Подгоняемые ветром, идем дальше. Али на подходе к углу дома вспоминает о сосисочной. «Мы же договаривались на попугаев и какао? Забыл, что ли?» – говорю я, ткнув его локтем в бок. «А, ладно», – он кивает и, чтобы не остаться в долгу, тоже меня толкает. Памятники поэтам, заметив наши проделки, хмурят каменные брови…
…На выходе из школы нас встретила бабушка. Я первым бежал по лестнице и, увидев ее вместо папы, застыл. Видимо, она заметила мое разочарование, потому что лицо у нее стало грустным. Или причина не во мне? Плохо себя чувствует? В такую погоду у нее скачет давление.
Подбежали к бабушке, обняли ее. «Папа с тобой?» – спросил брат. Бабушка, завязывая нам шарфы, отводила глаза. «Он не смог, мальчики, его срочно вызвали на работу. И мама плохо себя чувствует, грипп, кажется. Поэтому сейчас быстренько домой, переоденетесь – и на дачу, тем более завтра воскресенье. Дедушка, Кормилец и Косатка по вам соскучились».
Мы шли быстрым шагом, закапал дождь, усмиряя ветер. Я боролся с беспокойством, отчего оно? Потому что сорвалась прогулка с папой? Или бабушка чего-то недоговаривает? Чувствую, случилось нехорошее. Тебе кажется, Амир, не выдумывай. Делаю глубокий вдох.
Я никогда не видел маму такой. Она встретила нас, помогла раздеться, повесила куртки в шкаф и, не сказав ни слова, ушла на кухню. Ее глаза были другими, будто в них что-то потухло. «Как маяк без света», – подумал я, снимая ботинки. Бабушка суетилась, спрашивала про школу, жаловалась на ветер, смеялась, что чуть не улетела, выходя из автобуса. Голос ее был оживленным, но он все равно не мог наполнить пустоту, поселившуюся в квартире.
«Пока перекусите яблоками, а я соберу вещи, и поедем. Как бы электричку не пропустить». Бабушку прервал мамин голос из кухни, холодный и уставший. «Дети никуда не поедут. Езжай ты. Оставь нас». Пустота уплотнялась, прижимая нас к стенам. Я схватил брата за руку, повел в детскую. Проходя мимо родительской спальни, увидел разбросанные отцовские вещи, раскрытые чемоданы, опрокинутый торшер.
Бабушка с мамой полушепотом разговаривали на кухне.
Когда мы добрались до дачи, ветер окончательно стих. Небо было по-прежнему темно-серым и низким, оно меня пугало. В такие мрачные дни бабушка подогревала сушеный могильник с крупной солью на раскаленной сковороде, окуривала дымом углы дома. Аромат дурманил, успокаивал. «Еще моя бабушка Шукюфа так делала, вечерами обходила дом с дымящейся миской, что-то наговаривая про сглаз, нечистые силы. Мы, детвора, смеялись над ней. Сейчас вот выросли и тоже жжем могильник. Может, по привычке. А может, потому, что это действительно помогает».
Дедушка мастерил на веранде. Увидев нас, отложил плоскогубцы, снял перчатки и, присев на корточки, протянул нам руки. «Ребята, вот так сюрприз! Значит, в выходной будем вместе. Я делаю подпорки веткам Кормильца, ветер их совсем расшатал. Поможете?» Кажется, дед не знал, что случилось в городе.
Я волновался за папу с мамой. Бабушка избегала моих расспросов, переводила тему, но я не сдавался. «Амир, твоим родителям сейчас непросто, поэтому и забрала вас на дачу». Я продолжал расспрашивать, бабушка сердилась. «Тебе не так много лет, чтобы понять отношения взрослых. Да и мне, думаешь, легко все объяснить?!» Я не отступал: «Тогда напиши!» Она махнула рукой: «Ладно, так и быть. Но обещай, что прочитаешь и порвешь письмо, иначе мне достанется от твоей мамы».
На следующее утро я нашел под подушкой письмо.
«То, что я напишу, рановато знать мальчику девяти лет. Но я попробую ответить на твои вопросы. Верю, что ты извлечешь из моих мыслей то, к чему еще не раз вернешься; может, завтра, может, через двадцать лет.
Амир, мы все разные. Каждому нужно свое количество любви – кому-то больше, кому-то меньше. Когда два человека влюбляются и сходятся, часто бывает, что одному необходимо больше, чем другому. Это не плохо, это те самые различия. Когда тот, кто хочет больше любви, ее не получает, ему больно. Но это не значит, что второй его не любит – возможно, в нем нет такого количества любви, или же он не может или не хочет отдавать все одному человеку.
Несовпадения полезны. Они учат узнавать себя, понимать, что тебе нужно. Принимать, что перед тобой не второй ты и не твоя половинка (кто придумал эту чушь с половинками?) – перед тобой тот, кто любит тебя и хочет быть с тобой, но не так, как ты это видишь. У него есть такое право. Тому, кто испытывает боль, тяжело это право признать.
Хорошо, когда двое обсуждают свои чувства и переживания. Если им хватит сил и желания, они услышат друг друга. Но могут и не услышать.
В сказках, которые мы с тобой читали, все иначе. Это красивые, трогательные истории, но жизнь устроена сложнее. Зато она намного увлекательнее сказки. В ней больше несовпадений. По мне, так даже интереснее.
Я тебя обнимаю.
Бабуля».
