильямсон с Двадцать шестой улицы разорился и отравил себя и свою семью… Фабрикант Клепштедт из Гобокена бросился под поезд подземной железной дороги…

Известие о том, что старый Яков Вольфсон повесился в своем родном венгерском местечке, прошло совершенно незамеченным…

Это была паника. Она охватила Францию, Англию, Германию, Австрию, Россию. Германия подверглась ей раньше всех и в течение недели пребывала, как и Соединенные Штаты, в тревоге и страхе.

Промышленность, едва оправившаяся после октябрьской катастрофы, снова потерпела крушение. Бумаги промышленных компаний, достигшие благодаря туннелю невероятной высоты, железо, сталь, цемент, медь, уголь, машины теперь полетели вниз, увлеченные падением туннельных акций. Угольные короли, нажившие на туннеле громадные состояния, не хотели поступиться ни одним центом. Они тотчас же понизили заработную плату, сократили число рабочих рук и тысячи рабочих выбросили на улицу. Но оставшиеся массы заявили о своей солидарности с уволенными товарищами. Они объявили стачку и не дали себя увлечь никакими обещаниями. Раньше они помогали предпринимателям наживать миллионы, а теперь, когда наступили тяжелые времена, предприниматели вышвыривают их на улицу! Пусть же рудники будут затоплены водой, а доменные печи покроются шлаком!

Стачка началась, как всякая обычная стачка. Она вспыхнула в бассейне Лилля, Клермон-Феррана и Сент-Этьена и перекинулась оттуда в бассейн Мозеля, Саара и Рура, а затем в Силезию. Английские рудокопы и углекопы объявили забастовку из сочувствия к германским и французским товарищам. Канада и Соединенные Штаты присоединились к ним. Искра перебросилась через Альпы в Италию и через Пиренеи – в Испанию. Тысячи фабрик остановились. Города затихли. Доменные печи были потушены, лошади подняты из шахт, пароходы стояли неподвижно в гаванях-кладбищах. Каждый день стоил громадных сумм. Паника охватила и другие отрасли промышленности, и миллионная армия безработных возрастала с каждым днем. Положение становилось критическим! Железные дороги, электрические станции, газовые заводы остались без угля.

В Америке и Европе движение поездов сократилось до одной десятой, а пароходство по Атлантическому океану почти совсем остановилось…

Дело дошло до бурных столкновений. В Вестфалии раздались ружейные выстрелы, а в Лондоне произошла кровавая стычка между полицейскими и рабочими в доках. Это было 8 декабря. Улицы, прилегающие к вест-индским докам, были в этот вечер покрыты трупами рабочих и полицейских. 10 декабря Английский рабочий союз объявил всеобщую забастовку. Его примеру последовали французские, немецкие, русские и итальянские рабочие союзы, а в конце концов к ним присоединился и Американский союз…

Это была настоящая война! Не стычки на форпостах, а серьезная битва по всей линии. Рабочие и капитал выступили друг против друга сомкнутыми рядами.

Ужасы этой борьбы обнаружились уже через несколько дней. Пищевые продукты, заготовленные для многих миллионов людей, оставались гнить и портиться в товарных вагонах и в трюмах судов. Правительства призвали на помощь военную силу. Но войска, состоявшие из таких же пролетариев, как и рабочая масса, оказывали пассивное сопротивление: они работали, но работа их не двигалась с места, а времена были не такие, чтобы можно было прибегать к строгим репрессиям. К Рождеству большие города – Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин, Гамбург, Вена, Петербург – остались без света, и им грозил голод. Люди мерзли в своих жилищах, а слабые и больные погибали. Ежедневно происходили пожары, грабежи, саботажи…

Интернациональный рабочий союз, однако, не сдавался и требовал издания таких законов, которые защитили бы рабочих от произвола капитала.

Среди всех этих ужасов и волнений туннельный синдикат всё еще держался. Он был расшатан, трещал, но всё еще стоял. Это было делом Ллойда. Ллойд созвал собрание всех крупных кредиторов синдиката и лично выступил перед ними, чего он не делал уже двадцать лет ввиду своей болезни. Синдикат не должен пасть! Его падение причинит несказанное бедствие всему миру. Туннель должен быть спасен! Если теперь будет допущена тактическая ошибка, его судьба будет решена раз навсегда, и развитие промышленности приостановится на двадцать лет. Всеобщая стачка не продолжится более трех недель, так как рабочие голодают. Кризис кончится к весне. Крупные кредиторы должны не только повременить со своими требованиями, но и поддержать синдикат новыми ссудами. Акционеры 2 января должны получить проценты полностью, иначе может начаться вторая паника…

Ллойд первый принес большие жертвы. Ему удалось поддержать синдикат. Это совещание не было тайным. Газеты сообщили на другой день, что дела синдиката поправляются и что 2 января акционерам будут уплачены проценты.

9

Знаменательный день 2 января приближался…

1 января в Нью-Йорке все театры, мюзик-холлы, рестораны переполнены. Но в это 1 января всюду была мертвенная тишина. Только в некоторых больших отелях бурлила обычная шумная жизнь. Трамваи не ходили. По воздушной и подземной дорогам лишь изредка проносились поезда, их вели вместо машинистов инженеры. В гаванях неподвижно стояли океанские чудовищные пароходы с погасшими печами, окутанные туманом, окованные льдом. Улицы по вечерам были мрачны: фонари горели кое-где, рекламные картины погасли…

Уже в полночь огромная цепь людей стояла у здания синдиката, готовая продежурить всю ночь. Каждому хотелось спасти свои пять, десять, двадцать, сто долларов процентов. Шли толки, что 3 января синдикат закроет свои двери, и никому не хотелось рисковать своими деньгами. Очередь всё росла…

Ночь была очень холодна: двенадцать градусов по Цельсию ниже нуля. Мелкий снег, как белый песок, сыпался с черного неба, нависшего над верхними этажами молчаливых, похожих на башни домов. Люди жались друг к другу, чтобы согреться. Разговоры о синдикате, шерах и акциях, полные опасений и тревог, еще больше волновали их. Они стояли такой плотной массой, что могли бы стоя спать, но никто не мог сомкнуть глаз: страх был слишком велик. Двери синдиката могут в конце концов остаться закрытыми. Тогда их шеры потеряют всякую ценность. С посиневшими от холода лицами, с глазами, полными страха, ждали они решения своей участи.

