И все же его не покидало ощущение, что лабораторией своей он создал себе иллюзорное убежище и пытается уйти в него. А сделать это не удастся — все вокруг свидетельствует о том, что на третьем году войны страна идет к небывалому потрясению. Достаточно отправиться в город, чтобы увидеть это воочию. У хлебных лавок — озлобленные толпы; многие продукты вообще исчезли. Солдаты группируются кучками; отдадут честь, а минуешь — дерзкие взгляды сверлят спину, «Что-то должно произойти!» — эта мысль владеет всеми.
Царя скинули!
Утром 28 февраля 1917 года на рядом расположенной ткацкой фабрике смолк вдруг обычный оглушающий грохот. Разом остановились все станки. Пронзительно завыла сирена. И понеслось давно ожидаемое и все же невероятное: «Царя скинули!» Огромная толпа двинулась в город. Михаил Александрович в смятении ушел к себе в лабораторию. Все верно — династия Романовых отжила свой век; она — тормоз на пути развития страны, даже, пожалуй, его личных планов, — но он офицер, и многие годы воспитывали в нем чувство преданности императору. Пусть бездарный, пусть ничтожный, но символ. А теперь даже не запретишь солдатам идти вслед за рабочими — не послушаются.
И вечером он уже знал, как к вышедшим с ткацкой фабрики Залогина присоединялись рабочие со сталелитейного и вагоностроительного заводов; как арестовали директора Морозовской ткацкой фабрики черносотенца Маркова; как появились над толпой первые красные флаги с надписями «Долой войну!» и «Да здравствует революция!» и зазвучали революционные песни; как встала на пути идущих рота, и офицер что-то скомандовал, но солдаты, не думая даже выполнять, разбили строй, смешались с рабочими и дальше двинулись вместе.
Стихия
Бонч-Бруевич проснулся от какой-то неосознанной тревоги. С улицы доносился шум взволнованных голосов. Не зажигая света, Михаил Александрович выглянул в окно. Зимняя ночь глуха и темна, но где-то совсем рядом мелькают огоньки, выхватывая из темноты фигуры людей. Сомнений нет — среди солдат что-то происходит.
Кто-то чуть слышно постучал. Бонч-Бруевич откинул крючок. Лещинский.
— Михаил Александрович, солдаты отправляются на митинг в Желтикову рощу. Туда идут в полном составе 57-й и 196-й пехотные запасные полки. Наши тоже все, кроме дежурных. Это стихия; на пути ее встать нельзя. Но проследить за тем, чтобы в сохранности осталось имущество, чтобы станция продолжала нормально работать, мы обязаны.
Лещинский и Бонч-Бруевич вышли на крыльцо и смотрели на исчезающих в ночной темноте солдат.
Офицеры стояли молча; у них не спрашивали разрешения. Утром они узнали, что солдаты решили присоединиться к рабочим. Не требовалось, чтоб кто-то об этом докладывал; достаточно было взглянуть на движущиеся из желтиковских бараков толпы людей, которые были одеты в солдатскую форму — шинели, серые смушковые папахи, Солдаты, бредущие толпой, — это резало глаз кадровых офицеров. Но сейчас уже никто не мог ничему противостоять. Городовые и околоточные разбегались, прятали форму; не успевших скрыться солдаты арестовывали. Освободили заключенных из тюрьмы, захватили губернатора фон Бюнтинга, злобного и тупого человека, которого ненавидел весь город, и повели с собой к зданию городской думы. То здесь, то там над морем голов виднелись лозунги «Долой войну!», «Да здравствует революция!».
Странное время
И вот странное время наступило. Внешне все осталось прежним — радиостанция работала, слухачи и мотористы исполняли обычную службу: дневалили, стояли в караулах; во время тактических учений атаковали железнодорожную насыпь, за которой засел воображаемый противник. По всей русской армии прошли выборы командного состава, многих офицеров потрясшие до глубины души. Солдаты выбирают своих командиров — невероятно! В положении Лещинского и Бонч-Бруевича ничего не изменилось. Оба так и остались руководить станцией. Солдаты уважали этих двух людей не за служебное положение, испытывали к ним привязанность, как к умным, знающим, готовым подсказать и научить. Так что дела как будто бы шли хорошо.
И все же тревожно проходили летние и осенние месяцы 1917 года. Газеты приносили сообщения об июльском выступлении большевиков и их уходе в подполье, о движении на Петроград генерала Корнилова. Разные силы противодействовали друг другу, и Февральская революция была только началом их борьбы. Да и не обязательно следить за событиями в столице, достаточно посмотреть, что делается здесь, в Твери. Война продолжается, и ни один из вопросов, оставленных в наследство царем, не решен, Власть как будто бы принадлежит городской думе, но реально поддерживают ее немногие; достаточно послушать рабочих, чтобы понять: все они — за Совет рабочих депутатов и готовы выполнять только его распоряжения; точно так же как солдаты подчиняются только Совету солдатских депутатов. Две власти, не признающие друг друга! Так долго продолжаться не может; надвигается неслыханная борьба. Что же делать ему, штабс-капитану Бонч-Бруевичу, ученому по натуре, офицеру по воспитанию?
