Ты помнишь, товарищ… — страница 3 из 55

– Ну почему же,- улыбнулся Светлов, когда я подошел к нему и стал бормотать какие-то слова, в которых перемешались благодарность и удивление,- почему же вам не выступить? Только читать вы будете другое стихотворение. Знаете, какое? О футбольном матче. В нем вы как-никак изображаете нечто необычное.

В стихотворении, о котором шла речь, я попытался описать случай, который действительно произошел в Киеве года за четыре до этого.

К нам приехала немецкая рабочая команда, и она встретилась с лучшим по тому времени футбольным клубом города «ЖЕЛДОР». Так сокращенно именовалось спортивное общество железнодорожников.

Сам я играл тогда в дворовой команде и не пропускал ни одного футбольного события.

Киевляне всегда бурно болели за своих. Но немецких товарищей встретили по-братски, а когда хозяева поля забили гостям первый гол, трибуны стали скандировать:

– Ге-нос-сен, наж-ми-те!

И, хотя матч завершился победой «ЖЕЛДОРА», выбежавшие на поле болельщики стали качать рабочих парней из Германии. И все кончилось стихийным митингом, выкриками: «Рот фронт!», «Тельману ура!» и пением революционных песен.

Бывало такое в двадцатых. И никто не мог предположить, что через несколько лет в Германии победит Гитлер, что в сорок первом его танки ворвутся в наш город, что среди многих преступлений фашизма будет и такое, как расстрел лучших футболистов Киева.

В тот безоблачный вечер, когда спортсмены-железнодорожники уходили с поля в обнимку с немцами, невозможно было представить себе трагическое будущее…

Стихотворение мое, посвященное праздничному воспоминанию о том матче, было не бог весть как написано. Но в одном Светлов был прав: мне довелось увидеть нечто не совсем обычное. Не каждый день на стадионах бывает такое.

Думаю, что Михаила Аркадьевича прежде всего привлекла интернациональная суть случившегося.

…Итак, я должен читать «Футбол». И я стал зубрить собственные строки, чтобы не сбиться во время чтения.

Железнодорожник бежал, стремясь

Прорваться.

И лоб его влажно блестел.

Звенящий,

Надежно нацеленный мяч

Ворвался с налету в ворота гостей.

Но не было злости

У бека в глазах.

Но киевлян не пьянил азарт.

Трибуны кричали:

– Геноссен, нажмите! –

И матч превратился

В летучий митинг…

Кстати сказать, Светлов потом увез это стихотворение в Москву. А затем, через какое-то время, я получил из редакции журнала «Молодая гвардия» открытку.

Виктор Гусев – он ведал там отделом поэзии – сообщал, что стихи появятся в ближайшем номере. И действительно, хоть и далеко не в ближайшем, но появились.

Вечера Светлова и Голодного проходили в зале Радиотеатра.

Этот зал был тогда для Киева тем же, что Политехнический для Москвы.

Здание Радиотеатра располагалось на небольшой живописной площади, в том месте, где кончается Крещатик, где крутая улица, ныне носящая имя Кирова, поднимается вправо к Печерску, а влево низвергается к Подолу.

Рядом – великолепный сад, раскинувшийся на днепровских кручах. Особенно хорош он был по вечерам. В листве сияли матовые фонари, терпко пахли раскрывшиеся к ночи цветы табака, под речным ветром на свету вздрагивали и переливались необыкновенно пышные ивы. Лучилась раковина открытой эстрады, оттуда доносилась чуть приглушенная шорохом тополей симфоническая музыка. А внизу мерцали повторенные в Днепре огни Подола, Никольской Слободки, Труханова острова.

Именно этот приднепровский сад изображен в пастернаковской «Балладе»: «Запомню и не разбазарю: метель полночных маттиол. Концерт и парк на крутояре. Недвижный Днепр, ночной Подол».

До революции сад назывался Купеческим, а театральное помещение принадлежало Купеческому собранию.

Всего три года назад (тогда здесь размещался Дом коммунистического просвещения) Маяковский читал в этом зале «Хорошо!».

В Радиотеатре собиралась шумная, требовательная, искушенная в поэзии аудитория.

Когда в назначенный час я приближался к тому месту, где обрывается Крещатик, гордое чувство причастности к сегодняшнему выступлению московских поэтов постепенно сменялось чувством неуверенности и даже страха. Я еще никогда не читал стихи с эстрады. А выступать в знаменитом зале, рядом с прославленными мастерами… Нет, тут какая-то ошибка.

В последнюю минуту мне стало ясно, что все это шутка столичного гостя, что администрация никогда не выпустит на подмостки каких-то неизвестных мальчишек.

И, почти убедив себя в этом, я, вместо того чтобы направиться к служебному входу, как нам было велено, купил входной билет и прошел через дверь для публики. Я уже собрался было подняться на галерку, чтобы сверху скромно слушать Светлова и Голодного, но меня окликнул знакомый фотокорреспондент из «Киевского пролетария»:

– Ну что же ты? Там ждут! Все собрались.

