Я развернулась и вышла, стараясь не выдать дрожь в коленях. Только за дверью смогла выдохнуть.
Сукин сын. Какого чёрта ему не всё равно?
Я сажусь, облокотившись локтями о край стола, и смотрю на своё отражение в тёмном экране монитора.
Высокий пучок. Уставшие глаза, сведённые брови. Свитер, серый, мягкий, немного вытянутый. Одежда как броня. Как кокон. Без форм, без сигналов. Чтобы ни одна эмоция не прорвалась наружу.
Марина Левицкая. Стратег отдела. Стратег жизни. Всё по плану, всё по делу.
Та же самая я.
Вчера я была для него просто тенью. Мальчишкой в сером. Колючей и «не его типа». И вдруг — «маски», «фигура», «женщина».
Почему теперь его волнует, как я выгляжу?
Зачем? Зачем смотреть, если для тебя я была «не той»? Почему теперь ты хочешь «снять маски» — если, по твоему мнению, под ними всё равно ничего, кроме упрямства и язв?
Что изменилось?
Отворачиваюсь от своего отражения как и от своих глупых мыслей. Никакое платье, никакой Марк, никакие маски — ничего из этого не имеет значения. Всё это мелко. Глупо. Несерьёзно. Жить — уже слишком много.
Включаю компьютер. Пальцы бегают по клавишам, но мысли не идут. В груди тяжесть. Его слова ранили глубже, чем я хочу признать. Не потому, что он посмел пройтись по моей внешности — а потому, что он оказался чертовски прав.
Я и правда давно не ухаживала за собой. Волосы чаще в пучке, чем распущены. Макияж? Только если тушь не засохла. Потому что, когда ты живёшь с виной, она становится фильтром. Через неё всё серое: и еда, и одежда, и отражение в зеркале.
— Марина, — голос Оли прерывает поток мыслей. — Всё нормально? Ты как будто сейчас кого-то убьёшь.
— Нет, — выдыхаю. — Уже убили. Моё настроение.
— Опятьон?
— Кто же ещё.
— Что на этот раз? Распечатала отчет в одном экземпляре вместо двух? — предположила Оля.
— Его мудачеству не нравится, как я выгляжу.
Оля вскинула брови.
— Он...что?— протянула она, отставляя стакан с кофе, — он реально сказал тебе это?
— Более чем. Сказал, что выгляжу так, будто поспорила с зеркалом. И, цитирую, “у нас не принято играть в невидимок”.
Оля хлопнула ладонью по столу:
— Господи, дай мне силы не взять степлер и не врезать этому испанскому богу самодовольства по его идеально выбритой челюсти.
Я усмехнулась, но это был тот случай, когда улыбка рождается из усталости.
— А ты чего ожидала? У него синдром Бога, размером с его… корпоративный самолёт. Просто сегодня попала под раздачу я.
— Нет, подруга. Это не просто “раздача”. Это уже переход на личности. Он всегда язвительный, но не настолько. Ты уверена, что между вами только ненависть?
— Оля, у нас с ним нет ничего. Кроме глубокой взаимной антипатии и, возможно, желания придушить друг друга подручными офисными средствами.
— Подручные средства, говоришь... — Оля задумчиво посмотрела в сторону отдела снабжения. — Там вроде оставалась верёвка и парочка ключей от серверной.
— Очень смешно, — фыркнула я, глядя в экран, где курсор мигал в пустом поле письма.
— Ладно. А если серьёзно, — Оля склонилась ко мне ближе, — ты правда позволишь кому-то диктовать, что тебе носить и как выглядеть?
— Нет, — отвечаю чуть тише, чем хотела. — Но... знаешь, он сказал одну вещь, от которой у меня реально екнуло внутри. Что я как будто сама себя давно списала со счетов.
Оля долго смотрела на меня. Потом мягко, почти шёпотом:
— А ты разве не списала?
Я промолчала.
Оля — моя подруга, с которой я познакомилась ещё в университете. В тот момент, когда я в очередной раз оказалась на краю пропасти, в панике не зная, как справиться с жизнью и учёбой, она как раз сидела рядом. Было как-то по-своему забавно: она сидела с чашкой кофе, скрестив ноги, и совершенно спокойно зачитывала мне какие-то важные лекции о том, как надо "дружить с собой". Тогда я думала, что она просто немного странная. Но как выяснилось, её странности — это на самом деле был настоящий подарок. Мы с ней легко нашли общий язык, и с тех пор не расставались. Она всегда была тем, кто держал меня на плаву, когда казалось, что всё рушится. И в то же время Оля — как лёгкий бриз. У неё всегда находилось что-то, что заставляло меня смеяться, даже в самых тёмных моментах. Она была для меня всем, чем могла быть подруга: опорой, спасением и полным контрастом ко всему, что я собой представляла.
Оля положила ладонь на мою руку.
— Просто... ты не обязана быть глянцевой картинкой, Марин. Но ты должна хотя бы сама себе не быть безразличной. Не для кого-то. Для себя.
Я посмотрела на неё, на её аккуратно подведённые глаза, на серьги, которые она всегда надевает под настроение. На то, как она смеётся, не стесняясь.
— Слушай, — вздохнула Оля. —Как насчет завтра пройтись по магазинам, для поднятия настроения?
— Подумаю.
— Скажи честно, ты хоть раз представляла Морено голым? — кидает Оля, делая глоток кофе.
Я закатываю глаза.