Деньги! Деньги! Деньги!..

В деньгах – вся их трудовая жизнь, усилия, унижения, бессонные ночи, седые волосы, опустошенное сердце… Более того, их старость, два-три года покоя перед смертью… Если деньги погибнут – погибло всё, загублено двадцать лет жизни!..

Волнение и страх возрастали с минуту на минуту. Если они потеряют теперь все свои сбережения, то они расправятся судом Линча с Маком Алланом, с этим чемпионом всех мошенников!

К утру толпа еще больше увеличилась. Цепь тянулась до Уоррен-стрит… Наступил наконец серый день.

Ровно в восемь по толпе пробежала волна: в окнах молчаливого, окутанного холодным туманом здания синдиката зажглись первые лампы.

В девять – с ударом колокола – открылись тяжелые, точно церковные, двери здания. Толпа вкатилась в роскошный вестибюль, а оттуда пошла к кассам. Армия свежих, вымытых, выспавшихся чиновников уже сидела у своих окошечек. Выплата по купонам производилась с молниеносной быстротой: мелькали руки, отсчитывавшие бумажные деньги, на мраморных плитах звенело серебро. Кто получал расчет, того толпа сама выпирала к выходу…

Но после десяти часов наступила маленькая заминка. Три кассы одновременно закрылись за отсутствием разменных денег. Публика заволновалась, и кассиры других касс осаждались одновременно десятью – двадцатью нетерпеливыми клиентами. Тогда было вывешено объявление, что кассы закроются на пять минут. Публику просят иметь при себе мелкие деньги, чтобы не задерживать платежей. Кассы закрылись…

Положение ожидающих было не из приятных. Толпа, численность которой достигала, по словам газеты, тридцати тысяч человек, продолжала неуклонно протискиваться внутрь здания. Как механическая пила медленно и непрерывно врезывается в ствол дерева, так же безостановочно втискивались всё новые звенья бесконечной цепи, тянувшейся вдоль улицы, в здание синдиката. Вот кому-то удалось поставить ногу на первую ступеньку лестницы у входа. Через минуту, приподнятый толпой, он стоит уже обеими ногами на этой ступеньке. Еще десять минут – и он уже наверху и втискивается в вестибюль. А еще десять минут – и он уже в зале, где кассы. Он стал какой-то механической фигурой, его движения непроизвольны, и тысячи стоящих за ним точно повторяют все его движения с такой же скоростью.

Вследствие заминки у касс колоссальный зал оказался в несколько минут переполненным. Часть стоявших в вестибюле поднялась на верхние этажи здания.

Положение стоявших в очереди у касс становилось всё более неприятным: после десятичасового ожидания на улице теперь на них так нажимали у касс, что им грозила опасность быть снова вышвырнутыми на улицу.

Все они провели бессонную ночь, промерзли, как собаки, потеряли много времени. Их ждали тысячи неприятностей по службе; понятно, что настроение их было отвратительное. Они кричали и свистели, и этот шум через вестибюль вырывался на улицу.

Волнение охватило собравшихся.

– Кассы закрыты!

– У них не хватило денег!

И напиравшая толпа становилась всё более нетерпеливой и настойчивой. Рвали одежду, раздавались крики и проклятия людей, которым нечем было дышать…

У касс давка доходила до того, что люди задыхались. Крики и ругательства становились всё громче. Какой-то шофер вышиб кулаком стекло в окошечке кассы и, весь красный и задыхающийся, кричал:

– Мои деньги! Эй вы, мошенники! У меня здесь триста долларов! О, дайте мне мои деньги, грабители, воры!

Побледневший клерк холодно посмотрел на крикуна:

– Вы знаете, что шеры не оплачивают. Вы можете требовать лишь проценты.

Окошечки вдруг зазвенели и открылись во всех углах, и клерки начали с лихорадочной поспешностью выдавать деньги, но было уже поздно… В задних рядах не знали, что происходило впереди, и крики тех, которые получили деньги и, задыхаясь, не могли выйти, были ложно истолкованы. Толпа ринулась к кассам. Раздался треск сломанных решеток. Клерки, схватив кое-как книги, шкатулки и деньги, бросились бежать. Толпа, ища выхода, надавила на дубовые перегородки и бросилась к дверям. Но оттуда нажимали новые ряды из вестибюля. Эти новые пришельцы нашли только разрушенный и разграбленный банк, перевернутые пюпитры, разбросанные бумаги, разлитые чернила, кучи мелкой разменной монеты, растоптанные долларовые бумажки.

Всё стало ясно для них! Их деньги погибли! Конец! Погибли их сбережения, их надежды – всё!..

Здание синдиката огласилось криками бешенства и отчаяния. Толпа начала разрушать всё, что можно было разрушить. Звенели стекла окон, трещали столы, стулья, и взрывами дикого ликованья встречалось всякое разрушенье…

Дворец синдиката штурмовался. Тридцать тысяч человек – а некоторые насчитывали даже больше – бросились внутрь здания и побежали по лестницам на верхние этажи.