И я оказался в комнате за эстрадой, где уже были Светлов, Голодный, чтица Эльга Каминская. Толклись там и члены литобъединения, конечно же нервничавшие не меньше меня. Но виду они не подавали, и я подумал: не дай бог им узнать, что я купил по наивности входной билет,- засмеют…

Когда мы все вышли на эстраду и расселись за столом, Светлов сказал, обращаясь к публике:

– Как видите, образовался небольшой президиум. Мы решили сделать вам подарок и пригласили выступить с нами ваших земляков, начинающих поэтов, группирующихся при газете «Киевский пролетарий». Вам интересно будет с ними познакомиться, а нам с Голодным придется меньше работать. Мы ведь с ним хитрые и умеем неплохо устраиваться.

В переполненном зале рассмеялись и захлопали. Неожиданных участников вечера встретили дружелюбно.

Свое выступление я плохо помню. Вышел, прокричал стихи, сел на место, ничего не видя и не слыша, долго не мог успокоиться.

…Светлов выступал последним. Когда он вышел вперед, в его руках были многочисленные записки.

– Мне пишут,- сказал Светлов, перебирая листки,- «Не забудьте прочитать «Гренаду», «Начните с «Гренады», «Даешь «Гренаду!»… Убейте меня, если я знаю, как мне поступить. Честно говоря, я не собирался читать это стихотворение. Во втором отделении будет выступать Эльга Каминская. Могу вам сообщить по секрету – она исполнит «Гренаду». Я не считаю возможным отбивать хлеб у товарища, особенно если этот товарищ – женщина и прекрасная чтица.

– С удовольствием прослушаем «Гренаду» дважды! – крикнули из зала.

– Вряд ли мое исполнение доставит вам удовольствие. Но если вы настаиваете, я сделаю это лишь с одним намерением – продемонстрировать, насколько хуже это у меня получается, чем у Каминской. Так что пеняйте на себя…

Сколько раз потом на протяжении многих лет я слушал Светлова на вечерах, и всегда повторялось то же самое – требовали «Гренаду». Не много мы знаем в истории нашей поэзии стихотворений с такой удивительной судьбой.

В тот далекий вечер «Гренаде» шел от роду всего лишь пятый год. Но это уже была классика.

Светлова долго не отпускали. «Пирушка», «Провод», «Рабфаковке», «В разведке», «Клопы», «Живые герои»… Последнее стихотворение Светлов был вынужден повторить – зал неистовствовал.

А ведь он действительно читал далеко не блестяще. Голос негромкий, дикция оставляла желать лучшего. Но как обаятельно звучали его стихи именно в этом несовершенном исполнении! Как неотделима была интонация чтеца от интонации поэта!

После вечера, когда мы прощались у «Континенталя», Светлов спросил:

– Ну, как ваше боевое крещение, мушкетеры?

Что мы, еще не остывшие от пережитого, могли ответить?

– Для первого раза все было пристойно,- сказал Михаил Аркадьевич.- Что касается лично вас,- он обратился ко мне,-вы излишне напрягали голосовые связки. Если у вас тихий голос, не пытайтесь говорить басом. Это в ваших интересах. Я уже не говорю об инте-

ресах публики. Люди пришли, заплатили деньги, зачем на них кричать?

– Это он с перепугу,-пошутил Голодный.

– Ничего,- успокоил меня Светлов.- Когда я впервые читал стихи публично, в девятнадцатом году, я тоже страшно орал. Кстати, я тогда был в вашем нынешнем возрасте. Ошибки повторяются. Потом я привык и стал читать нормально. Милый мой, запомните – в любой обстановке надо говорить своим голосом.


ДНЕВНЫЕ ВСТРЕЧИ

О Светлове мы все вместе взятые знаем довольно много. Храним в памяти его стихи, передаем из уст в уста сказанное им, восхищаемся этим удивительным человеком. И, однако, то, что уже известно всем нам, дополняется и будет дополняться тем, что запомнил каждый в отдельности. У любого, кто знал Светлова, были неповторимые соприкосновения с ним – с его умом, его талантом.

Вследствие этого, помимо общего для всех нас Светлова, существует у каждого свой Светлов. И мы обязаны поделиться этим личным богатством, передать его в общий фонд, включить в алмазный запас читательской памяти.

Вот я и хочу рассказать о своем Светлове, обо всем, что накопилось в сознании и в душе, начиная с давних киевских встреч и кончая последними месяцами жизни поэта.

Получается немалый отрезок – тридцать четыре года.

Нужно сказать, что близким его другом, даже просто приятелем я себя считать не вправе. Многие обращались к нему запросто: «Миша!» Я всегда говорил: «Михаил Аркадьевич!» Огромное количество народу было с ним на «ты». Я – всегда на «вы».

Происходило это не в силу какой-либо натянутости отношений или моей чрезмерной почтительности. Так сложилось, видимо, потому, что, когда я познакомился со Светловым, как это уже ясно из предыдущего, он был зрелым человеком, на исходе третьего десятка, одним из самых знаменитых поэтов страны, а я – мальчиткой, школьником, литкружковцем, испытывавшим чувство восхищения и робости перед большим мастером.

Разница в возрасте с годами почти стерлась, а какое- то чувство дистанции невольно осталось. С моей стороны, конечно. Светлов никогда, ни в чем не проявлял и малой доли своего превосходства.