Но, как мы знаем из других робинзонад, личностный путь героя здесь лишь начинается. А принадлежность «островной» части романа к разбираемому поджанру очевидна для самого автора. Например, перечисление вещей Гека разительно напоминает список спасенных с разбитого корабля вещей Робинзона. Или ужас Гека при виде костра Джима описан почти теми же словами, как и ужас Робинзона перед чужим следом на песке.
Джим, тоже скрывающийся на острове — беглый негр (это же американский юг середины XIX века). Гек подвержен всем стереотипам рабовладельческого общества, то есть, полагает Джима чужой собственностью. Но его благой антисоциальности хватает на то, чтобы игнорировать это обстоятельство. Они вместе счастливо живут на острове, хотя приметы предрекают им будущие невзгоды. Например, шутка Гека с мертвой гремучей змеей обернулась тем, что Джима действительно укусила другая змея. Помните Змея на острове Голдинга? Или Змея из райского сада?..
Потом герои видят плывущий по разлившейся реке «с западной стороны» (из страны мертвых?) дом. Там они находят убитого человека, и Джим просит Гека не смотреть ему в лицо. В конце романа негр признается, что это был отец Гека. Среди найденных в доме вещей, помимо всякой ерунды, вроде деревянной ноги (не Джону ли Сильверу она принадлежала?.. или самому капитану Ахаву?..), герои находят
«бутылку с молоком, заткнутую соской для грудного ребенка. Бутылку мы охотно бы взяли, но она оказалась разбитой».
Это случайность, или же все эти мелочи почему-то значимы для автора?.. Идем дальше. Мрачные знамения не лгали: герои узнают, что за ними снаряжена погоня, грузятся на свой плот и плывут вниз по реке, в надежде добраться до штатов, где рабство отменено. Теперь плот заменяет им остров. А может, они и плывут на острове Джексона?.. Ведь и его Твен описывает в образе судна:
«Он стоял посредине реки, большой, темный и массивный, словно пароход без огней»…
Как бы то ни было, мы видим юного человека, плывущего по реке жизни вслед за домом с мертвым отцом. В котором он нашел, но оставил разбитую бутылочку с молоком — символ материнской груди… А рядом с героем — черный человек, и, если вспомнить образ Пятницы, из которого происходит образ Джима, на что Твен сам прозрачно намекнул, этот человек — альтер-эго героя. То ли его совесть, то ли животная сторона, а может, то и другое вместе.
Интересно, что о матери Гека в романе нет почти ничего. И вообще в робинзонадах, по крайней мере, разобранных, наблюдается поразительный дефицит женских образов. Можно вспомнить разве что мать Джима Хокинса, мелькающую в самом начале «Острова сокровищ», да еще мать Робинзона — о ней тоже есть несколько слов в начале книги. Надо думать, «островная аскеза» — деяние чисто мужское, напоминающее монастырскую жизнь. Но не стремятся ли втайне герои этих романов к архетипической Матери не меньше, чем к Отцу?..
Получается, в путешествии Гека и Джима виден целый букет фрейдистских символов, рожденных гением Марка Твена задолго до фрейдизма. Кстати, а читал ли роман сам Фрейд?.. Мог, вообще-то. В любом случае, почему бы подобным образам не появиться у американского писателя, выросшего в суеверной, исполненной примитивного оккультизма культурной среде, породившей синкретические религии, вроде вуду. Уж Марк Твен-то точно был если не полным атеистом, то закоренелым агностиком. Может быть, квазимагические подсознательные образы заменяли ему религию…
Позже подобные путешествия романных героев и встречаемые ими персонажи будут подробно разобраны исследователями-фольклористами, такими как Владимир Пропп и Джозеф Кэмпбелл. Они придут к выводу об их общей сюжетной схеме, зародившейся на заре человеческой культуры. Причем, Кэмпбелл в своих работах во многом опирался на учение того же Юнга. Выходит, и тут Марк Твен опередил время.
В романе есть многозначительный эпизод, показывающий подлинное отношение автора к созданному им миру. В тумане Гек на ялике теряет плот с Джимом, они долго ищут друг друга, наконец мальчик находит плот со спящим негром и разыгрывает его, уверяя, что все это происходило во сне. Джим начинает скрупулезно разбирать значение этого сна — ни дать ни взять дипломированный психоаналитик. Узнав, что это было реальностью, он очень обижается на Гека. Но не сон ли это был на самом деле? Как вопрошает даосская притча:
«Снилось ли Чжуанцзы, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжуанцзы?»
Ответа на этот вопрос человечество еще не дало.
Для романа же важно то, что в том тумане беглецы проскочили город Каир штата Иллинойс, где не было рабства. И вновь плыли к старой жизни, где Джим — невольник, а Гек — маленький нищий. Их мечта об освобождении растаяла в колдовском тумане у Каира — вариант Матрицы XIX века. Жизнь — лишь иллюзия, в которой страдают живые существа.
Хотя роман заканчивается хэппи-эндом, к которому оказался причастен Том Сойер, выглядит это не очень убедительно.
«Остановитесь на том месте, когда негра Джима крадут у мальчиков. Это и есть настоящий конец. Все остальное — чистейшее шарлатанство. Но лучшей книги у нас нет. Из нее вышла вся американская литература», — писал Эрнест Хемингуэй.
