Это очень сложно — преподавать философию и не чувствовать себя полным дерьмом.
Сразу за калиткой находятся административный корпус и церковь. При этом университете есть свой домовой храм в древнерусском стиле с элементами модерна. Я пару раз заходила в него, молилась и плакала. По моему рассказу может сложиться впечатление, что я во время работы в университете только и делала, что молилась и плакала, металась, так сказать, как Ахматова — между будуаром и молельней, то есть между университетской аудиторией и молельней. Но в церкви я была всего раза два, а вот на рабочем месте — плакала действительно не редко. Именно в то время очень трудно и медленно подходил к концу мой первый брак.
В красно-коричневом административном корпусе располагалась редакция журнала, в которой я работала техническим секретарём. У меня был ключ от комнаты редакции, внутри было моё рабочее место рядом с компьютером. Это была светлая, спокойная, тихая комната. Через неё можно было пройти в следующую комнату, где работал Леонид, молодой парень, закончивший Горный институт. У него в этой смежной комнате было такое же рабочее место, как у меня. Он был секретарём серии «Наука и образование», а я была секретарём серии «Гуманитарные и общественные науки». Мы только здоровались и прощались, и никогда не разговаривали. Я догадывалась, что Леониду не очень-то нравится моё поведение: в отличие от него я была совместителем, и моя основная работа была преподавательская, поэтому изначально было оговорено, что я буду работать в свободном режиме, приходить, когда у меня нет пар, и уходить, когда мне будет нужно. Леонид сидел в редакции полный рабочий день, а я ходила очень свободно. Частенько вообще приходила на час и уходила, если мне удавалось сделать все дела и я чувствовала, что никакой рабочей необходимости в моём дальнейшем присутствии в редакции нет. При этом свободном графике я всё успевала, всё делала в срок, контролировала кучу одновременно протекающих сложных процессов. У меня всегда было что-то вроде ощущения вины перед Леонидом от того, что он видит, что я хожу, как хочу, а он всегда в редакции, поэтому и старалась особо с ним не разговаривать.
В редакции стояли комнатные цветы, я их поливала. В воздухе было видно, как пылинки кружатся в солнечных лучах. Там всегда было медленное, тихое, солнечное время. Почему-то я помню помещение редакции именно весной и летом, в моих воспоминаниях за окнами всегда зелень, всегда светит солнце, хотя я проработала там несколько лет и застала разные сезоны.
Когда меня спрашивали, кем я работаю, я обычно отвечала — «девкой-чернавкой». Почему-то именно с этой древнерусской профессией у меня ассоциировались мои обязанности технического секретаря. Я вела почти весь процесс подготовки журнала: переписывалась с авторами и направляла их статьи научному редактору, потом рецензентам, потом литературному редактору, координировала все инстанции, верстальщика, издательство и пр. Проводила собрание редколлегии. Делала кучу бумажной работы со всеми этими заказ-нарядами, накладными, служебными записками, актами о списании, квитанциями на оплату (журнал, как и многие другие в то время, печатал статьи сторонних авторов, которым срочно была нужна ВАКовская публикация, за деньги), готовила финансовые отчёты, вела кучу таблиц. И, как ни странно, мне всё это было легко. Мне, пожалуй, нравилось так работать, почему бы и нет. В конце каждого редакционного цикла появлялся новый выпуск журнала, свеженький, пахнущий типографией. Стопки с новыми экземплярами лежали в углу редакции, как свежие, тёплые пирожки. В них были статьи, которыми преподаватели могли отчитываться, чтобы сохранить своё рабочее место, но, может быть, какие-то из них писались не только для этого, а люди просто хотели поделиться своими идеями, мыслями, работой. Может быть, кто-то ждал выпуска журнала со своей статьёй, хотел показать кому-то, родителям, друзьям, чувствовал, что он существует, раз его статьи печатают...
Мне нравилось координировать процессы, составлять список дел по журналу в специальной тетради, и потом вычёркивать их одно за другим. Я приспособилась в редакции всё делать так быстро, что у меня ещё было время писать собственные тексты, сидя за рабочим компьютером. Но меня всё время дёргали звонками, стихи писать в такой атмосфере было довольно нервно, и я тогда начала писать прозу — с ней как-то легче, чем со стихами, если всё время прерывают и дёргают. Собственно, именно после этой работы в редакции я начала писать прозу систематически. Это было одно из самых больших чудес, которые произошли со мной за время этой работы — открытие в себе способности писать прозу. Я просто по приколу что-то начала писать, баловаться, и вдруг вижу: батюшки святы, да я же, оказывается, могу и прозу писать! Ай да сукина дочь!