Несколько полицейских, находившихся для порядка во дворце, были бессильны. Более мирные люди искали возможности поскорее выбраться из толпы, другие же старались излить свою ярость на чем попало…

В этот день здание было почти пусто, так как было решено ради экономии сохранить только самые нужные помещения для синдиката, остальные же сдавать внаем. Большинство отделов было уже раньше переведено в «город Мака», а те этажи, которые были сданы в аренду разным фирмам, еще не были заняты ими.

Второй и третий этажи были наполнены тюками писем, счетов, квитанций, планов, которые предположено было перевезти в первых числах января в новое помещение.

Толпа, обезумевшая от ярости, начала выбрасывать эти пачки в окна на улицу и завалила ими лестницы.

Во всех окнах, вплоть до седьмого этажа, появились люди. Три молодых парня – механики – проникли даже на тридцать второй этаж, к Аллану.

– Мак должен отдать нам наши деньги. – Это было у всех навязчивой идеей. – Алло! – кричали они около лифта. – Go on, boy[44], мы хотим к Маку!

Мальчик, прислуживавший у лифта, не соглашался поднять их, но они его оттолкнули и стали подниматься сами… Они хохотали и строили ему гримасы, наслаждаясь его бессильным гневом. Лифт всё поднимался, и наконец наступила тишина. Шум почти не достигал двадцатого этажа, оттуда он казался отдаленным уличным гулом.

Лифт пролетел мимо опустившихся коридоров. На верхних этажах оставалось очень мало людей, и они не подозревали, что творится внизу. Один клерк равнодушно приоткрыл двери своей рабочей комнаты, а на тридцатом этаже два джентльмена сидели на подоконнике с сигарами во рту и, смеясь, разговаривали.

Лифт остановился. Механики вышли и принялись кричать:

– Мак! Мак! Где ты? Выходи, Мак!

Они подходили к каждой двери и стучали. Вдруг из одной двери вышел Аллан, и они увидели того, чей портрет рассматривали так часто. Парни оторопели и не могли вымолвить ни слова.

– Чего вы хотите? – спросил хмуро Аллан.

– Мы хотим получить свои деньги.

Аллан подумал, что они пьяны.

– Убирайтесь к черту! – крикнул он и захлопнул дверь.

Они стояли и смотрели на дверь. Они пришли во что бы то ни стало вытребовать деньги от Мака, а теперь мало того что они не получили ни цента, их еще послали к черту! Они посоветовались между собой и поехали на лифте обратно…

На двенадцатом этаже они увидели дым, а на восьмом мимо них пролетел горящий лифт.

Ошеломленные, полубезумные от страха, они достигли наконец вестибюля, откуда волна бегущих людей вынесла их на улицу…

10

Никто не знал, как это случилось. Никто не знал, кто это сделал. Никто не видел этого. Но всё-таки «это» свершилось…

На подоконнике на третьем этаже вдруг появился человек. Он приложил руки ко рту в виде трубки и, не переставая, кричал изо всех сил толпе, продолжавшей двигаться к подъезду дома синдиката:

– Пожар! Здание горит… Назад!

Это был Джемс Блэкстон, банковый клерк, оттесненный толпой на третий этаж. Вначале никто его не слышал, потому что все кругом кричали. Но мало-помалу автоматически выкрикиваемые слова обратили наконец на себя внимание. Несколько человек взглянули наверх, и вдруг улица поняла, что кричал Блэкстон с третьего этажа. Толпа разобрала только одно страшное слово: «пожар». Толпа поняла, что серое, как бы туманное облачко, окружавшее Блэкстона в окне, не было холодным паром от дыхания кричавшего человека, а было дымом от пожара. Дым становился всё гуще и, поднимаясь из окна, начинал клубиться около головы Блэкстона, а затем совсем окутал Блэкстона. Но Блэкстон не покинул своего поста. Он продолжал кричать и заставил собравшихся наконец отступить от здания. Только находчивость Блэкстона предотвратила ужасную катастрофу. Его крик пробудил сознание у обезумевшей массы. В самом здании находились в то время многие тысячи людей. Они бросились к выходам, но там наткнулись на живую стену людей, стремившихся проникнуть внутрь здания. Казалось, будто толпа любопытных хотела поглазеть, что там делается. Но, услышав наконец крики Блэкстона, они отхлынули, разлившись потоками по боковым улицам… А по широкой гранитной лестнице низвергался человеческий каскад вниз на улицу… Все бежавшие по лестнице внутри здания видели самое ужасное – горящие лифты! Лифты, наполненные горящими свертками бумаг, летели вверх, и из них выбивалось пламя…

Среди дыма вдруг снова появился Блэкстон. Он точно вырастал на глазах толпы и несся на нее… Он выпрыгнул из окна и упал в группу бегущих людей, никому не причинив вреда. Люди мгновенно разлетелись в стороны, точно брызги грязи… Они попадали, но тотчас же снова вскочили на ноги, и только Блэкстон остался лежать. Его унесли, но он быстро оправился: у него оказалась вывихнутой нога.

От первого крика Блэкстона до его прыжка на улицу прошло не более пяти минут. Через десять минут Пайн-стрит, Уолл-стрит, Томас-стрит и Бродвей были наполнены пожарными, дымящимися паровыми насосами и каретами скорой помощи. Все пожарные депо Нью-Йорка прислали сюда свои команды.