Наверное, он прав, но это уже выходит за рамки нашей темы.
В статье не упомянуты еще многие образцы поджанра. К примеру, роман советского фантаста Александра Беляева «Остров погибших кораблей», где человеческую цивилизацию символизирует остров из разбитых судов всех эпох, на котором обитает горстка потерянных людей. Или вставную новеллу в романе Джека Лондона «Смирительная рубашка», описывающую восемь лет одинокой жизни на антарктическом острове моряка Даниэля Фосса, в котором нечеловечески жуткие условия не истребили трогательной веры. Можно было вспомнить и развитие этой темы в кино, например, в фильме Павла Лунгина, где с точки зрения православия показано, как остров становится ареной искупления и возвращения грешника к Богу. Острова и «робинзоны» на них всегда будут будоражить воображение творческих людей.
Художники
Сергей Стеблин. Добрый человек из космоса
22 октября 2022 года исполнилось бы 65 лет художнику и поэту Сергею Стеблину. Совершенно не медийное, малоизвестное широкой публике, имя. Он почти всю свою короткую — всего 41 год — жизнь прожил в Сибири, в Абакане и Красноярске. Он поздно начал творить — когда иные гении уже заканчивают. И он мало прожил — слишком мало. Но переживи он смутные 90-е хотя бы на несколько лет, уверен, его знали бы и в стране, и в мире. Надеюсь, рано или поздно так оно и будет. Только самому Сергею это уже безразлично.
Художник
Кажется, его и при жизни слава интересовала не очень — он и так был счастлив. Жил через край, сильно — творил, гулял, дружил, любил. В основном творил — «картинки красил», как сам иронично говаривал. Хотя специалисты его творчество знают, конечно. Как-то к моей питерской квартирной хозяйке зашел эксперт из антикварного — оценить старинный буфет. Посмотрев на принадлежащую мне картину, ахнул: «Стеблин!»
Кажется, я был первым журналистом, написавшим о нем в краевой прессе. Был 1993 год — переломный и для страны, и для меня. В стране начинался мутный беспредел, а во мне — личный кризис, закончившийся побегом в Питер. Но пока я работал в красноярской «молодежке» и фотограф, уже знакомый со Стеблиным по уфологическому кружку, предложил мне написать про его персональную выставку — то ли первую, то ли вторую.
В ту тревожную от предчувствия грозных перемен пору его картины вошли в идеальный резонанс с моим настроением. Невероятные космические пейзажи, исполненные глубокого мистического смысла, заворожили. Грандиозные фантастические структуры нависали над одинокими — почти всегда одинокими — фигурками людей. Невероятные астральные потоки стремились по вселенной, перехлестывались, завивались в радужные спирали. Я словно сам проходил сквозь воронки пространства-времени, умирая и возрождаясь в торжественной симфонии глубоких насыщенных цветов.
— Сергей, — подал мне широкую, словно каменную ладонь коренастый улыбчивый парень с открытым лицом.
…Я до сих пор не могу осознать его смерть — для меня он жив, хоть и живет где-то очень далеко. Я часто говорю с ним, и иногда кажется, что слышу ответ. Он стал крестным моего сына, значит, я с ним связан и через него. И я твердо знаю, что мы еще увидимся.
Я писал о нем еще не раз, писали и другие — много и восторженно. Мы вели с ним разговоры о Боге, о мире и об искусстве, порой выпивали и буянили. Через два года после знакомства морозным январским утром он провожал меня и жену в аэропорт — мы улетали в Петербург, насовсем. Больше я его в этой жизни не видел.
Он был старше меня на шесть лет, но мы принадлежали к одному поколению — рожденные в недрах обессиленного левиафана, сознающие, что данные нам от Бога способности в реальной советской жизни практически неприложимы. Отсюда трагизм, тоска, горькая ирония и некоторая антисоциальность. Но пути наши были разными. Сергей был художником — всегда им был, а я — лишь восхищенным ценителем живописи. Я же всегда хотел работать со словом, и знал, что умею это. Но это умел и Сергей.
…Мы разгорячены горячительным. Серега берет бумагу и ручку — желает писать стихи. «Художник, рисуй!» — призываю я его, как Дали. Но он продолжает вязать слова…
Жизнь — это просто пикник на падающем мосту
За секунду до удара о холодное зеркало времени.
Безумец в смертельном коконе, брошенный в пустоту
Из вечно идущего и странного племени.*
Он часто сопровождал выставки своих картин стихотворными подписями под ними — принадлежавшими его друзьям в основном. Увы, не успел я поучаствовать в такой совместной художественной акции — а он предлагал, мои стихи ему, кажется, нравились.
Земную жизнь пройдя до половины…
Но живопись была для него во главе угла и, наверное, она сама выбрала его. Из Запорожья, где он родился, его занесло в Иркутск, в художественное училище. Это прекрасный, очень культурный город, но вряд ли выпускники этого училища рассчитывали стать известными живописцами — особенно в те годы. В основном, это были художники-оформители — сейчас они называются дизайнерами. Сергей закончил училище до 18-ти — родители отправили его в школу в четыре, будто знали, как мало ему отпущено… А потом — дизайнер спортивных товаров, художник по интерьеру… Жил в Абакан