Домой не хотелось. После работы хотелось гулять по университетскому парку в тени вековых деревьев, разговаривать с белкой. Главное здание университета поражало своей монументальностью, — огромное, белое, с величественными колоннами портиков, в неоклассическом стиле. Простор, свет, высота. Бесконечные коридоры, большие аудитории, лектории классического типа с кафедрой внизу и возвышающимися рядами для слушателей. Портреты учёных на стенах, торжественные лестницы, как в Эрмитаже, пространство, напитанное многослойной памятью. Можно было принюхиваться к аромату этой памяти, раздвигать её, как лепестки цветка, определять — вот эта тонкая и при этом сильная линия — дух промышленного подъёма конца 19 в. А вот предшествовавший основанию университета образ, живший в коллективном научно-пространственном воображении: образ российского института, удалённого от центра города, автономного, представляющего собой целый институтский городок, наподобие Оксфорда или Кембриджа.
В этих слоях-лепестках памяти, растворённой в воздухе парка, запахе университетских коридоров, я видела своего молодого дедушку, который учился в этом вузе много десятилетий назад, а потом каждый год ездил сюда на встречу однокурсников и продолжал ездить на эти встречи и в те годы, когда я там работала, хотя ему было уже за восемьдесят и университет был на другом конце города; видела своего отца — большого учёного, который учился здесь же, а потом работал и продолжает работать, был деканом одного из факультетов, директором научных институтов при этом вузе; видела свою мать, которая давным-давно, после окончания филфака ЛГУ и аспирантуры, работала здесь преподавателем английского языка. Все они были молоды, в разные годы, в разные десятилетия, и ходили по университетскому парку под вековыми деревьями, среди величественных старинных корпусов.
4
После окончания аспирантуры, перед тем, как устроиться в этот технический вуз, я некоторое время работала обнажённой натурщицей в художественном училище и получала максимум десять тысяч рублей в месяц. Добрые студенты-скульпторы сделали мне специальный загончик в мастерской, и там я в перерыве между занятиями спала. Мои коллеги-натурщики, с которыми мне иногда доводилась сталкиваться, в основном были спившиеся, полубичующие люди или пенсионеры. Рядом со мной ставили обогреватели, я сидела голая в какой-нибудь хитроумной, вычурной позе, от которой ломило всё тело, и слушала в наушниках аудиокнигу — рассказы Платонова. Текст шёл в своем темпе, и я не могла его замедлить, вникать в каждое предложение, как при чтении глазами, голос чтеца навязывал мне свою скорость, заставлял пытаться синхронизироваться с ним. Из-за этого у меня возникало впечатление, что я слышу нечто невероятно прекрасное, но оно ускользает. Я его не могла схватить за хвост, успеть в него вдуматься. Это было очень сильное, интересное ощущение.
В те годы, что я работала в вузе, зарплата на полную ставку ассистента была порядка пяти тысяч, но полная ставка у меня была не всегда, был и длительный период, когда у меня была четверть ставки, и зарплата была 1400 рублей. Преподавать я ездила почти каждый день через весь город. Вначале я любила преподавать (ещё в аспирантуре я семестр вела занятия у студентов журфака СПбГУ, в качестве педагогической практики, и мне это очень нравилось), но быстро начали накапливаться усталость и ощущение бессмыслицы. Интереснее всего было преподавать первокурсникам-физикам, у которых ещё не сформировалось предубеждение против философии. С магистрами было труднее, но я тем не менее старалась дать им всё, что я могла. Понятно, что если человек работает за 1400 или за 5000 рублей — он это делает не ради денег. Журнал давал ещё немного (12 тыс.), но в целом — конечно, это просто была попытка не выпасть окончательно из Академии, дать себе шансы на возвращение к диссертации, на восстановление той жизненной линии, которая была уже сломана. Это была попытка вцепиться в Будущее, не потерять его навсегда, замедлить ход времени, отсидеться, собраться с силами, понять, что делать дальше, залечить раны в тихом, безопасном месте, в котором есть Дверь.
Дверь в будущее. Небольшая, узкая, только бочком можно пройти и наклонив голову, но всё-таки Дверь. Да даже если и маленький совсем лаз — такой, что только на четвереньках можно проползти или вовсе по-пластунски, — всё равно это Дверь, это Надежда. Люди и не через такое проходили. Люди проходили через малюсенькую щель, через замочную скважину, через поры в стене. Надо смотреть — если всё глухо, четыре стены, ты и больше ничего — может, где-то есть в стене дырочка полмиллиметра. И если есть — ты можешь думать, что, быть может, однажды ты сможешь пройти сквозь неё, и тебе будет легче от неё в твоих четырёх стенах. А ещё: все стены — это пена, и вообще все вещи. В Будущее есть Дверь. Но хочу ли я в будущее? Может быть, я хочу туда, куда нет двери и быть не может? Дверь в Будущее — это так, временное успокоение, якорь для внимания, объект для медитации, но не более того. Дверь в Будущее — это как таблетка феназепама. А на самом деле мне туда не надо. Мне не надо входить в эту Дверь. Мне надо пройти сквозь стену в совсем другое место. Надо залечить раны, приложить руку к стене и почувствовать, как она медленно плывёт. Войти в неё, в зыбкую пену стены, ослабить натяжение связей внутри неё, увидеть, какая она на самом деле мягкая, текучая, сквозная, и пройти туда, за неё.