Полагается быть современным. Что может сегодня для философа быть современнее проблемы постсовременности («постмодерна»)? Именно она вызывает горячие споры и многоразличные толкования. Как бы мы ни уходили от нее, она встает перед нами при любой попытке соотнести прошлое с настоящим, что в конце концов обязан сделать любой историк культуры. Такое соотнесение особенно важно сегодня, когда человечество оказалось перед всеобщей катастрофой — ядерной, экологической, демографической. Тень апокалипсиса легла на землю.
Немудрено, что постсовременность толкуют прежде всего как углубление кризиса, как смакование его. Не возражая против такого толкования, я хочу дополнить его. Релятивизм во всем, и прежде всего релятивизм ценностей, — знамение времени. Немецкий термин «Beliebigkeit», английский — «Anything goes» выражают суть дела. По-русски — «все дозволено». Этой формулы, как известно, страшился Достоевский. Нового в ней ничего нет. Вообще, если приглядеться к лозунгам, которые выдаются за последнее слово постмодерна, многое оказывается повторением пройденного. Нигилизм возник не вчера. Релятивизм ценностей — тем более.
Настоящее всегда рассматривалось как утрата чего-то, имевшегося в прошлом. Только за счет того, что потери считались меньшими, чем приобретения, идея прогресса жила. Сегодня баланс потерь и приобретений грозит обернуться дефицитом последних: человечество теряет больше, чем приобретает. Потери столь велики, что мысль о превосходстве над прошлым теряет смысл — возникает желание вернуться назад, не теряя, разумеется, положительных приобретений нашего времени. Понятие «постсовременность» приобретает именно это значение. Наряду с негативной тенденцией углубления кризиса культуры понятие «постсовременность» отражает прямо противоположную тенденцию преодоления беды.
В этом плане главное состоит в следующем. Современным считается то, что соответствует духу настоящего, находится в известном противоречии к старому, ушедшему. При этом на прошлое смотрят как на предпосылку современности, как на низшую «снятую» ступень. Постсовременность, на мой взгляд, отличается от современности тем, что на прошлое смотрят не как на предпосылку, а как на свою непосредственную составную часть. Это слияние того, что есть, с тем, что было.
Постсовременная архитектура использует все предшествующие стили, хорошо ли, плохо ли — другой вопрос. Главное, она с пониманием относится к тому, что было, стремится включить его в себя. Так ведет себя и нынешняя философия. Она стала постсовременной после того, как поняла, что ничего нового изобрести нельзя. Его можно обрести, найти в культурном наследии.
Я полагаю, что философия достигла своего предела. Не в том смысле, что ей нечего сегодня сказать, что она потеряла свое значение. Нет, ее значение велико, и состоит оно в овладении наследством. Философия существует сегодня только как история философии. Философия — любовь к мудрости, сама мудрость, если хотите, а мудрость уже высказана, наша задача состоит в том, чтобы усвоить ее, истолковать, распространить, осуществить. Старая мудрость сегодня обретает новую жизнь.
Судьба русской идеи — яркий тому пример. Русская идея переживает сегодня второе рождение, становится культурной реальностью нашего времени. Одни считают ее философией будущего. Иные относятся, напротив, отрицательно. Чтобы судить о ней, ознакомимся с сутью дела.
Чем не является русская идея? Подчас уверяют, что русская идея — «идеология русского империализма»1. Я цитирую книгу А. Янова, увидевшую свет в США в 1988 году (на обложке — карикатурное изображение православной иконы: нимб святого выкроен из советского герба; в глазах автора «русская идея» — программа экспансии, где церковь и власть действуют заодно). Для того чтобы придерживаться этого взгляда, не обязательно быть эмигрантом «третьей волны». На страницах бывшего «Коммуниста» читаем аналогичное: «…«Русская идея» — в значительной степени государственная имперская идея»2. Пусть не удивляет нас совпадение взглядов антикоммуниста и посткоммуниста, не будем доискиваться причин столь удивительного единомыслия, в том и другом случае перед нами стремление скомпрометировать духовную историю России.
Фонд Горбачева провел в 1992 году конференцию на тему «Русская идея и новая российская государственность». Выступавшие говорили о чем угодно, меньше всего — о русской идее. Вот характерные заявления. О. Р. Лацис: «Мы не знаем, что такое русская идея». Д. В. Драгунский: «Когда говорят о русской государственной идее, у меня по коже пробегает легкий мороз. Потому что на самом деле это просто идея Российской империи, не более того и не менее»3.
