Человек промолчал. Женщина, не дождавшись ответа, зачерпнула ещё воды.
— Теперь на спину.
Не подчиниться не получилось бы. К тому же, человек опасался совершенно зря: как мужчина он оказался бессилен, после перенесённого им путешествия, а женщина, заметив это, не стала ничего делать, даже если и хотела.
В конце концов человек оказался если и не вымытым, то по крайней мере отдохнувшим после массажа.
— А теперь — в дом!
Они пробежали друг за дружкой через дворик. Время уже было позднее, тёмное. В тёмной избе пахло почти как в бане, только воздух оказался не такой влажный, конечно, пахло только что сготовленной едой, пахло сухими травами и молоком.
Женщина молча указала на лавку, человек сел, за ним села женщина. Она не ела. Подперев щёку рукой она смотрела, как ест он, а ел он жадно, хотя глаза его, конечно, оказались гораздо жаднее его желудка: съев немного мяса, тушёного с травами, и попив воды, он почувствовал, что сыт и хочет спать.
— Спасибо. Мне бы прилечь.
— Так я уже постелила! — она указала рукой на лавку, где действительно было постелено, да не просто так, а с кучей самодельных подушек, для мягкости.
— Я… я так рад. Серьёзно. В смысле, меня и раньше кормили, и раньше всё было такое, но…
Человек не мог объяснить, потому что не находил слов, а сказать он хотел, что приятной была баня, сладкой была еда, такой милой была хозяйка и уж спать тут, наверняка, будет особенно мягко. Но он не мог. Возможно потому что не мог вообще, а может быть потому что слишком уж был сонный. Он лёг на лавку, накрылся полотнищем и погрузился в дрёму.
Женщина начала прибирать. Она скинула кости в отдельную ёмкость и вынесла её за порог.
— Спишь ли?
Человек угукнул, потому что не уснул окончательно.
Женщина улыбнулась и продолжила уборку, вытерла со стола, собрала деревянные тарелки.
— Спишь ли, дружочек?
— Не сплю, живу…
Она успела закинуть дров в печку и закрыть её заслонкой, и даже надраить тарелки и котлы, полностью закончив уборку, даже сдвинуть стол в сторонку успела, прежде чем на её вопрос:
— А теперь спишь? — человек не ответил
Она подошла к нему и посмотрела. Покачала головой, недовольная, чмокнула губами, провела по ним языком и мягко, неощущаемо поцеловала человека сначала в лоб, а потом в губы.
Облизнулась. Ей понравилось.
Поэтому она отошла к печке и достала из–за неё кривой, старый кинжал.
Подошла к человеку. Примерилась. Ударила его кинжалом в грудь. Прямо в сердце.
Как только горячая кровь капнула на пол избушки, та затряслась и задрожала, затрещало дерево, что–то вокруг ухнуло, застучали друг о друга тарелки, и избушка словно бы выросла вверх, но ненамного. Потому что на самом деле она не выросла, а просто распрямила ноги, тощие, костлявые, куриные.
Женщина, достав из–за печки теперь уже топор, начала разделывать человека.
Пока что его история закончилась.
Вторая глава
Много времени прошло с тех пор, когда ей кто–то поклонялся, и как напуганные, но радостные от своих действий люди, водили большие хороводы по ночам, распевая тягучие песни, призывая весну и прогоняя Её.
Она относилась к этому с пониманием…
К ней очень, очень давно никто не приходил. А ведь когда–то они шли к ней часто, в домик на столпах, окуренных душистым чернобыльником, чтобы просить совета, или перейти.
Вот и этот.
Этот тоже пришёл, чтобы перейти.
Она ела его жадно, точно так же жадно, как воткнула в него нож. Не подобает для той, кем она являлась, конечно, действовать так, как действуют обычно люди, но, много, слишком много времени прошло, она вдоволь успела познать забвение, вдоволь насмотрелась на летящие мимо самолёты, проезжающие мимо машины, проходящих мимо людей…
Поэтому, когда человек пришёл к ней и сказал, что хочет пойти в город, она однозначно истолковала это так, как было удобно ей.
Сперва она омыла жертву, подготовив его к погребению.
Потом накормила, он и сам не заметил, что ел серую гниль.
А после воткнула нож в сердце.
Разделывая его тело, она жалела лишь о том, что пришедший оказался слишком слабосилен и не сгодился для того, чтобы с ним возлечь. Этот образ, молодой, сильный, возбуждал, и она это знала.
Но человек оказался слаб, хотя и сгодился в пищу.
С убийством человека из него ушла его сущность, и пока что её история закончилась; что же до оставшегося тела, то тут древняя начала действовать.
И это, конечно, заняло дни.
Она сняла с человека кожу, и поставила её вымачиваться в дубовой кадушке.
Она срезала с костей мясо, и часть поставила жариться, а гораздо больший остаток положила в бочку, пересыпав крупной солью, крепко запечатав, оставив до лучших времён.
Она достала из человека лёгкие, почки, печень, селезёнку, поджелудочную железу, мелко порубила их, смешала с горькой травой и с душистыми лепестками, зашила это в желудок человека, а потом желудок поставила в духовку, где он томился несколько часов.