В эту пору во многом помог ему разобраться старый учитель, ныне просто друг, Владимир Константинович Лебединский. Он теперь перебрался в Москву и в Твери бывал часто. В этот год все жили политикой; об этом разговаривал и профессор со штабс-капитаном.
— Ваша деятельность являет собой пример того, как талантливый человек создает вокруг себя атмосферу всеобщей одаренности. Вы начинали, не пользуясь ничьей поддержкой, и в трудных условиях добились того, что работа ваша была признана важной и нужной. К вам съехалось много специалистов.
— Да. И меня радует, что наша радиостанция оказалась крохотным островком во всем этом море взаимного озлобления солдат и офицеров, их недоверия друг к другу. Но в чьих же руках окажется власть?
— Полагаю, — следовал твердый ответ, — что она перейдет к большевикам.
— Да вы уж сами не в сочувствующие ли большевикам записались? — изумлялся Бонч-Бруевич.
— Нет, — спокойно отвечал Лебединский, — просто я более чем когда-либо вглядываюсь в общественную жизнь нашей страны, думаю, сравниваю, читаю историю. Будем рассуждать реально. Массы не разбираются в тонкостях программ политических партий, но есть две вещи, ясные самому безграмотному мужику. Первое — народ устал от войны, цели которой ему чужды и непонятны. Второе — население России, стало быть и армия, состоит в основном из крестьянства. А для крестьянства проблема землевладения давняя и мучительная. Ни одна партия не предлагает столь быстрого и радикального решения обоих этих вопросов, как большевики. Я думаю, что вскоре мы увидим их у власти.
— Будет ли у меня возможность продолжать свою работу?
— Скорей всего, да. Большевики, как мне кажется, люди действия; они непременно захотят вытащить страну из той трясины, куда загнал ее батюшка-царь. На кого же, если не на специалистов вашего уровня — в любой области, — вынуждены будут они опереться?
— Значит, если это произойдет, большевики должны будут протянуть мне руку, невзирая на офицерство, — и я должен буду ответить тем же?
— Да, я так считаю.
Что-то прояснялось от таких бесед, но пока действительность не радовала. Все как будто бы разваливалось — и даже по маленькой лаборатории было это видно. Заказы на лампы отменили; солдатам, превратившимся в рабочих, нечем стало платить. Само существование лаборатории повисло в воздухе. Но уже близко были грозные события.
Октябрь
В Петрограде рабочие, солдаты и матросы штурмом взяли Зимний дворец; в Москве несколько дней продолжались ожесточенные сражения. В Твери для установления новой власти не пришлось сделать ни одного выстрела, ни одна капля крови не пролилась. Да и кто стал бы стрелять? В этом городе, где расквартировано было двадцать тысяч солдат, поголовно стоящих за большевиков; где до войны насчитывалось двадцать пять тысяч рабочих, у Временного* правительства не было никакой опоры. Разве что юнкерское кавалерийское училище. Но представители революционного комитета предупредили начальника училища, что если юнкера выступят или их попытаются отправить в Москву, то меры будут приняты самые решительные. Юнкера не выступили. Части Красной гвардии заняли вокзал, почту, телеграф, радиостанцию. Солдаты, командующие радиостанцией, офицеры, перешедшие на роль технических специалистов, — все это шло вразрез с вековыми традициями. Но теперь уже ясно было, что от старого камня на камне не останется. 28 октября власть перешла в руки Тверского Совета рабочих и солдатских депутатов.
Перелом
Первые несколько послеоктябрьских месяцев не принесли Тверской радиостанции ничего хорошего. Заказы на приемники были отменены. Шла стихийная демобилизация, солдаты разъезжались. Конечно, заключение мира с Германией и начинающаяся гражданская война требовали от нового правительства столько сил, что не до какой-то там радиостанции. Так думали все. Но все же, неужели столь нужное и важное для страны дело, на которое потрачено столько усилий и труда, заглохнет? Мысль об этом была непереносимой…
Лето шло к концу — четвертое тверское лето Бонч-Бруевича. Ветер гнал по полю пыль; начинались дожди. Незнакомый человек шел по территории станции, внимательно разглядывая антенны, бараки, техническое помещение. Лещинский подумал, что раньше он просто приказал бы солдатам задержать неизвестного до выяснения его личности. Теперь солдат нет — они разъехались по своим деревням, — а те, кто остался, стали стеклодувами, монтажниками и слесарями. Но порядок начинается с мелочей, и если не знать, кто тут бродит, то завтра начнут махать рукой и на более существенное.
— Простите. — Лещинский подошел к неизвестному. — Вы кто?
— Николаев Аким Максимович. Член коллегии Комиссариата почт и телеграфов. — Незнакомец вынул мандат. — Мы знакомимся сейчас со всем хозяйством Комиссариата, в том числе и с радиостанциями. А вы?
— Начальник станции Лещинский.
— Прошу показать мне все, чем располагаете. Лещинский одернул китель со следами споротых погон.