— Не говорите мне об этих кретинах!
Она изумленно обернулась. Тогда, понизив голос, я спокойно объяснил, почему не доверяю критикам, изложил теорию ланцета и все прочее. Она слушала не глядя и, наконец, сказала:
— Вы жалуетесь на критиков, но они всегда вас превозносят.
Это меня взбесило.
— Тем хуже! Поймите! Подобные комплименты вызывают горькие мысли: я иду по ложному пути. Задумайтесь, например, над тем, что произошло на выставке: никто из этих тупиц не догадался, как важна сцена в окне. Лишь единственный человек обратил на нее внимание — вы. А вы не критик. Нет, заметил еще один тип, но он упрекнул меня в том, что сцена вызывает страх, даже отвращение. Вы же, наоборот…
Продолжая смотреть вперед, девушка медленно проговорила:
— А если я считаю так же?
— Так же, как кто?
— Как тот человек.
Я тревожно взглянул на нее и увидел, как она плотно сжала губы. И я твердо повторил:
— Мы с вами думаем одинаково.
— А о чем вы думаете?
— Не знаю, трудно ответить. Вернее, вы чувствуете, как я. Вы смотрели на эту сцену точно так же, как смотрел бы я, будь я на вашем месте. Не знаю, о чем вы думаете, не знаю, о чем думаю я, но уверен — мы мыслим одинаково.
— Значит, вы не размышляете над своими картинами?
— Раньше я их тщательно рассчитывал, выстраивал, как дом. Но эту сцену — нет; просто возникло ощущение — она должна быть написана именно так, не понимаю почему. До сих пор не понимаю. Ведь она не имеет ничего общего с сюжетом картины, и, кажется, один из тех болванов указал на это. Приходится идти на ощупь, и без вашей помощи мне не обойтись, потому что вы наверняка чувствуете то же, что и я.
— Я не знаю, о чем вы думаете.
Она начинала выводить меня из терпения. И я сухо ответил:
— Я же сказал, что тоже этого не знаю. Ведь объяснить можно то, в чем полностью отдаешь себе отчет. Разве не так?
— Да, так.
Я умолк, стараясь добраться до сути. Потом добавил:
— Пожалуй, все мои предыдущие картины поверхностны.
— Какие предыдущие картины?
— До окошка.
Собравшись с мыслями, я проговорил:
— Нет, это не то, не то. Они не были поверхностными.
Какими же они были в действительности? Никогда прежде я не спрашивал себя об этом и только сейчас понял, что писал сцену в окошке как сомнамбула.
— Нет, не поверхностными, — продолжал я, отвечая самому себе. — Не знаю, все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? Помнится, незадолго до того, как взяться за картину, я прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Иногда мне кажется, что все бессмысленно. На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию.
Удалось ли мне выразить самое главное? Я задумался над своими словами о бесполезной комедии. Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной звездной пустыне?
Она словно онемела.
— Сцена на пляже пугает меня, — добавил я после долгого молчания, — хотя причина здесь более глубокая. То есть эта картина — продолжение меня самого. Я не отождествляю себя с ней, но она выражает всю глубину моей души.
До меня донесся ее голос:
— Может быть, это вопль отчаяния? Я взглянул на нее с тоской.
— Да, — согласился я. — Скорее всего — вопль отчаяния. Теперь видите, что мы думаем одинаково?
Через минуту она спросила:
— По-вашему, отчаяние достойно похвалы? Я в замешательстве поднял на нее глаза.
— Нет, — произнес я. — А вы как считаете?
Она долго размышляла, потом повернулась и внимательно посмотрела на меня.
— Дело не в том, хвалят вас или нет, — проговорила она, будто отвечая на свой вопрос. — Важна искренность.
— А вы считаете, картина написана искренне?
— Конечно, — отрезала она.
Я тоскливо изучал ее жесткое лицо, жесткий взгляд. «Откуда эта жесткость, — спрашивал я себя, — откуда?» Девушка, вероятно, почувствовала мою тоску, потребность исповедаться, потому что взгляд ее вдруг смягчился, и мне показалось, между нами возник мостик, но он висел над пропастью — хрупкий и недолговечный. Она добавила слегка изменившимся голосом:
— Не знаю, что вы выиграете от знакомства со мной. Я причиняю горе каждому, кто ко мне приблизится.
X
Мы условились скоро встретиться. Было неловко говорить, что я желал бы увидеть ее на следующий день или совсем не отпускать, что нам больше нельзя расставаться. Вообще-то память у меня великолепная, но иногда в ней возникают непонятные провалы. Не помню, какие слова я сказал тогда Марии, по-моему, она ответила, что должна идти.
В тот же вечер я позвонил ей. К телефону подошла женщина; услышав, что мне хотелось бы поговорить с сеньоритой Марией Ирибарне, женщина, кажется, немного удивилась, затем пообещала посмотреть, дома ли она. Почти сразу же раздался голос Марии, хотя тон был настолько официальным, что у меня защемило сердце.