Она вынула из человека мозг, промыла его и поставила отмачиваться в ледяной воде.
Она выковыряла глаза и съела их сразу.
Она отрезала ему гениталии и тоже съела их, они были почти без силы, но с остатками чего–то в них, что имело вкус, остатки страсти, остатки мужского?
От человека ничего не осталось, он стал едой, он стал землёй, он стал травой, он стал содержимым выгребной ямы, и никто уже не смог бы сказать, что человек вообще когда–то был, кроме его отца, конечно же, и её.
Она не забыла человека, как забывала миллионы тех, кто приходил к ней до.
Хотя она была очень древняя. Всё проходило и всё менялось, но не менялась лишь она, живущая между мирами, пропуская туда и выпуская оттуда приходящих к ней людей.
Время шло, и понемногу, не слишком долго, но и не быстро тоже, мясо человека закончилось, осталось лишь несколько кусочков костей, да череп и его волосы. В остальном человек полностью стал землёй, стал водой, стал…
Тем не менее, кое–что всё–таки произошло, когда женщина убила человека.
Когда нож вошёл ему в сердце, где–то далеко, в степях, полных скелетов мёртвых кораблей, полных обжигающей соли, проснулся старик.
С момента, как человек ушёл со дна высохшего моря, прошло достаточно времени, чтобы старик его почти забыл. Он всё так же странствовал, не зная, куда и зачем идёт, довольствуясь лишь воспоминаниями о том, что где–то там, дома, его часто били за слабость и старость, и лучше уж одному, чем с такими родственниками
Вокруг всё так же была соль, была мёртвая земля, были старые корабли, в которых кто–то жил. Иногда они пускали к себе старика, поили, кормили и он уходил.
Некоторые пускать не хотели.
Порой старику доставалось. Но он, тощий, с жидкой бородёнкой и смуглый до черноты, переносил все удары совершенно без вреда. Как старый конь, которого если и можно забить до смерти, то лишь оглоблей в голову, а кнутом — бесполезно.
Старик жил себе и жил, но тут, где–то там, очень далеко, в сердце человеку вошёл нож и старик проснулся. Он сперва сам не понял от чего, пока не ощутил странную влагу где–то в ногах.
Толком ещё не проснувшись, старик сразу вспомнил очень далёкие, хотя, может и не очень, времена, когда точно так же с ним случались недоразумения, за которые ему и доставалось от… вроде бы это была дочь, и вроде бы даже любимая дочь.
Но он проснулся и осознал, что теперь старческих недоразумений с ним случаться и вовсе не может. Быстро опустив сухую, морщинистую руку вниз, старик прикоснулся к мокрому халату и поднял пальцы к глазам.
Кровь.
Старик быстро подскочил с лежанки на земле, распахнул халат, спустил штаны и осмотрелся, но, нет, нет. Кровоточил халат, именно он.
И тут старик вспомнил.
— На вот, укройся. Холодно. Плохо выглядишь…
С халата капало медленно и неостановимо.
Старик покачал головой и задумался. Тихо дул слабый ветер, светила с неба фиолетовая луна, поблёскивала соль. Старик пошёл вперёд, сперва медленно, а потом быстрее и быстрее. Он бежал бы, если бы мог, конечно.
Он двигался назад. В обратную сторону от той, куда шёл, потому что где–то там он встретил человека, а значит, именно там и находилось то, что ему нужно. Старик проходил мимо кораблей, в которые стучался раньше, и обитатели этих кораблей теперь уже смотрели ему вслед. Приятно смотреть на человека, у которого есть цель. Люди из кораблей, которые раньше пускали старика, завидя его, выходили навстречу и приглашали зайти снова, но старик поднимал кровоточащую полу халата, тыкал пальцем, объяснял, и люди отпускали его.
Через сутки движения старик оказался возле корабля, где его однажды избили.
Что это был за корабль? Старик не мог сказать. Он не разбирался в кораблях. Имени у корабля не было — лишь какие–то остатки букв на месте, где оно раньше располагалось. Но сам корабль, большой, наверняка очень удобный изнутри, выглядел очень внушительно, размером с большой, в три этажа, наверное, дом, он лежал на сухой земле и немного пугал старика.
Его заметили ещё издали, как и в тот, прошлый раз. К старику вышла группа молодых людей, несколько парней и пара девушек.
— Опять припёрся старый. И что ты тут забыл, тебе мало? — сказал высокий и смуглый, как и сам старик, юноша, рука которого была толще, чем нога старика. — Давай, вали отсюда.
— Вы чего. Я же иду мимо…
— А не нравится, что ты мимо ходишь. Ты себя видел? Старый мамбет. От тебя говном воняет.
— И вовсе ничем не воняет…
Одна из девушек, с узкими глазами и белой, почти молочной кожей, засмеялась:
— Как же не воняет? Вон же с тебя капает!
— Да ты чего… — старик почему–то смутился и опустил голову вниз. — Это же кровь…
Молодые обступили его почти со всех сторон, перекрывая дорогу.
— С первого раза ты, выходит, ничего не понял… — сказал всё тот же высокий и смуглый, неприятно улыбаясь и довольно поблёскивая глазами.