И к концу второго дня терзаний и сомнений я сказал себе: сдаюсь; рискнем — а там будь что будет!.. — и помчался в город с решимостью, пусть и не отчаянной. Так ведь мне — не двадцать… И моя решимость грела меня и радовала: я уже торопил вагонные колеса: быстрей, быстрей, скоро, скоро услышу твой голос, руки мои коснутся тебя, а потом!.. — я задыхался, стоило представить себе, что — потом… А вдруг ты вернулась к мужу?.. Только бы успеть — уж я приложу силы, чтоб тебя вернуть; я обрушу на тебя все доказательства неизбежности нашего с тобой союза — у меня хватит на это и наглости, и слов! Но не хочу, не хочу больше с тобой расставаться!..
Приехал в институт, и сразу — как белка в колесе: лекции, консультации, заседание кафедры, телефонные звонки, нужные, ненужные… Но непрерывно помнил о тебе, и как только выкроил минуту остаться наедине с телефоном — позвонил.
— Здравствуй, милый! — тотчас откликнулась ты. — Я скучала по тебе!
— У тебя — без перемен? — первым делом спросил я.
— Да.
— Прекрасно! Хочу тебя видеть и кое-что сказать.
— Хорошее?
— Да.
— Может, прямо сейчас?
— Нет, не по телефону.
— Тогда у Станиславы в семь, ладно, милый?..
* * *
Ночь. Опять — комната, городской рассеянный свет сквозь окно, угомонившиеся хозяева за двумя дверьми, постель на разложенном диване…
— Милый, как мне с тобой хорошо!
— И мне тоже. Знаешь, что я хочу тебе сказать?
— Что? Скажи! Скажи!
— Не хочу больше с тобой расставаться.
— Правда? И завтра не уедешь?
— Уеду. А вечером вернусь, чтоб больше не уезжать.
— Милый, какой ты молодец! Я уже не могу, я умираю без тебя! Делай со мной что хочешь — я твоя! Я принадлежу тебе, слышишь?
— Слышу.
— Люби меня всегда, всю жизнь, ладно? Как я Тебя буду любить, когда будем вместе! Я все-все буду делать, чтобы дать тебе как можно больше сил!
— Да, милая. Ты мне их уже даешь!.. Только где мы будем жить?
— Не знаю. Неважно!.. Прости, милый, что обрекаю тебя на бесквартирье — но ведь у нас есть головы, руки!
— Умница!
— Пока не устроимся — будем здесь. Я намекала Станиславе — она согласна, а Боря — как Станислава. Они добрые, я их люблю!
— Но мы не можем пользоваться их добротой!
— Вот увидишь, они обидятся, если будем искать жилье на стороне!
— А как твоя дочь — ты же должна взять ее с собой?
— Милый, я боюсь с тобой об этом говорить!
— Я буду любить ее без всяких оговорок.
— Спасибо, милый!
— А отец отдаст?
— Не знаю. Там — как решит свекровь. Может сделать назло… Милый, может, я схожу с ума? Но если бы мне предложили выбор: ты — или дочь? — я бы без колебаний выбрала тебя!
— Не надо — выбирать не придется!
— Знаешь, милый… Мне стыдно сказать…
— Говори — мы ведь теперь муж и жена! Это пока наша с тобой тайна.
— Да, милый, да! Но у меня нет никакого приданого в наш будущий дом! Так получилось, что мы… наши с мужем вещи…
— Не забивай себе этим голову! Мы заработаем, у нас будет все!.. Ты знаешь, я тоже не хочу ничего забирать — каждая вещь будет кричать о прошлом. Не хочу сравнений с прошлым!… Я ведь подозревал, что ты где-то есть, всматривался, гадал: она — не она?.. А увидел тебя там, на дороге, и сразу, по первому взгляду понял: ты!
— И я, милый, и я тоже! Я о тебе со времен института помнила, во сне видела, и вдруг — вот он! У меня ноги задрожали — помнишь: я оступилась, а ты поддержал?
— Помню, конечно!
— Я ведь видела, как ты сошел с автобуса; я убегала от тебя. Не знаю, как дошла потом, как по фойе бродила; спряталась и следила за тобой — боялась потерять… И еще, знаешь, чего боялась?
— Чего?
— Вдруг окажешься пустым, надутым вблизи?.. Решила: подойду — не укусит же, и будь что будет! А когда заговорил — так сразу стало легко!
— Ну, вот и нашлись… У меня ощущение, что я всю жизнь сражался в одиночку, и удары мне наносили именно в спину — а теперь за спиной ты. Давай держать круговую оборону, и никакие беды нам будут не страшны!
— Да, милый, да — я твой тыл, твой щит!.. Мне так легко теперь: с тобой я могу позволить себе быть самой собой; и в то же время так страшно: на какую высоту мы забрались!
— Так это прекрасно! Чего ты боишься?
— Высоко падать.
— А зачем падать? Давай держать высоту.
— Давай, милый!.. Но знаешь, чего бы я еще хотела?
— Чего? Скажи! Сегодня — ночь нашей мечты.
— Знаешь, милый… Когда у нас будет свой угол, я бы хотела родить сына, и чтобы он был похож на тебя. Ты не сердишься?
— Конечно же, родишь, но — только когда все устроится, ладно?
— Как скажешь, милый, так и будет…
* * *
Утром за завтраком мое решение остаться здесь с тобой было согласовано с хозяевами легко и быстро, и я поехал в деревню.