Келлей, начальник пожарной команды, мгновенно понял, какая страшная опасность угрожает всей торговой части Нью-Йорка. Он вызвал на помощь даже «66-й пожарный округ», то есть Бруклин, чего не случалось со времени грандиозного пожара в здании Эквитебль. Северный проезд Бруклинского моста был заперт, и восемь пожарных насосов с обозами промчались в Манхэттен по висячему Бруклинскому мосту, казавшемуся призрачным сооружением в тумане зимнего дня. Здание синдиката извергало дым из всех своих отверстий и щелей, точно гигантская тридцатидвухэтажная печь. А кругом него беспрестанно раздавались сигналы, оглушительный звон колокольчиков, пронзительные свистки…

Пожар начался на третьем этаже. Подложены были бумаги в лифтах, которые были пущены вверх. Никто не мог сказать потом, кто решился на это дьявольское дело…

Горящие лифты обрушивались с треском один за другим. Из подвалов, вслед за их падением, поднимались облака раскаленной пыли. В вестибюле, в шахте лифтов гремели пушечные выстрелы и трещал огонь. Стены и подпорки с треском обламывались и падали. Всё пространство шахты было наполнено громадным раскаленным столбом воздуха, который со свистом устремился вверх, увлекаемый горящими тюками писем в лифтах. Этот столб пронизал крышу, и оттуда посыпался целый фонтан искр. Здание превратилось в вулкан, выбрасывавший горящие клочки бумаг, которые ракетами поднимались в воздухе и падали на Манхэттен, словно снаряды…

Вокруг пылавшего кратера кружился с безумной смелостью аэроплан, точно хищная птица у своего горящего гнезда: фотографы эдисоновского био снимали для кинематографа с высоты птичьего полета вид здания синдиката, окруженного покрытыми снегом вершинами небоскребов.

Из шахты лифтов огонь проник через двери и на другие этажи.

Оконные стекла лопались со звоном, и осколки их разлетались в разные стороны… Железные оконные рамы коробились от жары и, падая, кружились в воздухе с шумом, напоминавшим жужжание пропеллеров. Жестяная оправа рам и цинк желобов на крышах, расплавившись, падали вниз огненными каплями (за эти остывшие кусочки цинка платили потом большие деньги)…

Келлей вел героическую борьбу. Он выбрасывал сотни тысяч галлонов воды на горящее здание через сто двадцать пожарных рукавов и труб длиной двадцать пять километров. В общем, на этот пожар было вылито двадцать пять миллионов галлонов воды, и городу Нью-Йорку он обошелся в сто тридцать тысяч долларов – на тридцать тысяч долларов больше, чем пожар здания Эквитебль в 1911 году.

Келлей вел борьбу с огнем и холодом одновременно. Вода быстро превращалась в лед. Улица была покрыта ледяной корой толщиной в фут! Лед окружал пылающее здание. Поднявшийся ветер гнал струи воды в разные стороны, и водяные капли ледяными зернами сыпались градом на улицу. Келлей со своими батальонами окружил врага и в течение восьми часов отбивал все его вылазки. Батальоны Келлея, задыхаясь от дыма, покрывались на крышах ледяной корой (при морозе 10 °С). Тут же между ними сновали журналисты и кинематографщики, производившие снимки окоченевшими от холода руками. Они работали тоже до изнеможения…

Здание синдиката было построено из железобетона и поэтому не могло гореть, но оно раскалилось так, что все окна в соседних зданиях потрескались. Внутри здания всё выгорело…

11

Аллан бежал из горевшего здания по крыше дома «Меркантиль Сейф К°», который был на восемь этажей ниже дворца синдиката.

Аллан заметил пожар, когда вышел на крик трех молодых механиков. Когда испуганный Леон вбежал к нему, Аллан уже был в пальто и шляпе. Он вынимал из ящика стола какие-то письма, торопливо рассовывая их по карманам.

– Дом горит, сэр! – задыхаясь, крикнул китаец. – Лифты горят!

Мак бросил ему ключи.

– Открой кассу и не кричи! – сказал он. – Здание это сгореть не может.

Лицо Аллана было желто; он был оглушен новым несчастьем, обрушившимся на него.

«Это конец!» – подумал он.

Он не был суеверен, но после всех перенесенных им ударов судьбы у него невольно являлась мысль, что над туннелем лежит проклятие… Совершенно машинально он начал собирать планы, чертежи, бумаги.

– Маленький ключик с тремя зубками, Леон!.. – обратился он к китайцу. – Только не хнычь, пожалуйста! Не хнычь!.. – повторил он несколько раз, смущенный и растерянный.

Зазвонил телефон. Это был Келлей. Он сказал, что Аллан должен спуститься по восточной стене на крышу соседнего дома. Телефон трещал каждую минуту, и непрерывно раздавался голос: «Спешите, медлить нельзя!» – до тех пор, пока Аллан не снял трубку с аппарата…

Аллан продолжал ходить от стола к столу, от полки к полке, доставал бумаги и планы и бросал их Леону со словами:

– Положи всё это в несгораемую кассу…

Леон почти обезумел от страха, но не смел произнести ни слова, и только губы его шевелились, как будто он молился своему старому богу. Одного взгляда, брошенного на Аллана, было достаточно, чтобы понять, в каком тот находился волнении, и Леон боялся вызвать бурю…

Вдруг в дверь постучали. Удивительно! В дверях появился русский немец – инженер Штром. Он был в коротком пальто, со шляпой в руке; с полным спокойствием и без всякой навязчивости он остановился в дверях, точно имел намерение терпеливо ждать, и сказал:

– Пора уходить, мистер Аллан!

Появление Штрома показалось Аллану загадочным, но размышлять об этом было некогда. Он просто подумал, что, быть может, Штром приехал в Нью-Йорк, чтобы поговорить с ним об уменьшении числа инженеров на станции.

– Идите вперед, Штром! – возразил Аллан ворчливо. – Я иду сейчас.

И он снова принялся рыться в бумагах. Снаружи дым пролетал мимо окон, а снизу доносились к ним сигналы пожарных.

Взглянув снова на дверь через минуту, Аллан увидел Штрома, по-прежнему неподвижно ожидавшего со шляпой в руке.

– Вы всё еще здесь?

– Я жду вас, Аллан! – отвечал бледный Штром скромно, но решительно.

