А по окончании лекции я и в самом деле помчался в институт.
* * *
День был просто сумасшедшим: всё — бегом; к четырем — опять в Дом Молодежи; причем у "семинаристов" накопилось столько вопросов, что я предложил приберечь их на завтрашнее занятие — и на этом в шесть закруглились.
Я помнил про свое обещание Арнольду, но разговор с ним тоже хотелось отложить до завтра, и, как только занятие кончилось, сказал ему об этом, тем более что у "семинаристов", в компенсацию за трудный первый день, намечалось развлечение: встреча с местными поэтами, и поэты уже ждали. Однако Арнольд жаждал разговора, и мы рядились, стоя в многолюдном фойе: он зазывал меня в кафе — я уклонялся… Между тем Дом Молодежи уже вступал в свой обычный вечерний режим: в фойе толклась молодежь, бродили и приставали к женщинам какие-то полупьяные личности; и тут к нам стремительно подошла Арнольдова сослуживица Надежда — к ней пристали сразу двое молодых людей: что-то, видно, в ней их возбуждало?
— Вы почему меня бросили? — возмущенно посверкивая глазами, бросила она Арнольду.
— Я думал, ты на поэтов осталась! — оправдывался он. — Я вот предлагаю Владимиру Ивановичу в кафе посидеть. Может, уговоришь?
Она глянула мне в глаза тем самым — как утром на улице — обжигающим взглядом и произнесла проникновенно:
— Пойдемте, а?
Этот взгляд не вызвал во мне ничего, кроме скромного тщеславия: в мою душу еще пытаются заглядывать молодые женщины? — да ведь я стреляный: студентки и не то вытворяют, — но как-то сразу согласился: "Сдаюсь!" — и мы втроем отправились вниз, в кафе.
* * *
А там галдеж, все столики заняты, — настоящий шалман; я уж пожалел, что согласился, и ломал голову, как бы слинять под шумок.
Кое-как нашли угол стола со свободным стулом, усадили Надежду и отдали ей сумки; Арнольд направился к стойке взять чего-нибудь; я предложил вступить в долю — он запротестовал; я пошел искать стулья, а когда вернулся с ними, Надежда уже носила на нашу часть стола бутылки, стаканы и тарелки с бутербродами (ничего другого там, кажется, уже и не было).
Наконец, сели за трапезу. Надежда оказалась зажатой меж нами; я чувствовал ее локтем, а когда опускал голову — взгляд натыкался на вылезающие из-под юбки овалы ее колен; ерзая под моим взглядом, она натягивала на них подол и держалась так, чтоб не мешать нам с Арнольдом. Но беседы в этом шалмане не получалось; так, пережевывали сегодняшнее; однако я, выпив стакан сухого вина, уже чувствовал, как тепло и спокойно мне стало, а Надеждины колени напоминали, что рядом — не лишенное непонятной прелести существо.
Тут в кафе ввалилась новая орава — закончился вечер поэзии; привели сюда и поэтов. Их было двое; невзрачные неопрятные люди неопределенных возрастов, они вели себя хозяевами положения и капризничали; один из них был с гитарой — его тотчас усадили и упросили петь. За столиками, рассчитанными на четверых, теперь умудрялись сидеть по семь-восемь человек; началось нечто свальное; слушать этот гвалт не хотелось, и я попробовал объяснить собеседникам, что мне пора на электричку.
— Старик, да зачем тебе ехать, а утром возвращаться? — стал с жаром уговаривать меня Арнольд. — Я пока один в квартире; поехали ко мне — останешься на ночь, и поговорим нормально!
Я начал категорически отказываться, однако отделаться от него было непросто: он опять прибег к помощи Надежды — теперь и она просила:
— Оставайтесь, а? Ну, пожалуйста!
Меня, между прочим, занимало: в каких они отношениях?.. Хотя какое мне дело? Но тут начало действовать выпитое вино; я размякал, и я доставлял кому-то своим присутствием удовольствие?.. Мы поднялись. Надежда — поразив меня своей бережливостью — собрала все, что осталось у нас на столе, и рассовала в свою и Арнольдову сумки.