Надо было в тот день еще поработать за письменным столом — но как было работать? Я перебирал и укладывал бумаги, рвал и бросал в печку ненужные. Потом вышел на улицу, в огород, где солнце стремительно оголяло от снега черную землю, жирно блестевшую от напитавшей ее воды; спустился к вздувавшейся речке, думал о прожитой жизни и подводил кое-какие итоги — будто уезжал далеко-далеко. Меня ждала новая жизнь; я прощался с прошлым и вглядывался в смутное будущее.
А вечером, вернувшись в город, попал за пиршественный стол — ты расстаралась, блеснула кулинарными способностями: сама приготовила праздничный ужин с большим пирогом. Снова мы сидели за столом вчетвером, ужинали и пили вино. Было нечто вроде нашей странной помолвки — чужих мужа и жены. Я восхищался твоими кулинарными талантами.
— Милый, это только начало!.. — заверяла ты меня.
* * *
А через день — чтобы уж сжечь мосты: не в моих правилах ждать, когда все само собой уладится, — позвонил Ирине и признался, что у меня, кажется, решилась судьба, и я уже не вернусь.
— Она что, молодая, твоя судьба? — ехидно осведомилась Ирина.
— Да! — ответил я.
— Ну что ж, — с наигранной небрежностью заявила она, — погуляй, повлюбляйся. Подумаешь, новость!.. Я знала: рано или поздно это случится, и к этому готова. Ты даже заставил меня ждать. Кстати, я тоже постараюсь использовать свой шанс. Позволишь?
— Буду даже рад за тебя!
— Вот и прекрасно! Но мы — взрослые люди и, думаю, переживем такой пустяк, как твое увлечение.
— Для меня это не пустяк.
— Не ты первый! Это же старо, как мир: седина в голову, бес в ребро. Только давай договоримся: все пока — между нами. Будто бы мы поссорились и не хотим друг друга видеть. И сыну ничего не скажу. Зато кто тебе помешает, когда перебесишься, вернуться, правда?
— Дело твое, — сказал я. — Только ты меня не поняла: я не вернусь.
— Но имей в виду, — не выдержав небрежно-снисходительного тона, раздраженно бросила она, — эти, нынешние, ненадежны: прежде чем тебе с ней надоест, она сама тебя бросит!
— Спасибо за совет! — сказал я и положил трубку.
8
Но уже через неделю стало ясно: жить у Павловских не получится; не только негде было вечерами уединиться — порой мы с тобой просто не знали, куда себя деть, чтоб никому не мешать. Они жили открыто, имели полгорода друзей и знакомых, и дом их походил, скорей, на туристский лагерь, отчего сами они нисколько не страдали — наоборот, только такую жизнь и считали настоящей: в дом приносили, а затем уносили тюки с палатками, складные лодки и прочее походное снаряжение, отчего по коридору, чем ближе к лету, тем трудней было пройти; заезжал иногородний гость — ему ставили раскладушку на кухне или в коридоре; к Станиславе приходили авторы монографий и рефератов и вели переговоры об их издании; вечерами заявлялись Борисовы друзья и обсуждали манифесты своих туристских товариществ, планы летних путешествий и рукописи с описаниями путешествий уже свершенных. Рукописи эти они сочиняли сообща и с помощью Станиславы умудрялись издавать; да просто забегали "на огонек" друзья и подружки… Эти бдения происходили в гостиной, где обитали мы с тобой, сопровождались чае- и винопитием, и нам приходилось в них участвовать.
Кто сказал, что весна — самое прекрасное время года? Не знаю, как для кого, а для меня — самое мерзкое, и самый нелюбимый мой месяц — апрель: именно в апреле в наших местах завершается схватка зимы с летом, а находиться посреди любой схватки не дай Бог — не знаешь, откуда прилетит: утро начинается солнцем, а через час небо — в облаках; откуда ни возьмись, врывается ветер и ну швырять в глаза песком и пылью, а вслед за облаками уже ползут тучи; одна охлестнет дождем, другая — снежной крупой, а там, глядишь, и завьюжило; и так — по три раза на дню… Именно такой она и была в том году, будто дав слово изо всех сил мешать нашим встречам, потому что мы стали встречаться после работы в городе. И если погода не загоняла нас на выставку или в книжный магазин, то шатались по улицам, глазели на церкви, на старинные здания с вычурными деталями, на дряхлые особнячки, чудом оставшиеся на задворках или зажатые унылой кубической застройкой, и отыскивали уголки, где можно, не спеша никуда, посидеть и поболтать.
Той весной мы поняли, как мало знаем город. Мы открывали его заново и фантазировали: хорошо бы сделать и издать фотоальбом, где бы одну главу мы посвятили флюгерам, вторую — башенкам, третью — старым козырькам и наличникам, четвертую — узорчатым решеткам, — и сочиняли вместе воображаемые тексты к главам, и каждая глава в том альбоме была поэмой!.. А когда попадался на глаза особенно красивый особнячок, мы представляли себе, как там поют двери, скрипят половицы и вздыхают стены, а ночами в окна скребутся ветки старых яблонь, и я не выдерживал:
— Как бы хорошо пожить с тобой в таком!.. — а ты насмешничала: "Хорошо бы, душенька, еще каменный мост через пруд построить"… — и любой сказанный тобой пустячок меня восхищал; мне хотелось тебя целовать, но люди кругом мешали излить нежность открыто; я брал и целовал твою руку, а ты откликалась особ