Внезапно в комнату ворвалось облако дыма, и вместе с дымом появился офицер пожарной команды в белой каске на голове. Он закашлялся и крикнул:

– Меня прислал Келлей! Через пять минут уже нельзя будет выбраться на крышу, мистер Аллан!

– Мне только и надо пять минут! – отвечал Аллан, продолжая собирать бумаги.

В этот момент они услыхали щелканье фотографического аппарата и, обернувшись, увидали фотографа, который только что снял Аллана.

Офицер в белой каске отступил в изумлении.

– Как вы сюда попали? – спросил он возмущенно.

Фотограф снял и офицера.

– Я лез за вами, – ответил он.

Аллан не мог удержаться от смеха, несмотря на свое подавленное состояние.

– Запирай, Леон! – сказал он. – Теперь идем!

И, не бросив больше ни одного взгляда на свой рабочий кабинет, Аллан прошел в дверь.

Коридор был наполнен едким черным дымом. Медлить нельзя было ни минуты. Постоянно перекликаясь, они кое-как пробрались по узкой железной лестнице на крышу, с трех сторон которой дым поднимался стеной и заслонял вид.

Они достигли крыши как раз в тот момент, когда рухнул стеклянный купол и посреди крыши разверзся кратер, выбрасывавший дым, искры, огонь, клочья горящей бумаги. Зрелище было такое страшное, что Леон начал громко стонать…

А фотограф исчез. Он сфотографировал кратер, а затем стал фотографировать улицы Нью-Йорка внизу и группу людей на крыше. Он так увлекся своей работой, что офицер вынужден был схватить его за шиворот и потащить к лестнице.

– Stop you fool, boy![45] – крикнул взбешенный офицер.

– Что вы сказали? Как вы смеете? – отвечал оскорбленный фотограф. – Вы за это мне заплатите! Я могу снимать здесь сколько мне угодно. Вы не имеете права!..

– Now shut up and go on![46] – крикнул офицер.

– Что вы сказали? Shut up![47] Вы за это поплатитесь! Мое имя Гаррисон, из газеты «Геральд». Вы еще услышите обо мне…

– Джентльмены, есть у вас перчатки? Иначе ваши руки пристанут к железным перилам, – сказал офицер.

Он приказал фотографу спускаться первым. Но фотограф хотел сделать снимок спускавшихся с крыши и запротестовал.

– Вперед! – сказал Аллан. – Слезайте скорей! Не делайте глупостей!

Фотограф повесил аппарат через плечо и начал спускаться.

– Вы один имеете право прогнать меня с вашей крыши, мистер Аллан! – отвечал он оскорбленным тоном, медленно спускаясь по лестнице. Когда сверху можно было видеть только его голову, он прибавил:

– Очень жаль, что вы называете это глупостями. От вас я этого не ожидал…

После фотографа спустился Леон, со страхом смотревший вниз. За ним последовал Штром, потом Аллан и, наконец, офицер.

Им надо было спуститься по лестнице на восемь этажей. Дым здесь был не так густ, но дальше, внизу, лестница была покрыта толстым слоем льда, и на ступенях едва можно было держаться. К довершению всего струя воды постоянно поливала спускавшихся и тотчас же, замерзая, покрывала их лица и платья кристаллами льда.

Крыши и окна соседних домов были усеяны любопытными, наблюдавшими за спуском людей с крыши горящего здания. Спуск казался, впрочем, издали опаснее, чем это было на самом деле…

На крыше соседнего дома, куда они благополучно спустились, их уже ожидал фотограф, который тотчас пустил в дело свой аппарат.

Крыша своим видом напоминала глетчер. Когда Аллан спустился, то увидел, что к нему приближается маленькая ледяная гора. Этот живой ледник оказался начальником пожарной команды Келлеем. Между двумя старыми друзьями произошел следующий диалог, который в тот же вечер был воспроизведем всеми газетами.

Келлей: I am glad. I got you down, Mac![48]

Аллан: Thanks, Bill![49]

12

Во время этого гигантского пожара, одного из величайших пожаров в Нью-Йорке, погибло, к немалому изумлению всех, лишь шесть человек. Слуга в зале касс Джошуа Джильмор, кассир Рейхгардт и управляющий кассами Вебстер были застигнуты пожаром в стальной камере. Железные решетки были перепилены, и Рейхгардт и Вебстер спаслись. Когда же хотели вытащить Джильмора, то на него обрушилась лавина мусора и льда. Джильмор примерз к решетке. Архитекторы Капелли и О’Бриен спрыгнули с пятнадцатого этажа и разбились насмерть. Пожарный Ривет, к ногам которого они свалились, умер от нервного потрясения через три дня. Пожарный командир Дей был увлечен вниз рухнувшим полом третьего этажа и засыпан обломками. Юный грум, китаец Син, был найден мертвым в глыбе льда. Когда эту глыбу раскололи, то обнаружили в ней пятнадцатилетнего китайца в голубом фраке и фуражке с буквами «А. Т. S.» (Атлантический туннельный синдикат).

Героем держался машинист Джим Бутлер. Он проник в горящее здание и погасил восемь топившихся паровых котлов, в то время как кругом него бушевал огонь. Таким образом он предупредил взрыв котлов, который мог бы вызвать еще более роковые последствия. Он исполнил свой долг и не требовал никакой награды, но, разумеется, не был настолько богат, чтобы отказаться от предложения одного антрепренера, который за две тысячи долларов в месяц возил его по всей Америке, и Джим выступал во всех мюзик-холлах, распевая каждый вечер в течение трех месяцев свою маленькую песенку:

Я – Джим, машинист синдиката

Атлантического туннеля.

Огонь бушевал вокруг меня,

Но я говорил себе: «Джим, туши свои котлы!..»

Весь Нью-Йорк был долго пропитан запахом гари и гулом пожара.