4
Поймали такси, и когда, едучи через центр, проскочили мимо поворота на вокзал — заныло ретивое: что я делаю, куда несусь? — и остановиться невозможно: позывные чужой молодости стучат в виски и зовут на приключения; меня уже несло; было страшновато и интересно: что там, дальше?
Похоже, и у Надежды то же самое, потому что, когда миновали центральный проспект, затем мост через реку, потом длинную улицу, и свернули куда-то — Арнольд вгляделся в окошко, попросил водителя остановиться, и когда тот притормозил — спросил у Надежды: "Не узнаешь перекресток? Тебе домой пора". Однако она, вжав голову в плечи, не пошевелилась.
— Я с вами хочу! — наконец, сказала она.
— А муж? — напомнил Арнольд.
— Это мои проблемы.
— Ну-у, мать, — покачал он головой. — Я и не знал, что тебе нельзя вина!
— Арнольд Петрович, не будьте занудой, а? — взмолилась она. — Можно, я еще часик побуду с вами? Сегодня такой день!
— Ладно, шеф, поехали! — скомандовал он водителю, и, когда тот тронулся, добавил внушительно: — Только на меня свои проблемы не вешай, ладно?
Надежда тихо хмыкнула, но от ответа уклонилась.
* * *
В единственной жилой комнате запущенной Арнольдовой квартиренки — как в дешевом гостиничном номере: лишь диван-кровать, стол, кресло да два стула. Арнольд принялся объяснять, что привез пока одни "дрова" — остальное перевезет вместе с семьей в мае.
На кухне — полно пустых банок и бутылок, меж которыми нет-нет да мелькнет резвый таракан. Зато есть столик с пластиковым верхом и три табуретки. Здесь и решили обосноваться с ужином.
Оказалось, у Арнольда есть картошка, и Надежда взялась поджарить ее. И, действительно, пока он доставал из холодильника водку, колбасу, маринованные огурцы, резал хлеб и расставлял посуду, — она как-то быстро успела почистить и наскоро поджарить на электроплите сковороду картошки.
Мало того, вместе с прихваченными из буфета бутылками и мятыми бутербродами она извлекла из своей битком набитой объемистой сумки еще несколько мятых алых гвоздик.
— А это у тебя откуда? — удивился Арнольд.
— Да-а… - замялась она. — Еще когда уходили из конференц-зала, я прихватила несколько: все равно ведь завянут.
— Ну-у, Наде-ежда! — крутил головой Арнольд. — Экая ты сноровистая! Завидую твоему мужу!..
Однако хлопоты неугомонной Надежды на этом не кончились.
— А свечи у вас, Арнольд Петрович, есть? — спросила она.
Тот достал из навесного шкафа пачку свечей. Не было подсвечника; Надежда нашла среди посуды глиняную плошку, закрепила в ней и зажгла свечу и погасила верхний свет… И вот мы за столом: Арнольд — напротив, Надежда между нами. Маленький живой огонь в центре стола как-то сразу сплотил нас в тесный круг; наши лица приобрели графическую резкость, глаза потемнели и заискрились, на стенах заколебались наши тени, и простецкий ужин сразу преобразился в торжественную трапезу… Кому-то из нас выходило произнести нечто, подобающее моменту. Взялся я.
— Мне было необыкновенно приятно встретить тебя, — кивнул я хозяину, — и познакомиться с вами, — сказал я Надежде…
Потом мы говорили с ним обо всем сразу, а из нас двоих больше говорил я — меня подначивали на это, и меня несло — я был в ударе, замечая боковым зрением, как Надежда таращится на меня.
В десять вечера хозяин спохватился:
— А ты что, мать, расселась? Давай-ка домой; я тебя провожу. А ты посиди, — попросил он меня, — я скоро.