Неудивительно, что из-за рубежа к нам приходят призывы забыть о русской идее, отказаться от нее, отречься как от устаревшей затеи, вносящей лишь рознь между народами. В марте 1993 года состоялась международная конференция по русской философии. Американский славист Дж. П. Скэнлан рекомендовал нам избавиться от «невроза уникальности», которым мы якобы страдаем; для этого, по его мнению, русскую идею пора сдать в архив, «она ставит только преграды между Россией и цивилизованным миром». Известный польский (а ныне американский) специалист по русской политической истории XIX века Андрей Балицкий солидаризировался с ним: «Нет необходимости замыкаться в рамках какой-то русской идеи»4.
Уточним: термин «русская идея» родился под пером Достоевского. В объявлении о подписке на журнал «Время» на 1861 год он писал: «Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях»5. К этой идее Достоевский впоследствии возвращался неоднократно.
В 1888 году Соловьев выступил с лекцией в парижском салоне княгини Витгенштейн с призывом к объединению христианских конфессий. Лекция была опубликована (сначала на французском языке) под названием «Русская идея». Соловьев писал, что русская идея «не имеет в себе ничего исключительного и партикуляристического, что она представляет собой лишь новый аспект самой христианской идеи, что для осуществления этого национального призвания нам не нужно действовать против других наций, но с ними и для них»6.
Перу Н. А. Бердяева также принадлежит книга под названием «Русская идея», смысл которой — «братство народов, искание всеобщего спасения», есть у Бердяева еще более лапидарная формула русской идеи: «все ответственны за всех»7. Верить надо, видимо, создателям и носителям русской идеи, а не ее тенденциозным интерпретаторам.
Главные носители русской идеи — Достоевский, Соловьев, Федоров. Их предшественники — Карамзин, Хомяков. Их последователи — Розанов, Бердяев, Булгаков, Франк, Лосский, Карсавин, Ильин, Вышеславцев, Флоренский, Лосев. Я называю только тех, кто станет предметом моего дальнейшего рассмотрения.
Карамзин — новое имя для историка русской философии. Обычно ее начинают с Хомякова: именно он ввел в философию понятие «соборность». Но, по моему убеждению, автор «Истории государства Российского» — создатель современного русского языка, чутко почувствовавший веление времени и выразивший русское историческое сознание в четких формах, сыграл в подготовке русской идеи не меньшую роль, чем Хомяков — теоретик православия. Нравственный пафос русской мысли идет от Карамзина. История, для Карамзина, — школа морального воспитания народа, «завет предков потомству», дополнение, разъяснение настоящего и пример для будущего.
Достоевский вырос на Карамзине. И в наши дни «История государства Российского» не потеряла своего значения. Недаром в Советском Союзе ее не издавали и поливали грязью. А эмигрант И. Ильин в своей книге «Сущность и особенности русской культуры» поставил на первое место среди рекомендуемой литературы.
Русская культура, по Ильину, — дитя исторических катастроф. Войны, далеко не всегда успешные, обрушивались на Россию беспрестанно. Москву жгли татары, поляки, французы. Но Россия, как феникс, возникала из собственного пепла и вновь расцветала. Русская идея всеобщего спасения родилась из катастрофического прошлого страны. Сегодня весь мир, несмотря на видимое благополучие, сползает к катастрофе. Поэтому опыт России преодолевать беду важен для всех. Точнее — для тех, кто эту беду предчувствует и убежден, что ее можно избежать. Для тех, кто полагает, что пока растет производство и благополучно работает полиция, ничего дурного не произойдет, для тех русская идея не существует.
В историческую жизнь народа входит его географическое положение. От имени иных народов провозглашалась претензия на то, что они существуют «без пространства». В России было наоборот: пространство без народа; огромные массивы степей и лесов, которые требовали освоения. Действовал своеобразный пространственный императив, открывавший «за далью даль». Ширь русской земли, считал Федоров, рождала характеры предприимчивые, предназначенные для географического и космического подвига. «Новое небо и новая земля», предсказанные в Откровении святого Иоанна, не могли испугать, скорее — влекли к себе. Апокалипсис — любимое чтение Достоевского. Эсхатологическое напряжение свойственно всей русской философии.
Россия — конгломерат народов. Даже то, что сегодня официально именуется Россией, то есть Великороссия (кроме нее есть Малая, Белая, Червонная Русь), даже эта часть России представляет собой федерацию, разноплеменное объединение, некогда мирно сосуществовавших народов. «Россия — тюрьма народов», уверяли большевики, они постарались (не без успеха) добиться этого. До революции формула звучала иначе: «Россия — семья народов» (Вл. Соловьев). Сегодня весь мир — семья народов с одной судьбой, и опыт старой России, вошедший в русскую идею, поучителен.
Почему Россия могла стать семьей народов? Не последнюю роль сыграло географическое расположение страны, ставшей своеобразным мостом между Европой и Азией. Кто такие русские, европейцы, проникнувшие в Азию, азиаты, населяющие Европу? И те и другие — «евразийцы».