— Только если в контексте средневековой кары. С цепями. И на площади.
Хохочем обе.
— Ну перестань, — шепчет Оля, — ты всё равно на него смотришь, как будто он твой персональный испанский сериал.
— Я смотрю на него, как на природное бедствие, Оль. Красивое, но разрушительное. К тому же — он не мой тип. Категорически.
— А что у тебя за тип, напомни? — прищуривается Оля.
— Ну, как минимум, не мужчина, который сравнивает мой стиль с «дачей в Воронеже», а мой отчёт — с памяткой дворника. И вообще, —я бросаю ручку на стол, — мне нужен человек, у которого есть границы. А не альфа-самец с акцентом и синдромом вседозволенности.
— То есть, ты хочешь сказать, — тянет Оля с хитрой улыбкой, — что тебе вообще не хочется с ним…
— Нет. Ни телом, ни душой. Ни в конференц-зале, ни в лифте. Ни даже в мыслях, — резко обрываю я и тут же замолкаю, потому что…
В дверном проёме моего кабинета стоит Марк.
Он стоит, прислонившись к дверному косяку, как будто это был его кабинет, его мир, его воздух. Рукава белоснежной рубашки закатаны до локтей — обнажая смуглую кожу, крепкие предплечья, на которых каждая линия словно вырезана резцом.
А я стою, и моё сердце — тикающая бомба под рёбрами.
— Не хочу отвлекать от обсуждения… моей личности, — тихо произносит он. — Но, Левицкая, хотел бы вернуться к пункту три отчёта. Где вы прописали стратегию для японского направления. Отправьте немедленно анализ спроса на кастомные решения.
Голос — низкий, ровный, с лёгкой хрипотцой. Такой голос можно было бы продавать в ампулах как антидепрессант. Или как афродизиак.
— Простите,— выдыхаю. — Мы всего лишь вели аналитическое исследование вашего… имиджа.
Оля спешно отпивает из кружки. Я медленно выпрямляюсь, чувствуя, как кожа под блузкой нагревается до состояния кипятка.
— Смело. А теперь приступайте к работе.
— Конечно, — сухо отвечаю я.
Марк кивает. Почти сдержанно. Почти.
И уходит, не закрывая за собой дверь.
После пары секунд тишины Оля шепчет:
— Господи, он ведь всё слышал. Особенно про «ни в лифте».
— Отлично. Теперь меня уволят не за отчёт, а за недостаточную дипломатичность в выборе мужчин.
Глава 3. Марина
Утро начинается, как обычно — с телефона, который звенит, будто ему доплачивают за каждую мою судорогу.Я сажусь в кровати. Тело ломит меньше, чем вчера — или я просто привыкла к этой хронической тяжести.Воспоминания — странные создания.
Они живут где-то глубоко, в слоях тишины, и годами могут молчать. Но стоит им уцепиться за запах, за звук, за крошечную деталь — и они восстают, полные цвета, дыхания и боли.
Я нахожу фотографию случайно — в ящике с бумагами, среди скучных актов и свернутых схем. Сначала даже не понимаю, что держу в руках. Просто уголок глянцевой бумаги, едва стершаяся подпись внизу. А потом — щелчок. Как вспышка.
На фото — мы с Анной. Её день рождения. Шары, ленточки. И она — смеётся, уткнувшись мне в плечо, а я морщусь, как всегда, когда слишком много чувств в кадре.
И вот оно. Возвращается. Всё сразу.
Память — это якорь. Иногда спасает. Иногда не даёт идти вперёд. Но я давно поняла: не помнить — ещё больнее. В этих вспышках — всё, что осталось.
Анна всегда говорила, что снимки — это наши доказательства счастья. Я тогда смеялась, шутила про её романтизм. А теперь смотрю на фотографию — и понимаю: она была права. На этом снимке запечатлён не только момент. Здесь запечатлена я — другая.
И фотография в ладони возвращает меня в прошлое.
Два года назад.
Липовый мёд полуденного солнца заливал кухню, и скатерть в жёлтую клетку казалась частью пейзажа — будто солнце специально заказало этот рисунок под настроение. За окном гудел дачный июнь: соседи что-то стрекотали, дети с визгом гоняли мяч, а ветер лениво колыхал занавески. В доме пахло пирогами с вишней, ванилью и чуть подгоревшим сахаром — Анна не уследила за карамелью, и теперь, смущённо смеясь, отскребала её от формы.
— Я опять всё испортила, — бормотала она, запачкав нос в муке.
— Не всё, — сказала я и ткнула пальцем в миску с кремом. — Крем ты сделала идеально.
Анна засмеялась, и этот смех был лёгкий, звонкий, как ветер в колокольчике. Она вообще была как лето — тёплая, открытая, солнечная. Я же — как осень: сдержанная, расчётливая, немного серая в мыслях. Мы с сестрой были антиподами — и, наверное, поэтому не могли друг без друга.
— И вообще, — добавила я. — Ты — именинница. Давай я тебе помогу.
Она в ответ кинула в меня вишней.
В тот день ей исполнялось двадцать пять. Я украсила дом — сама, втайне, чтобы сделать сюрприз. Воздушные шары, белые и розовые, висели под потолком. На стене я повесила гирлянду из фотографий — наши снимки с детства до сегодняшнего дня. Анна и я на новых великах. Анна с косичками и в смешной панамке. Мы в обнимку в десятом классе, с мороженым и прыщами.