Я сказал, что тоже с удовольствием пройдусь, и мы втроем прошли в прихожую, оделись и вывалили на улицу.
* * *
Ветер, дувший весь день, ослабел; зато хлопьями валил снег; его несло и кружило; под фонарями вились снежные струи; газоны, тротуары, крыши домов, — все залеплено снегом; темнели только стены и узкие полосы мостовых, где мчались машины. Вот тебе и весна!.. Снег приглушил звуки; пахло, как в свежевыбеленной комнате, и легко дышалось.
Обрадовавшись снегу, Надежда бросила нас и побежала вперед, подняв лицо навстречу снежному вихрю и декламируя:
Падай, снег, с небесной высоты!
Поскорее все собой укрой!
Чистоты! — молю я. — Чистоты!..
Повернулась к нам и крикнула:
— Угадайте, чьи стихи?
Естественно, угадать мы не могли.
— Я их в шестнадцать лет писала! — засмеялась она, кружась в неком подобии танца, и вокруг нее кружился снежный вихрь; из нее просто фонтанировала энергия; я вспомнил ее быстрый легкий шаг, когда догонял утром. Всего лишь утром! Казалось, я ее знаю уже давным-давно.
Она жила в двух кварталах от Арнольда.
Чем ближе к дому, тем озабоченней она становилась.
— Ох, и будет мне сейчас! — не выдержала она: тяжко вздохнула.
— Тебе сегодня стоит задать взбучку, — проворчал Арнольд. — Но если будет руки распускать, возвращайся — мы тебя в обиду не дадим!
Было это сказано, скорей, из вежливости и никого ни к чему не обязывало; да и каким образом мы бы стали ее защищать?.. У ее дома мы с ней попрощались, но она все стояла в дверях подъезда и уходить не желала.
— Давай, давай, иди! До завтра! — махал ей рукой Арнольд.
Наконец, она ушла, а мы повернули обратно.
Ветер совсем стих; снегопад стал теплым. Мы с Арнольдом шли и, не спеша, разговаривали, теперь — о Надежде:
— Чую, задаст он ей сегодня трепку! — посмеивался он. — По моим наблюдениям, он ей спуску не дает; наверняка, уже звонил в Дом Молодежи, — и добавил доверительно: — Не узнаю ее сегодня: то домой бегом бежит, а тут — как сорвалась. Влюбилась явно.
— В кого? — не понял я.
— В тебя — в кого же еще!
— А я понял, что у вас роман — ты с ней накоротке.
— Да ты что — я не могу дождаться своей жены! — возмутился он. — А что с Надеждой накоротке — так я со всеми так… Нет, не узнаю ее сегодня: то сереньким воробышком прыгала, а тут… — и добавил с удивлением: — Смотри-ка, а ведь заметная женщина!
— Скорее, странная, — поправил я. — Ничего особенного — а внимание обращает… — и тут же себя одернул: чего это я губу раскатал — она же к мужу ушла! — и, чтобы отвлечься, стал расспрашивать Арнольда о нем самом.
А ему и в самом деле хотелось поговорить о себе, и как только я спросил — его прорвало и понесло… Он толковал мне о своих планах, и главным в этих планах, оказывается, была газета, которую он мечтал создать здесь: газета для учителей и школьников, этакий главный советчик и главный штаб образования в городе, со всеми их проблемами затем, мол, и вернулся, застрявши, казалось, в районе навсегда, и именно теперь, когда открылись такие возможности. Я еще усомнился: не слишком ли многого он хочет? — и он мне ответил, что для детей ничего не может быть слишком много… Оказывается, он уже и деньги нашел на газету, и заручился чьей-то поддержкой, и желал непременно, чтобы и я тоже сотрудничал в ней непременно — "ведь это же, как, старина, ни суди — а благородная миссия!.."- а я шел, слушал его в пол-уха, думал про себя: "Какой, однако, молодец — сколько в нем энергии!" — а воображение мое все еще занимала эта женщина в снежном вихре…