– Что мне, по второму кругу объяснять? – не выдержал мастер. На это девушка разразилась новым приступом слез. Она плакала, вцепившись руками в стойку, и не уходила.
«Почему же она не уходит? Ей же сказали, что нельзя починить. Да иди ты уже отсюда», – думал Митя, обратив на девушку свое мысленное внушение. Это сработало, девушка постепенно успокоилась, забрала телефон и ушла.
У мужика в комбинезоне проблема была совсем пустяковая, отпаялся какой-то контакт внутри, и смартфон плохо заряжался. Дел на пять минут, но мужик зачем-то стал показывать мастеру, как он изгибает провод зарядки, чтобы все работало. Мастер начал составлять акт приема. Все это было очень долго. И тут мастер попросил рабочего сделать такое, о чем Митю не попросила бы даже жена. Это прозвучало все равно как если бы на приеме у стоматолога, вместо того чтобы открыть рот, вас попросили спустить брюки.
– Зачем это? – вздрогнул мужик в комбинезоне.
– Да, это совсем не нужно, – вступился за него Митя. Душа его сжалась, он представил, как и его попросят о том же самом.
– Нужно провести полную диагностику, проблема может быть операционная, а для этого нужно отключить блокировку экрана, – разъяснил мастер. – А то как мы проверять будем?
– Слышал? Ты тоже отключай, – сказала мама сыну за спиной у Мити. Митя посмотрел на них. Сын побелел как подоконник. В нем тоже вскипало отвращение от перспективы пустить незнакомых людей в свое личное пространство. Его бескровные губы дрожали.
– Ну мам! – протянул он.
– А чего это мы испугались? Ну-ка, доставай его, поглядим, что у тебя там такое интересное.
– Я не испугался, – школьник затрясся еще сильнее.
Митя был подавлен не меньше его. «А может, и правда, потом как-нибудь… Ходят же люди с разбитым экраном, и ничего». Он машинально достал смартфон из внутреннего кармана. После падения Митя толком не рассматривал его, понял только, что дело плохо. Теперь же он внимательно изучил повреждения. Весь экран покрылся сетью мелких стеклянных морщинок, образовавших что-то вроде мозаики. В самом верху возле фронтальной камеры несколько фрагментов мозаики выпали. Но экран работал, на касания реагировал, и вкладки открывались. Митя вздохнул, зашел в настройки и отключил блокировку.
Когда подошла его очередь, мастер на глаз оценил катастрофу и объявил цену. Стали составлять акт. Заполнив все поля, мастер показал Мите, где расписаться.
– Зайдете завтра после четырех, – сказал он и переключился на женщину с сыном.
– Можно и сегодня, я подожду. Могу и здесь постоять, время у меня есть, – ответил Митя.
– Сегодня уже не получится, мы через час закрываемся. К тому же, – мастер еще раз взглянул на Митин смартфон, – у нас нет родного монитора. Его завтра привезет курьер под заказ.
– Нет, так не пойдет. Вы должны сделать его сегодня, – голос подвел Митю, последнее он скорее пропищал, чем проговорил.
– Если хотите, можете отремонтировать в другом месте, – мастер протянул ему смартфон через стойку.
– Да уж ладно, чините, – Митя махнул рукой.
Он возвращался домой на метро, смотря перед собой, ибо куда бы он ни повернул голову, везде были люди со своими маленькими цветными экранчиками. Они проверяли вечерние новости, листали новые фотографии, с кем-нибудь переписывались, смотрели смешные видео, играли. Митя вспомнил, как разбил телефон. Он был на работе и вышел из офиса на черный ход, чтобы позвонить жене. То ли поскользнулся, то ли оступился, и слетел вместе со смартфоном вниз по лестнице. Только сейчас Митя вспомнил про это падение, и сразу понял, что все это время незаметно для себя припадал на правую ногу. Он коснулся бедра через джинсы, и боль прорезала все тело. Уже дома Митя обнаружил иссиня-черную гематому от поясницы до колена, размерами и формой напоминавшую полуостров Камчатка.
Екатерина Тупова. Чужая речь
Интересно, а если бы мама не умерла, он бы не рассказал? Так и жил дальше на два дома? А Надя бы осталась дочерью половины экрана и никогда не поняла, что живет в таком тесном пространстве, и только чувствовала бы, что давит, и не знала, что так нормально: ведь это кино.
Слева – насупившийся, примелькавшийся диван и мама. В халате в зеленый цветочек, штопает его носки. Слюнявит нитку, чтобы продеть в ушко. Справа, отделенная условностью, его любовница – японка, худая, как бамбук, собирается на прогулку. Примеряет маленькую синюю шляпку. Отчим входит к маме, надевает носок, проходит, как ни в чем не бывало, через разделительную полосу. Приобнимает японку, щекой касается ее щеки. Крупным планом их лица. А теперь только лицо японки. Счастливое.
Микуро приехал в августе.
– Я ваш брат.
Очень худой, с изящным, почти женским подбородком, Микуро ничем не выдавал сына своего отца. На четыре года младше, наверное, еще ходил в начальную школу в Саппоро, когда она начала называть отчима папой.
В первый же вечер он купил настольную лампу и высадил на маленький стол свой гарнизон: Достоевский, Чехов, Толстой.
– Надо утопить в языке, – пояснил Наде, когда она спросила, зачем ему столько книг. – А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
– Я выросла, я учительница.
– А хотела?
«Наверное, проходит прошедшее время», – подумала Надя. Хорошо бы тоже повторить времена. Всего три: прошедшее, настоящее, будущее, но какая наука.
