Уверена, Наида сейчас с нами. Она обязательно добавила бы в начинку для лепешек немного жареного лука. А еще сообщила бы, что сорт фасоли для чыхыртмы называется романо». Тора грустно кивает, а потом поворачивается ко мне: «Сбегаешь за луком на кухню, малыш?» Хати уходит мыть кухонную доску. Бабушка закидывает к фасоли помидорные кубики.
…Никто, кроме меня, тети Торы и ее дочерей, не захотел на море. Все ели, пили, пели за столом. Наевшийся баранины Гоша похрапывал на пороге. «Какое море, Амир? – Дедушка разливал по бокалам домашнее вино; он любил, когда на даче было многолюдно, “значит, дом живет”. – Растрясти съеденное? Нет уж, мы лучше посидим за вином, а вы идите. Оденьтесь теплее и будьте осторожны. Ты за главного! Чтобы в семь ноль-ноль были дома».
Я кивнул, сложил в пакет мясные кости – живущим на берегу бездомным собакам. Сейчас не сезон, дачи пустуют, им голодно.
У тети Торы была не совсем восточная внешность – светлая кожа, голубые глаза, густые русые волосы, которые она стягивала платком. Бабушка тревожилась, что племянница худовата; впрочем, бабушка считала, что всем женщинам без пышных форм нужно срочно прибавить веса.
Тетя была небыстрой, молчаливой, но трудолюбивой и верной слову. Она окончила Педагогический институт, но нигде не работала – муж запретил.
Приближаемся к берегу. Девочки убежали вперед, мы с тетей идем медленно, ноги в кедах проваливаются в мокрый песок. Еще немного, и по нему нельзя будет пройти босиком, только в сланцах.
Садимся на выкинутое морем бревно; от соли оно посерело и в трещинах, в которых поселились ракушки с водорослями. К вечеру ветер усилился, на берегу он сильнее, чем во дворе. Вода потемнела, стала угрюмо-синей, к ней не хочется подходить.
Тетя Тора снимает платок, ветер развевает волосы. «Помню, как мы с мамой приходили на этот берег поздней осенью. Мама рисовала – об этом мало кто знал – простым карандашом на белых листах блокнота. Она говорила, что хочет изображать только осеннее море, оно прямолинейное, настоящее.
Пока она рисовала, я собирала ракушки, выдувала из них песок, набивала ими карманы пальто. Счастливые моменты и моей, и маминой жизни. Приезжай к нам, покажу тебе рисунки». Я молча киваю ей, чувствую, что она хочет сказать что-то еще.
«Сейчас Аян, моя младшая, рисует. Представляешь, так же, как ее бабушка, карандашом в блокноте. Я не рассказывала и не показывала ей мамин блокнот, прячу в тайном месте. Представляешь, впервые свои рисунки Аян показала мне за день до смерти мамы. Как же удивительна жизнь, нам не разгадать ее тайн».
Нахожу в песке ракушку, вытряхиваю из нее песок, протягиваю тете. «Может, и не надо ничего разгадывать? Достаточно чувствовать». Тетя улыбается, ерошит мне волосы. «Как хорошо, что мы тут, что мы живем. Так ведь, Амир?» Соглашаюсь. Девочки замерзли, бегут к нам.
Из-за соломенных стен заброшенного кафе вылезают три щенка, машут нам хвостиками. Будем их кормить.
…После застолья в город никто не поехал, дедушка уговорил гостей переночевать у нас. Я обрадовался – люблю, когда дома много людей, еще больше люблю засыпать под беседы взрослых.
Всех детей уложили в родительской спальне, одно из окон которой выходило на веранду. Бабушка на ночь приоткрыла форточку, и в комнату проникали голоса и свет покачивающейся на ветру лампы. Али и девчонки сопели, а я прислушивался к разговорам. По телу разливалась теплая спокойная радость.
Судя по треску горящих дров, на веранде разожгли огонь. Слышу маму. «…Кино буквально заряжает верой в то, что все случайности не случайны. Работой оператора (там вроде Расим Исмаилов) можно любоваться отдельно – с такой любовью сделаны крупные планы, тени, глубина. Смотреть – огромное удовольствие». Хати продолжает. «А вы видели очереди в кинотеатрах? Тяга людей к искусству и искусства к людям».
Голоса отдалялись, веки наливались тяжестью, я провалился в сон.
16. Я чувствую. И это счастье
Нужно столько узнать,
нужно столько успеть!
А еще —
покричать, посмеяться, попеть!
После
вылепить из пластилина коня…
Так что вы разбудите пораньше меня!
Когда я не хотел ложиться спать, мама пропевала мне это четверостишие. «Ну, ма-а-ам. Утром не так интересно, как ночью. Можно я еще побуду?» Мама оставалась непоколебимой. «Амир, ты же помнишь наш уговор: в десять быть в постели. Утром в школу. На каникулах или в выходные можно попозже».
Али к десяти уходил спать сам, я же сопротивлялся до последнего. В конечном счете все равно приходилось чистить зубы, надевать пижаму и ложиться в кровать. Поцеловав нас, мама выключала свет, выходила из комнаты. С полчаса я притворялся спящим, знал, что мама заглянет еще раз. После ее второго прихода минут десять лежал, потом вскакивал, раздвигал занавески, залезал на подоконник и наблюдал за ночным городом.