Дым еще не успел рассеяться, клочки обгорелой бумаги еще продолжали носиться в воздухе, как уже в газетах появились фотографические снимки, изображавшие разные сцены во время пожара, сражавшиеся батальоны Келлея, портреты погибших и спуск Аллана и его спутников.

Пожар нанес синдикату смертельный удар. Потери были огромные. Даже громадная страховая премия не могла возместить убытков. Беснующаяся толпа, ворвавшаяся в здание синдиката, произвела страшный погром, разбросала всё, а затем пожар довершил катастрофу, уничтожив миллионы писем, квитанций, планов…

Общее собрание акционеров должно было состояться в первый вторник после Нового года. Этот вторник совпал с четвертым днем после пожара, и синдикат объявил себя банкротом; организовалось конкурсное управление.

Это был конец!

Вечером в день объявления конкурса перед отелем «Центральный Парк», где жил Аллан, собралась колоссальная толпа. Она кричала и свистела. Управляющий отеля, опасаясь за целость своих стекол, передал Аллану полученные им письма, угрожавшие взрывом отеля, если Аллан останется там.

Аллан вернул ему письма с горькой, презрительной улыбкой:

– Я понимаю!..

Он поселился под чужим именем в отеле. Но на следующий же день должен был выбраться оттуда. Через три дня уже ни один отель в Нью-Йорке не соглашался принять его. Те самые отели, которые прежде выставили бы за дверь любого владетельного принца, если бы Аллан пожелал занять там комнаты! Аллан должен был покинуть Нью-Йорк. Он не мог поселиться в «городе Мака», так как ему угрожали и там. И он уехал ночным поездом в Буффало, где его стальные мастерские охранялись полицейскими властями. Но, разумеется, его пребывание не могло остаться тайным – стали грозить взорвать мастерские… Аллан не считал себя вправе подвергать их опасности, так как они уже не были его собственностью. Они были заложены, до последнего гвоздя, богатой ростовщице мисс Броун после самоубийства Вульфа.

Аллан уехал в Чикаго. Но и там были тысячи потерявших на туннеле свои сбережения и поэтому преследовавших его. Стекла отеля, где он остановился, были выбиты ночью…

Аллана отовсюду гнали, везде преследовали. Еще так недавно он был могущественнейшим человеком в мире, его осыпали почестями все правители; многие высшие учебные заведения поднесли ему почетные дипломы, он был почетным членом множества ученых обществ и академий. Его имя прославляли в течение многих лет, и стоило ему появиться где-нибудь, как тотчас же устраивались овации, напоминавшие древний культ героев. Если он случайно входил в залу отеля, то непременно раздавался чей-нибудь восторженный возглас: «Мак Аллан в зале! Да здравствует Мак! Three cheers for Mac![50]» Журналисты и фотографы день и ночь преследовали его по пятам. Он не смел сделать ни одного шага, не мог проронить ни одного слова, чтобы это не стало тотчас же достоянием гласности…

После катастрофы в туннеле его простили. Тогда дело шло лишь о трех тысячах человеческих жизней. Но теперь погибли деньги! Это поразило общество в самое сердце, и оно оскалило зубы.

«Аллан украл у народа миллионы, миллиарды! Своим безумным проектом он заставил бедных людей отдать ему последние сбережения!.. Аллан хуже грабителя на большой дороге!.. Он – и с ним этот „честный Вульф“! Ведь Аллан для того только и придумал этот туннельный фарс, чтобы создать сбыт своему алланиту и ежегодно получать чистой прибыли миллион долларов! Взгляните-ка, что представляет собой теперь его фабрика в Буффало. Это – город! Конечно, Аллан сумел припрятать свои денежки, прежде чем начался крах!»

Каждый мальчишка, прислуживавший у лифта, и каждый трамвайный кондуктор кричали на всех перекрестках, что Мак – величайший в мире мошенник.

Вначале некоторые газеты пробовали стать на сторону Аллана. Но на редакции посыпались угрозы, и, что хуже всего, никто не покупал этих газет. Черт возьми! Потребитель не хотел читать того, что противоречило его взглядам, да еще платить при этом за такие статьи деньги! И газеты, вступившие было на ложный путь, поспешили исправить свою ошибку. А Вульфа, погибшего столь бесславной смертью, Вульфа, который умел давать взятки вовремя и пожимать вовремя нужную руку, не было…

Аллан появлялся в разных городах, но всегда должен был исчезать через короткие сроки.

Он был гостем Вандерштифта на его образцовой ферме, но спустя несколько дней там сгорели три гумна. Проповедники воспользовались этим обстоятельством и именовали Аллана в своих проповедях антихристом, и это неизменно привлекало к ним слушателей! Никто не смел больше принимать Аллана…

На ферме Вандерштифта Аллан получил от Этель Ллойд телеграмму: «My dear, мистер Аллан! Папа приглашает вас в наше имение Тертль Ривер в Манитобе. Вы можете прожить там столько времени, сколько хотите. Папа будет очень рад иметь вас своим гостем. Вы можете там ловить форелей и кататься верхом на хороших лошадях. В особенности рекомендую вам Тэдди. Мы приедем к вам летом. Нью-Йорк становится спокойнее. Well, I hope you have a good time. Yours truly Ethel Lloyd[51]».

В Канаде Аллан наконец обрел спокойствие. Никто не знал, где он находится. Он исчез. Некоторые из газет, пробавлявшиеся сенсационными известиями, напечатали, что он покончил с собой. Разумеется, эта новость произвела впечатление: «Туннель поглотил Аллана…»

Но те, с кем он был близок, предсказывали, что Аллан снова вынырнет. И действительно, он вернулся в Нью-Йорк раньше, чем ожидали…

Банкротство синдиката повлекло за собой еще много других банкротств.