– Это глупо.
– Мне интересно услышать. Если невежливо, я понимаю. Но мне говорили, русские открытые.
– Я не открытая.
И закрывалась – за дверью.
Когда его запас книг иссяк, он отправился исследовать городские рынки. Принес полное собрание Панаева; в другой раз Бенедиктова. Но больше всего радовался старому, дореволюционному Гоголю. Ходил с ним на голове по квартире, как фокусник, и смеялся: «Нос не убежал».
– Я собираю язык, а потом пойду в университет.
Язык он собирал в клетчатый блокнот, загонял в квадратные кавычки.
Начался учебный год; Наде, кроме обычной нагрузки, дали классное руководство. Сидела в школе до девяти. Приходила домой и видела за закрытой дверью тонкую полоску света. Не заглядывала, но знала: включил лампу, окружил себя светлым защитным пятном, правит и рисует, как картину, аккуратно и точно, прописные русские буквы, с учебников, «чистописные».
Может, японка и не худая. Толстая. Крашеная в блондинку. В круглых очках. Без очков. Неважно. Вернуться к экрану. Новая серия: теперь по левую сторону мама и отчим, гуляют по парку. Он срывает ветку сирени, дарит маме. Слева – больница, простыни, врачи. Японка берет на руки ребенка. Тот истошно кричит. Отчим слышит, а мама нет. Машет рукой, посылает воздушный поцелуй. Мама садится на скамейку и смотрит на небо. Перелезает через кусты, снимает разделительную полосу, ставит ее обратно, отряхивается, заходит в палату. Дарит Той сирень, берет на руки Того. Застывает. Титры.
В декабре, как нарочно в дни школьных каникул, Надя заболела гриппом и сидела с Микуро дома.
– Зачем ты ничего не ешь? И не пьешь.
– Пила. Чай. Закончился уже.
Микуро приподнял круглую крышку.
– Врешь. Полон половину.
– Не вру. Смотри. Пустой.
Надя наклоняет чайник. На секунду они застывают над столом, как будто ожидая, что из блюдечка выйдет ответ.
– Чаинки. Если чайник полон, не всегда можно пить. Иногда носик забивают чаинки.
Микуро уходит и возвращается, приносит хурму, солнце на белой тарелке.
– Красиво, да?
– Дрессировщицей. Я хотела стать дрессировщицей, – сдается Надя.
– А я поэтом. Или режиссером.
Через несколько дней Микуро собрался на прогулку в городской парк. Закидывая в бездонный рюкзак термос, спросил: «Пойдем?» И Надя, в первый раз после болезни, вышла из дома.
Брели по длинной аллее, мимо детских площадок. Он шел медленнее, чем привыкла ходить она. Остановились на набережной. За спинами оставалось колесо обозрения. На Островах, говорил он, недостаточно говорят. Меня называют болтливым, говорил он, люди звали даже чуть-чуть дураком, немножко идиотом. Камушки речи он проглатывал, не замечая. Рассказывал о Чехове, а Надя пыталась вспомнить, читала ли то, о чем он рассуждает, и не могла: оттого ли, что вовсе не читала, или от языка, в котором и знакомое становилось неузнаваемым. Микуро достал термос.
– Сладкий. Бес чаинок.
Дорога домой тоже была с ним, как язык – неузнаваемой.
– Знаешь, с тех пор как он уехал, я все смотрю, как кино. Мне даже странно слышать свой голос в этом кино. Я только в прошлом могу взять и вытащить что-то настоящее, что происходило, нет, происходит, по-настоящему. Я не видела. А теперь вижу. Понимаешь?
– Зачем ты с ним не говоришь? Он любил тебя.
– Любит, – механически поправляет она и плачет. – Если в настоящем времени. Я люблю. Он любит. Она любит.
И голос и щеки у нее в слезах. Микуро кивает.
– Скажи ему. В будущем.
Инесса Плескачевская. С молоком и без
– Мне, пожалуйста, без молока, – голос у Ларисы звучит не слишком уверенно.
Валя с Надей переглянулись: понятно, мол, сами там были, не дрейфь, подруга. Валя молча налила черный (она любит говорить «как деготь»). «Сахар?» От сахара Лариса не отказалась, немного скривившись после первого глотка: горько.
Лариса – новенькая, а потому испуганная, настороженная, отчаянно запихивает вещи в тумбочку. Ну, это нормально: все такими приходят. А потом – как повезет, тут многое от коллектива зависит. Несчастье у всех одно, но переживают его все по-разному. Если будут плакать и ждать самого плохого, оно и случится. А если будут посмеиваться над миром, собой и не говорить о том, что их ждет, то, глядишь, и выкарабкаются. Ларисе с палатой повезло, хотя она об этом еще не знает. Без молока ей кофе, ты ж понимаешь.
– Ой, посмотри, какая деваха, – показывает Валя подбородком. – На Дашу нашу похожа.
– Так это ж Даша и есть! – говорит Полина. – Здравствуй, Даша, а что это ты опять к нам?
Дашу выписали пару дней назад – без грудей, без волос, без ресниц и бровей: сначала несколько курсов химии, потом радикальная мастэктомия, вернее, две. Она и до больницы была стройная – балерина как-никак, а здесь исхудала до прозрачности, но бодро подвязывала дренажные мешочки и делала растяжку прямо в коридоре: «Чтобы чувствовать себя живой». Ей с палатой не повезло: там все были хмурые, подсчитывали шансы уйти живыми и как будто не верили, что они есть. Даше бы в девятую, к Вале и Наде, но – не случилось.