Олигер Николай Фридрихович
Творчество
Николай Олигер
Творчество
Затыкин снимал комнату без стола неподалеку от моря и городского сада, дважды в день купался, раз в неделю ездил верхом, в газетах просматривал, кроме телеграмм и литературной хроники, еще рубрику "Спорт" и любил хвастаться перед знакомыми дамами своим бицепсом. О его появлении иа курорте местный листок сообщил кратко: "приехал молодой беллетрист и драматург Затыкин".
Еровский платил за полкомнаты в санатории с усиленным питанием, верхом не ездил и не купался, газет не читал совсем и старался обращать внимание дам не на бицепс, а на свои задумчивые карие глаза. На секретаршу местного листка эти глаза произвели некоторое впечатление, потому что о нем было написано подробнее: "здоровье талантливого поэта Еровского в настоящее время почти восстановилось, и мрачную угрозу, висевшую над этим юным дарованием, можно считать устраненной, -- тем более, что пользующие поэта врачи возлагают много надежд на благодатный климат нашего курорта".
В столице Затыкин с Еровским то и дело встречались в редакциях, у издателей, в литературном ресторане, -- но здесь, в приморском городке, их существование проходило в разных плоскостях. Когда беллетрист купался, поэт должен был отдыхать на балконе санатории, -- и только счастливая случайность свела их однажды в ротонде городского курзала. Они дружественно пожали друг другу руки и даже поцеловались. Они даже позабыли взаимно, что Затыкин недавно сочинил одноактную пьесу в стихах, а Еровский напечатал в толстом журнале повесть, что, конечно, можно было считать недобросовестной конкуренцией.
Затыкин сказал только с легким ядом в голосе:
-- А ты, дорогой мой, выглядишь совсем здоровяком! Вот только глаза у тебя какие-то того... сонные!
-- Ты находишь? А между тем, я очень плохо себя чувствую... Вот про тебя никак нельзя сказать, чтобы ты выглядел молодцом. Постарел, как будто! У тебя даже спина сгорбилась.
И это было все. Воздав друг другу должное, они окончательно перешли на дружественный тон. Присели у столика, причем Затыкин самоотверженно занял тот стул, который был поближе к возможному сквозняку. Потом заботливо осведомился у поэта:
-- Может быть, ты выпьешь горячего молока?
-- Нет, слишком жарко для молока, -- и меня совсем затопили в санатории этой жидкостью. Человек, дайте нарзану!
-- А мне кофе со сливками, и бисквитов!
-- Очень пыльно, ты не находишь?
-- Да, чёрт знает... У самого моря и вдруг -- пыль! Даже глупо.
-- А в санатории сыро! Они меня уверяют, что нет никакой сырости, но я отлично чувствую.
-- Вообще -- безобразие! Никогда нам не дотянуться до заграницы.
-- Ну, какое же сравнение! Заграница, это...
-- А ты, кстати, был там? Помнится, я читал твои венецианские сонеты. Очень звучно и проникнуто местным колоритом.
-- Мм... Я вообще... Ты знаешь, что ни говори, а на юге, все-таки, очень много красивых женщин. Даже в этой отвратительной яме... Никакого сравнения с нашим чухонским малокровием!
Ни одной женщины по близости не было, за исключением продавщицы папирос и спичек, которая, впрочем, была уже очень не молода и, во всяком случае, не красива. Но разговор о женщинах хорош тем, что он представляет собою достаточно разработанную тему. Можно не слишком напрягать свой мыслительный аппарат и все-таки оставаться красноречивым. Затыкин не настаивал на венецианских сонетах и послушно перешел к женщинам:
-- Как тебе сказать... В этих, как ты называешь, чухонках тоже есть этакое... свое! Тело у них -- рубенсовское. Пышное такое бывает, с румянцем.
-- Ну, что же? Мясо! Грубое мясо и -- ничего больше. Они слишком пассивны, а женщина тоже должна проявлять свою инициативу. Она должна воспламенять, испепелить страстью.
-- Да я и против южанок ничего не имею! Хотя самое лучшее, по-моему, это -- средняя полоса. Какая-нибудь Саратовская губерния, например, или Малороссия. Северянки, как ты находишь, слишком пассивны, а южанка раз в год ходит в ванну и никогда не меняет белья.
Еровский криво усмехнулся и отхлебнул нарзану.
-- Золотая середина? Вот чего, я не понимаю... Хотя, в сущности, географическое происхождение женщины для меня совершенно безразлично. Мы бродим в потемках, пока не встретим консонирующую душу. Ты заметь, что истинное наслаждение любви я вижу только в гармонии. И сближение телесное есть только результат, только завершение этой гармонии духа. Последний вопль, последний аккорд мелодии.
-- Последний аккорд, который, однако же, повторяется неоднократно?
-- Это просто длительное отражение момента! Ничто не повторяется. То, что мы считаем повторением -- только преломление в призме одного и того же луча. То, что я пережил, например, вчера, есть лишь преломление того, что я пережил неделю назад и буду переживать завтра.
-- Завтра? -- переспросил Затыкин, размешивая сахар.
-- Мм... Предположим, что завтра! Конечно, это -- интимность, хотя, с другой стороны...