Общее финансовое положение было так плохо, что вряд ли могло быть хуже. Такого тяжелого и печального времени не было уже около ста лет… Стачка начала ослабевать, но торговля и промышленность всё еще были парализованы. Последствия кризиса отразились даже на Аляске, в Байкальских горах и в лесах Конго. На Миссури, Миссисипи, на Амазонке, Волге и Конго стояли без движения целые флотилии торговых судов.

Ночлежные приюты были набиты битком, большие города – переполнены нищими. Повсюду горе, голод и нужда!..

Было бы, однако, нелепо винить во всем этом Аллана. Всякого рода экономические кризисы содействовали этому. Но газеты продолжали упорно обвинять только Аллана. Они ежедневно повторяли на все лады, что Аллан выманил фальшивыми обещаниями деньги у народа. Семь лет прошло, а закончена едва одна треть туннеля. Никогда он сам не предполагал, что может закончить постройку в пятнадцать лет, он бесстыдно лгал народу!..

Наконец, в середине февраля появилось в газетах объявление, что Мак Аллан, строитель Атлантического туннеля, привлекается к судебной ответственности за злоупотребление общественным доверием.

Через три дня после этого весь Нью-Йорк был потрясен еще более сенсационным известием: «Мак Аллан в Нью-Йорке. Он сам отдался в руки правосудия!..»

Конкурсное управление синдиката предложило внести за Аллана огромный залог. То же самое сделал Ллойд. Но Аллан отклонил оба предложения. Он остался в подследственной тюрьме на улице Франклина. Там он ежедневно принимал Штрома, которому было передано управление туннелем, и совещался с ним. Штром ни одним словом, ни одним жестом не выразил своего сожаления, что Аллан очутился в таком неприятном положении, и ничем не выразил своей радости, что снова увиделся с ним. Он только докладывал ему – и больше ничего…

Аллан усиленно работал, и время не тянулось для него слишком медленно. В его мозгу накапливалась энергия, которая позже должна была превратиться в мускульную силу. Во время своего заключения он работал над новым методом прокладки одноштольного туннеля при его продолжении. Кроме Штрома, он принимал лишь своих защитников. Больше никого! Этель Ллойд один раз пришла навестить его, но он ее не принял…

Процесс Аллана начался 3 апреля. Уже за несколько недель перед этим все места в зале были распределены. Посредникам, добывавшим билеты для входа, в зал, платили бешеные деньги.

В особенности дамы добивались возможности попасть в зал: они хотели видеть, как будет держать себя Этель Ллойд!..

Председателем суда был один из самых страшных судей Нью-Йорка, доктор Сеймур. Защищали Мак Аллана четыре самых знаменитых в Соединенных Штатах адвоката: Бойер, Винзор, Коген и Смит.

Процесс продолжался три недели, и три недели Америка пребывала в сильнейшем волнении и напряжении. На суде разбиралась подробнейшим образом вся история синдиката, его финансовая организация, строительство туннеля, его управление. Подробно излагались разные несчастные случаи и октябрьская катастрофа. Дамы, дремавшие за чтением лучших произведений литературы, теперь со вниманием слушали такие подробности, которые могли быть понятны только специалистам.

Этель Ллойд не пропустила ни одного часа, сидя неподвижно на своем месте и внимательно слушая.

Появление Аллана в зале суда вызвало сенсацию, соединенную с некоторым разочарованием. Все ожидали увидеть человека, сраженного ударами судьбы, которому можно было бы подарить сострадание. Но, подумайте, Аллан остался таким же, каким был раньше: здоровый, с медно-красными волосами, широкоплечий, – и так же, как и раньше, он слушал всё, казалось, рассеянно и равнодушно! Речь его была, как и прежде, медленна и немногословна, и говорил он всё на том же западноамериканском наречии, которое иногда вызывало в памяти мальчика-конюха из шахты «Дядя Том»…

Сильное впечатление произвел Гобби, вызванный в качестве свидетеля. Его блуждающий взгляд, беспомощность, его слабый голос…

Неужели этот старик – тот самый Гобби, который проехал на слоне по Бродвею?..

Аллан сам погубил себя, к ужасу своих защитников, когда они уже были уверены в его оправдании. Главным пунктом обвинения было обещание Аллана построить туннель в пятнадцать лет, и на семнадцатый день процесса доктор Сеймур весьма осторожно подошел к этому щекотливому вопросу.

После небольшой паузы он начал самым безобидным образом:

– Вы обязались построить туннель в пятнадцать лет и, следовательно, через пятнадцать лет пустить первые поезда?

Аллан. Да.

Доктор Сеймур. Были ли вы убеждены, что сможете закончить постройку в такой срок?

Задавая этот вопрос, доктор Сеймур бросил взгляд на публику. Все ожидали, что Аллан ответит утвердительно. Но он этого не сделал. С его защитниками чуть не случился удар, когда он позволил себе совершить большую ошибку – сказать правду!

Аллан ответил. Убежден я не был. Но я надеялся при благоприятных обстоятельствах закончить постройку в этот срок.

Доктор Сеймур. Вы рассчитывали только на благоприятные обстоятельства?

Аллан. Конечно, я имел в виду и могущие возникнуть затруднения. В этом случае постройка могла бы затянуться еще на два-три года…

Доктор Сеймур. Значит, вы были убеждены, что постройку нельзя закончить в пятнадцать лет?

Аллан. Я этого не говорил. Я сказал, что надеялся, если всё пойдет хорошо, закончить к сроку…

Доктор Сеймур. Вы объявили срок в пятнадцать лет, чтобы легче провести свой проект?

Аллан. Да.

(Адвокаты сидели, как трупы.)

Доктор Сеймур. Ваша любовь к правде делает вам честь, мистер Аллан…

Мак сказал правду и должен был нести на себе за это все последствия.