12. Чувствую себя счастливой
Опадающие по осени листья инжирного дерева – в детстве для меня не было природного явления печальнее. Мне хотелось, чтобы они, как кипарисы на Приморском бульваре, круглый год оставались зелеными. Чтобы лето в них продолжалось и в холода.
Листья инжира до конца не высыхают, опадают полужелтыми. Они до последнего сопротивляются переменам, черешками хватаясь за солнце. Точнее, за воспоминания о лете, которое течет по их невидимым венам.
Помню, когда впервые увидел Кормильца без листьев. Мне было пять; запомнил дату на настенном календаре – двадцать четвертое ноября, воскресенье. Мы приехали с дедушкой на дачу, а веранда усыпана инжирными листьями: наполовину желтыми, вялыми, сырыми после дождя.
«Вон виноградники с гранатами давно голые, а Кормилец и все инжирники до последнего держались, оставались с листьями. Будто для них это дело чести», – дедушка собирал листья в мешки, но не сжигал, а накрывал ими корни.
Я помогал собирать листья, сдерживая слезы. Мне казалось, что Кормильцу было больно расставаться с тем, что украшало его. Я обнимал дерево, отвернувшись от дедушки – не хочу, чтобы видел мои слезы. Он расстраивался, когда расстраивались мы. «Вон как обнимаешь, соскучился, да?» Я кивал, не в силах говорить.
Кормилец чувствовал мою печаль; дерево теплело, будто весь день грелось под июльским солнцем – так оно обнимало меня в ответ. Скоро весна, листья вернутся, потом лето…
С приходом ноября бабушка меняла наши спальные пледы на одеяла из овечьей шерсти. В конце лета она просушивала их на солнце. Ей помогал дедушка, перетаскивал тяжеленные одеяла во двор из дальней комнаты (где они все лето лежали на сундуке стопкой до потолка), раскладывал по перилам веранды.
Бабушка поручала нам следить, чтобы коты округи к ним не приближались. «Я пол-лета мыла шерсть, сушила, трепала, стегала. Не хватало еще, чтобы донжуан со двора Зохры их пометил. Мальчики, глаз да глаз, иначе зимой будете спать под сырым, холодным, да еще и попахивающим кошачьей мочой». Мы фукали, бабушка смеялась и уходила доваривать инжирное варенье, а мы с братом отгоняли кошек и птиц от веранды. Дедушка временами подходил, переворачивал одеяла и курил на расстоянии от бабушкиных сокровищ.
Солнце прогревало шерсть одеял щедрыми лучами, ветер с моря пропитывал ароматом соли, горячих скал, дикого шалфея – эти запахи сопровождали нас всю зиму.
У меня одеяло было цвета спелого инжира, у брата – темной оливы. Под ними тепло и не страшно. Даже голые ветки платанов, коварно раскачивающиеся за ночным окном, не пугали: ты окутан силой, которая не отгоняет страхи, а помогает их принимать – без них не бывает любви.
Зимние ветра сносили не только крыши, но и здоровенные тутовники. Отряд сваленных деревьев – привычная после ураганов картина. Жители распиливали их на дрова.
В дни сильных ветров, в тепле бабушкиного одеяла, я спал в тревоге о Кормильце – он там один, без нас, противостоит шторму, впиваясь корнями в глинистую землю. Колкая метель обдувает его, срывая последние листья.
Бабушка, заметив мое состояние, обеспокоилась: «Неприятности в школе?» Я поделился с ней переживаниями, которую ночь не дающими спать. «Во-первых, без ветров Апшерон не был бы Апшероном. Деревья тут свыклись с ветрами. Во-вторых, Кормилец не один, Амир, с ним дом, виноградники, оливы. А еще он опирается на веранду, крепкую-прекрепкую: ты бы видел, как дед заливал бетоном ее основание – не снесешь никаким ветром».
«Бабуль, почему нам ты шьешь одеяла, а Кормильцу нет? Это нечестно». Она задумчиво помолчала, потом ответила: «А ты прав. Собирайся, поедем на рынок, купим ткани плотной, водоотталкивающей». Я побежал одеваться. Потерпи, Кормилец, еще немного, и тебе будет тепло!
Мы ехали в переполненном Семнадцатом автобусе, нам уступили место, бабушка посадила меня на колени, и мы смотрели в окно, на наш город ветров, такой маленький и большой одновременно.
Именно в те минуты, в шумном автобусе, я ясно почувствовал, как много значит для меня бабушка. Единомышленник, друг. Я говорил с ней без опасения быть непонятым. А если она все же меня не понимала, то откликалась на это с нежностью.
Старался быть ей другом. Скорее всего, у меня получалось плохо. Я был мал, чтобы понять человека, прожившего почти семьдесят лет. Когда не мог поддержать словами, обнимал.
Одеяло для Кормильца бабушка сшила быстро, хотя думала, что дело затянется.
«Не работала с такой тканью, и швейная машинка барахлит. Но чудеса, управилась за два вечера. Когда что-то делаешь с любовью, все получается, пусть и не с первого раза. Посмотри, какая вышла красота. А цвет какой! Одна часть желтая, другая голубая. Солнце и море. Обернем ствол, перевяжем вот этими нитками, они прочные и щадящие одновременно, не повредят кору, не дадутся ветру».
Решили в воскресенье поехать на дачу, утеплить Кормильца. «А пока спать, утром в школу. Завтра же вторник? Шесть уроков!» Ночь я проспал под одеялом Кормильца.