— Мне необходимо видеть вас, Мария, — сказал я. — С того момента, как мы расстались, я не перестаю думать о вас.
Я остановился в замешательстве. Она не отвечала.
— Почему вы молчите? — спросил я с растущим беспокойством.
— Подождите минуту, — сказала Мария.
Было слышно, как трубку положили на стол. Через несколько секунд вновь зазвучал голос Марии, на этот раз — настоящий, теперь казалось, она тоже волнуется.
— Мне было неудобно разговаривать, — объяснила она.
— Почему?
— Здесь много народу.
— А почему удобно сейчас?
— Я закрыла дверь. Когда я закрываю дверь, это значит, что меня не должны беспокоить.
— Мне необходимо видеть вас, Мария, — жестко повторил я. — С тех пор, как мы расстались, я только и думаю о вас.
Она не ответила.
— Почему вы молчите?
— Кастель… — нерешительно начала она.
— Не называйте меня Кастель! — закричал я.
— Хуан Пабло… — проговорила она робко.
Я почувствовал, что эти два слова сулят мне безграничное счастье.
Но Мария опять умолкла.
— В чем дело? — спросил я. — Почему вы не продолжаете?
— Я тоже… — пробормотала она.
— Я тоже — что? — перебил я нетерпеливо.
— Я тоже только и думала…
— О чем? — жадно спросил я.
— Обо всем.
— Что значит обо всем? О чем?
— О том, как все это странно… О вашей картине… О вчерашней встрече… О том, что случилось сегодня… трудно объяснить…
Неопределенность всегда выводила меня из себя.
— Но я говорю, что только и думал о вас, — подчеркнул я. — Вы же не сказали, что думали обо мне.
Она помолчала. Потом ответила:
— Я сказала, что думала обо всем.
— Вы не уточнили.
— Все это так странно… было так странно… Мне как-то не по себе. Конечно же я думала о вас.
Мое сердце подпрыгнуло. Я жаждал подробностей: меня волнуют подробности, а не обобщения.
— Но как, как? — спросил я с нарастающей тревогой. — Я вспоминал каждую черточку вашего лица в тот момент, когда вы смотрели на дерево, ваши каштановые волосы, ваш жесткий взгляд и то, как он вдруг смягчается, вашу походку…
— Пора кончать разговор, — вдруг прервала она меня. — Сюда идут.
— Я позвоню вам завтра утром, — проговорил я в отчаянии.
— Хорошо, — быстро ответила Мария.
XI
Я провел беспокойную ночь. Мне не давалась работа, хотя много раз я брался за кисть. Выйдя из дому, я неожиданно очутился на улице Коррьентес. Со мной происходило что-то странное: окружающие были мне симпатичны. Я уже говорил, что собираюсь писать обо всем без утайки, и вот тому доказательство — признаюсь честно в одном из худших своих пороков. Люди всегда вызывали у меня неприязнь, даже отвращение, особенно скопления людей. Как ненавидел я летние пляжи! Некоторые мужчины и женщины были приятны, некоторыми я восхищался (я не завистлив), а кого-то искренне любил; дети возбуждали во мне нежность и сострадание (особенно если я сознательно заставлял себя забыть, что со временем они станут такими же, как и взрослые), но люди как таковые всю жизнь казались мне омерзительными. Не скрою, иногда я целый день не могу есть или неделю не в состоянии работать из-за какой-нибудь подмеченной человеческой черточки. Просто невероятно, насколько алчность, зависть, тщеславие, грубость и жадность — все эти признаки человеческой породы — разом могут отражаться на лице, в походке, во взгляде. Что же удивительного, если после подобной встречи тебе не хочется ни есть, ни писать, ни даже жить. Впрочем, гордиться тут нечем: все это говорит о высокомерии, тем более что и в моей душе тоже не раз зарождались алчность и тщеславие, жадность и грубость. Но я пообещал ничего не скрывать и сдержу слово.
Итак, той ночью презрение к человечеству, казалось, исчезло или, по крайней мере, на время смягчилось. Я вошел в кафе Марцотто. Вы, наверное, знаете, что туда ходят слушать танго, как верующие — «Страсти по Матфею».
XII
Утром, около десяти, я позвонил Марии. К телефону подошла та же женщина, что и вчера. На просьбу соединить меня с сеньоритой Марией Ирибарне женщина ответила, что та рано утром уехала за город. Я остолбенел.
— За город? — переспросил я.
— Совершенно верно, сеньор. Вы сеньор Кастель?
— Да, я Кастель.
— Она оставила вам письмо. Извините, но у нее не было вашего адреса.
Я не сомневался в том, что мы сегодня увидимся и эта встреча многое изменит, так что известие об отъезде Марии сразило меня. Вопросы один за другим рождались в моей голове. Почему Мария уехала? Очевидно, это решение было принято после нашего разговора по телефону, в противном случае она бы предупредила меня о поездке и, главное, не велела бы сегодня звонить. Наконец, если она решила уехать после того, как поговорила со мной, не был ли этот внезапный отъезд