По ночной Коммунистической проезжали редкие машины. Я пытался рассмотреть пассажиров, но, кроме размытых очертаний, ничего не было видно. Куда они едут в такое время? По домам или на работу? Может, кто-то спешит в аэропорт, откуда самолет увезет его в Москву; туда, где, по папиным рассказам, в любую пору холоднее, чем у нас, где зимой над городом висит свинцовое небо, тогда как у нас почти всегда солнечно.
Не знаю, как в Москве на самом деле, пока там не бывал, но зиму я люблю больше осени, весны и даже лета. В ней особенная тишина. Мир замедляется, и можно увидеть, услышать больше обычного.
Зима – неторопливый танец с плавными движениями. Как танец снежинок, которые редки на юге. Вместо них проказничает ледяной ветер, вздымающий сухие листья, хвосты уличных котов и шарфы прохожих. Поэтому, как только мы приходим с зимней улицы, бабушка отогревает нас чаем с кизиловым вареньем или заваренным шиповником с сахаром.
…За дверью детской совсем тихо, видимо, все ушли спать. Из мыслей о предстоящей зиме возвращаюсь в нынешнюю весну, слезаю с подоконника, задвигаю занавесь и ложусь в кровать. Вечером радио сообщило, что завтра плюс двадцать, мама предложила после школы погулять в Английском парке. «Оттуда спустимся на фуникулере к бульвару, поедим мороженого. Как вам идея?» Мы обрадовались. С мыслями о фуникулере я закрыл глаза, в этот раз по-настоящему.
…«Добрый день, Майор Рафаилович!» Мама приветствует мужчину в коричневом костюме, у него строгий взгляд, аккуратно подстриженные темные волосы и крупные уши – их я заметил первыми. «Добрый день», – отвечает он без улыбки и, сжимая под мышкой кожаный портфель, идет дальше. Мама смотрит, как он, перейдя на другую сторону улицы, спускается к площади Фонтанов. «Талантливейший человек. Майор Рафаилович Бреннер, пианист, педагог».
Проходим мимо Филармонии, оклеенной афишами с темнокожим трубачом. «Интересно, куда он так спешит?», – спрашиваю маму. «Скорее всего, в консерваторию, сынок, Майор Рафаилович там преподает. А спешит, потому что он человек строгого расписания. Урок ровно сорок пять минут, ни минутой меньше или больше. Кто опоздал, тот остался в коридоре».
После встречи с Бреннером мама улыбается, словно вернулась туда, где мир творился иначе, не как сейчас. Пока мы шли до Английского парка, она рассказала историю, которую мы раньше не слышали.
Оказывается, дедушка очень хотел, чтобы мама стала пианисткой. В день бабушкиной выписки из роддома он купил коричневое пианино «Беларусь». Интерес к музыке у мамы был с детства, и в шесть она поступила в музыкальную школу.
«Я звучала технически хорошо, но без изюминки. Пальцы исполняли, а не играли. Нина Давидовна, педагог, поддерживала меня, говорила, что талант плотно связан с трудолюбием, упорством, а эти качества у меня есть.
Я взрослела и отдалялась от пианино, клавиши перестали меня увлекать. Знаете, мальчики, мне посчастливилось признаться себе в том, что я занимаюсь не своим делом. Это многого стоит. Не жалею о тех годах в музыке. Ха-ха, как же красиво звучит – годы музыки… Без этого опыта я не нащупала бы свое – медицину. А музыка… она со мной, я ее чувствую, и это счастье. Кстати, инструмент мы с папой подарили соседской девочке, она сейчас популярная пианистка».
…Из верхней части города, где располагался Английский парк, открывался чудесный вид на море. Хотелось замереть и долго смотреть, как цвет воды меняется под лучами весеннего солнца. У нашего города – форма амфитеатра, в этом его уникальность.
Пока мы носились по аллеям, мама сидела на скамейке, с которой нас хорошо было видно, читала. Временами поднимала голову, находила нас взглядом и возвращалась к истории. Рядом с ней лежала авоська, в ней бутылка воды, складные пластиковые стаканчики, три яблока.
Али встретил Мишу Фомиля, он учился в параллельном классе, жил в Старом городе на улице Менжинского (я запомнил табличку с фамилией на стене их дома). Прошлым летом мы вместе катались на велосипедах, но общаться с Мишей было неинтересно – хвастун редкостный. Видимо, Али это не раздражало. Я отхожу от них (они даже не заметили), прибегаю к маме, подсаживаюсь к ней, беру яблоко. Ветер заигрывает со страницами маминой книги. Читаю имя на обложке: Эльчин.
– Интересная?
– Да, мне нравится. В книгах Эльчина есть дух Апшерона. Мне не особо важен сюжет, люблю, когда в тексте на первом плане состояния и ощущения. Кстати, Эльчин – сын драматурга Ильяса Эфендиева, Хати играет в его пьесе.
– Мам, почему истории в книгах и на сцене мне кажутся чересчур разукрашенными? В жизни как будто все по-другому.
– Искусство всегда чуточку выше обычной жизни. Это концентрат самого яркого, сильного, большого. Человек, соприкасаясь с искусством, с величием замысла, напитывается. Слышал выражение «духовная пища»?..
– А искусство может стать спасением?
– Безусловно, Амир. Искусство – это прикосновение к вечности, а в нем свет, мир и покой. Никакой суеты.