Доктор Сеймур начал свое summing up (резюме). Он говорил с двух часов дня до двух часов ночи. Дамы, бледневшие от гнева, если их заставляли ждать в магазине лишние пять минут, сидели терпеливо до конца. Сеймур развернул перед публикой картину всех бедствий, которые принес с собою туннель всему миру. Катастрофа, стачка, банкротства! Сеймур уверял, что два таких человека, как Мак Аллан, в состоянии вызвать экономическое разорение всего мира. Аллан с изумлением посмотрел на Сеймура…

На следующий день в девять часов утра начались речи защитников, продолжавшиеся до поздней ночи. Защитники из кожи лезли, чтобы расположить присяжных к своему подзащитному.

Последний день был днем величайшего напряжения. Тысячная толпа окружала здание суда. Каждый из этих людей потерял из-за Аллана двадцать, сто, тысячу долларов. Они требовали жертвы – и получили ее…

Присяжные не осмелились отрицать вину Аллана. Они не имели ни малейшего желания погибнуть от взрыва динамитной бомбы или от револьверного выстрела на лестнице своего дома. Поэтому они обвинили Аллана в том, что он сознательно ввел публику в заблуждение, то есть признали его виновным в обмане. Опять недоставало Вульфа, который сумел бы вовремя позолотить кое-кому руки!..

Аллан был приговорен к шести годам и трем месяцам тюремного заключения.

Это был один из тех американских приговоров, которые приводят в недоумение Европу… Аллан спокойно выслушал приговор и тотчас же подал апелляционную жалобу.

Аудитория несколько минут находилась точно в оцепенении.

Затем в зале раздался дрожащий от негодования женский голос:

– В Штатах не существует больше правосудия! Судьи и присяжные подкуплены пароходными компаниями!..

Это сказала Этель Ллойд. За свое замечание она поплатилась штрафом и десятью тысячами долларов, уплаченными адвокатам, когда ее привлекли к судебной ответственности. Но на суде она снова оскорбила судей, и ее приговорили к трем дням ареста за непристойное поведение на суде. Однако она не хотела платить добровольно ни одного цента. Когда к ней явились описывать имущество, она передала судебному приставу свои перчатки с бриллиантовыми пуговицами…

– Я еще должна что-нибудь? – спросила она.

– Нет, благодарю вас, – отвечал пристав и ушел с ее перчатками…

Но когда пришло время садиться в тюрьму, она, разумеется, не захотела этому подчиниться. Три дня jail! No, sir![52]

Она перебралась на свою яхту «Золотой Карт» и крейсировала в двадцати милях от берега, где ее никто не мог арестовать. Она ежечасно переговаривалась с отцом по беспроволочному телеграфу. Беспроволочные станции газет перехватывали все ее разговоры, и неделю Нью-Йорк забавлялся этим. Старый Ллойд хохотал до слез над проделками своей дочери и обожал ее еще больше. Но так как он не мог жить без Этель, то он упросил ее вернуться. Он был болен. Этель тотчас же повернула руль к Нью-Йорку и там немедленно попала в руки правосудия…

Этель три дня просидела в тюрьме, и газеты считали часы до ее освобождения. Она вышла из тюрьмы, смеясь, а у подъезда ее уже поджидало множество автомобилей, которые и проводили ее с триумфом домой…

Между тем Аллан отбывал тюремное заключение в государственной тюрьме в Атланте. Он не терял мужества, потому что относился к приговору иронически. В июне начался пересмотр его дела. Однако приговор был оставлен в силе, и Аллан вернулся в Атланту.

Дело Аллана перешло в Верховный суд. И через три долгих месяца процесс был пересмотрен в последний раз. Дело приняло серьезный оборот: для Аллана это был вопрос жизни и смерти.

Финансовый кризис между тем ослабевал. Торговля, транспорт, промышленность снова оживились. Фанатическая ненависть к туннелю в массах ослабела. По многим признакам можно было догадаться, что кто-то старается уладить дело Аллана. Уверяли, будто это делает Этель Ллойд… В газетах стали появляться более благоприятные статьи. Состав присяжных изменился…

Вид Аллана поразил всех, когда он предстал перед Верховным судом. Цвет лица у него был землисто-желтый. На лбу появились глубокие морщины, которые не исчезали, даже когда он говорил. Виски поседели, и он сильно исхудал. Блеск его глаз потух. Иногда он казался безучастным ко всему…

Волнения последних месяцев и судебные процессы не могли его сразить, и только заключение в тюрьме надломило его здоровье. Такой человек, как Аллан, оторванный от жизни и деятельности, должен был погибнуть, как машина, оставшаяся без движения. Он стал беспокоен, плохо спал. Его терзали страшные сны, и по утрам он вставал совсем разбитый. Туннель преследовал его своими ужасами. То он видел, что в штольню врывается океан, и тысячи людей уносятся водой к устью туннеля… Туннель всасывает в себя, как водоворот, решительно всё, поглощает машинные здания, дома… Туннельный город скользит в бездну, и даже Нью-Йорк начинает склоняться и падает туда же… То ему снилось, что Нью-Йорк ярко пылает, а он бежит по крышам разрушающегося города. Порою он видел Вульфа, разрезанного на три части, и каждая из этих частей была жива и умоляла его о пощаде…

Верховный суд оправдал Аллана. Приговор был встречен всеобщим ликованием. Этель Ллойд махала носовым платком, точно флагом. Аллана пришлось отвести под конвоем к его автомобилю, так как, пожалуй, его разорвали бы на части, чтобы оставить что-нибудь себе на память. Толпа опять кричала:

– Мак Аллан! Мак Аллан!..

Ветер подул в другом направлении…

Но у Аллана была лишь одна мысль, которую он хотел осуществить с последним остатком энергии: не видеть людей, найти место, где он был бы в полном одиночестве.

Он уехал в «город Мака»…

Часть шестая