Еровский скромно потупился, а Затыкин долго выбирал с тарелочки бисквит, поменьше засиженный мухами, и невинно ворчал:
-- И еще дерут по гривеннику за штуку! Этакая некультурность!
Поэт побарабанил пальцами по столику:
-- Ты понимаешь, что я только так себе, случайно сказал: "завтра". Я не имею права вводить тебя в круг своих интимных переживаний. Хотя, с другой стороны...
-- О, я не настаиваю... Удивительно скверные бисквиты! Хотя, с другой стороны, мы -- художники. У нас должен быть собственный критерий.
-- Вот именно. Здесь совершенно не с кем поделиться. Все воспринимается, как анекдот, или как сплетня. Какие-то аптекаря и акцизные чиновники -- с общей психологией штабного писаря.
-- Я понимаю! -- сочувственно кивнул головой Затыкин. -- Не следует обнажать свою душу перед штабными писарями.
-- Да, и это духовное одиночество временами становится тягостным. Я знаю, что ты очень чуток. Это свойство всякого истинного художника, проникающего в самые глубины чужой психики. И когда я сказал "завтра", -- ты по неуловимому оттенку в выражении понял, что это "завтра" действительно существует.
Затыкин поковырял ногтем бисквит, положил его в рот, прожевал и тогда спросил коротко:
-- Замужняя?
Еровский пожал плечами:
-- Она свободна. А до деталей мне нет никакого дела. Может быть, где-нибудь там, в Тетюшах, сидит сейчас существо, называющее себя её мужем, но, ведь, это нисколько не меняет дела.
-- Ну, если в Тетюшах, то разумеется. А если здесь же... С мужьями, дорогой, надо держать ухо востро! Нас, художников, они обязательно начинают подозревать, даже, когда нет ничего серьёзного.
-- Тетюши -- это описательно. Я и вообще не знаю, есть ли у неё муж! Но я знаю, что она тонко чувствует, и что в любви мы взаимно одаряем друг друга новыми откровениями.
-- Давно это у тебя завелось?
-- Я говорю тебе -- с неделю. Я познакомился с нею в первый же день по приезде сюда, но, понимаешь ли, наши отношения были очень сложны и потому развивались медленно. Они заплетались, как тончайшее кружево, вышитое золотом. И когда уже было ясно, что мы принадлежим друг другу, мы все-таки намеренно отдаляли неизбежный миг, чтобы подойти к нему во всей полноте чувствований.
-- Ну, канитель какая... Как это у тебя хватает терпенья? И это даже просто ошибка, дорогой. Женщине обидно, если ей приходится, так сказать, отдаваться самой. Она предпочитает, чтобы её брали, Действовать нужно быстро, с натиском: раз-два-три!
Еровский вздохнул и потер кончиками пальцев висок:
-- Твоя система, может быть, вполне пригодна для любой рядовой женщины. Но Недда -- совеем особое существо.
-- Так ее зовут?..
-- Виноват, я кажется проговорился? Но теперь уже все равно! Ее зовут Неддой. То есть, её обычное имя слишком плоско звучит, и я его несколько изменил. Если бы я сразу высказал ей мою грубую мужскую волю -- она оттолкнула бы меня -- и только. Мы дождались, когда наши души прониклись взаимной гармонией.
-- Блондинка, конечно?
-- Нет, скорее брюнетка, но не совсем. В проходящем солнечном свете её волосы отливают зеленоватым золотом. И она вся, ты понимаешь, такая нежная, нежная, почти прозрачная. Когда она целует, то кажется, что к твоим губам прикладывают водяную лилию.
-- Ну, уж это... Нет, это бесплотное что-то! Совсем не в моем вкусе. И, ведь, лилии всегда бывают холодные и мокрые. Лилию к губам -- это что-то в роде лягушки. Даже болотом пахнет! Нет, это не в моем вкусе. Вот, например, когда целует Надя...
-- А у тебя есть здесь Надя?
-- Уже три недели. Я ведь не тяну канитель, как ты! Познакомились на пляже, потом встретились в читальне, потом совершили прогулку в горы -- и готово! И представь себе, я даже не ожидал, какая это оказалась прелесть. Тоже черноватая в роде твоей Недды, и кажется подкрашивается, но это наплевать. Сложена суховато, но, когда целует, -- огонь. Вот уж именно испепеляет!
-- Возможно! -- неохотно согласился поэт. -- Мне кажется только, что ты толкуешь эту эмоцию несколько грубо. Вот Недда -- иногда я боюсь, что она растает в моих объятиях, как тень. И в то же время в ней заложены необъятные глубины, первобытный хаос страсти. Она изнемогает от тяжести этого хаоса и иногда смотрит на меня остановившимися, безумными глазами. И в этом взгляде я улавливаю разгадку извечной тайны.
-- Здорово! Ты напиши что-нибудь по этому поводу. Нет, а Надя, -- та насытится поцелуями и спит. Свернется в клубочек, таким котеночком, и даже немножко вздрагивает. И чтобы разбудить, надо обязательно пощекотать ее за ушком.
-- Недда не спит! Я никогда не видел ее спящей.
-- Ну, еще бы, -- за одну неделю-то!
-- И через год не увижу! Её душа находится в состоянии экстаза и нервы её натянуты, как струны цитры. И я робко извлекаю звуки из этих струн. Они плачут или торжествуют, смотря по тому, на что я вдохновляю их.