Тридцать лет
Страшно от того, как меняется время, — размышляла она. Когда-то все пути были открыты, все еще было впереди, но потом все проходит и наступает момент, когда выбора больше нет.
Страшно от того, как меняется мужчина, которого ты столько лет любила, размышляла она. Когда-то его кожа была гладкой, как стекло, и теплой, как хлопок. Теперь она будто вспаханная земля и холодна, как лед.
Страшно от того, как меняется женщина, любившая столько лет, размышляла она. Когда-то ее рука обнимала, теперь в ней — нож.
Вертушка
Поначалу он чувствовал себя у вертушки легко. Он поймал нужные вибрации, эмоции накалялись, девушки начинали расстегивать пуговки, заворачивать края маечек, толпа перед стойкой становилась все больше, бармены, глядя на него, поднимали большой палец вверх. Потом он как-то странно сбился, и все в одночасье переменилось. Посетители, сделав еще пару ритмичных шажков, разбежались по отдаленным потаенным уголкам. Он сменил ритм, будто бы нарочно переломил настроение. Но уловка не сработала. Перед ним возникла блондинка, на которой были надеты лишь несколько ниточек, и что-то ему сквозь зубы прошипела. Он развел руками, будто говоря: мне решать, приспособься. Она отмахнулась от него, стягивая со стула блестящую курточку. Он глазом не успел моргнуть, как тут же за ней по направлению к двери устремилась целая стайка таких же, весьма однообразных девиц.
Он рылся в пластинках и размышлял, что дальше. Одно неправильное движение, один раз перепутаешь дорожку, и ты уже не при делах. Некий путь завершен, но, возможно, существуют еще и другие. Нужно выбираться отсюда, вернуться на факультет, сказать преподу, что готов завершить ту свою диссертацию. Некоторые вещи заканчиваются чуть раньше, чем человек планирует, и важно — заметить, когда конец. Он выбрал одну известную медленную вещь. Парень за стойкой кивнул ему и принялся убирать стаканы.
Одна единственная ночь
Отправляешься спать еще финансовым воротилой, а просыпаешься уже рикшей. И спрашиваешь себя: как это возможно? Куда делась моя вилла? Одна единственная ночь, и все меняется. Теперь ты спишь на улице, подкладывая под голову последнюю пару башмаков — чтоб не украли. Тебе никто не верит, когда ты пытаешься объяснить, как буквально только что был богат. Они смеются, а ты спрашиваешь себя, как это за одну единственную ночь ты овладел их языком и что случилось с твоим? Ты его больше не помнишь, поэтому не можешь обратиться за помощью ни в одно посольство. Да и кожа твоя как-то странно потемнела — и ты понимаешь, почему никто не верит твоим рассказам про то, что якобы ты был человеком, от которого зависела жизнь очень многих людей; а теперь ты ждешь, когда кому-нибудь потребуется, чтобы ты за миску риса провез его по улицам.
Ночи тяжелы. И каждую ночь ты надеешься, что снова проснешься в своей постели и поймешь, что все это тебе только приснилась. Но нет. А потом, однажды, в грязи перед тобой, все еще продолжающим надеяться, заблестит перстень. Ты поднимаешь его, вытираешь, разглядываешь, как он блестит. Возможно, он золотой. Ты быстро прячешь его в свой ботинок. Тебе известно: предусмотрительным надо быть. Если кто прознает, что перстень у тебя — возможно, ты вообще больше не проснешься.
Вся печаль развеялась. Ты уверен: теперь дела пойдут в гору. Одна единственная ночь, и все меняется. Ты думаешь: если перстень настоящий, если это начало нового богатства — я никогда больше не засну. Слишком опасно. Одна единственная ночь, и все меняется.
Не могу решить,
а ведь все время решал, — сказал он себе. Он был зол — автомат сожрал его деньги. Он тряханул всю конструкцию, но алюминиевая баночка выкатываться не желала. Наконец, сдавшись, он попил воды из-под крана. Она не была маркирована, но жажду утоляла. Поражение в схватке с машиной он компенсировал, забрав всю мелочь из блюдца при входе в туалет. Он рассуждал, что в счет должно быть включено и потраченное время, но по его расценкам выходило столько медяков, сколько он бы не смог даже поднять.
Под дворниками автомобиля его поджидала бесплатная газетенка. «Фонды разоряются». «Экономисты бушуют». «Магнат скрылся». Без комментариев, — подумал он, погружаясь в раздумья. Это был кто-то другой. Не он. У него теперь другое имя, другие документы, другой имидж. И банковские счета в разных концах мира. А теперь он не может решить: куда отправиться. Потому что еще нигде не был. Был всегда только в своем кабинете, заваленный счетами. Все-таки в какой-то момент придется выбрать. Но не сейчас. Пока можно просто ехать, аэропорт еще далеко. В какой-то момент придется.
Профессионалы
Нас остановили на первом же съезде с магистрали. Когда они начали размахивать руками, я решил ехать дальше, но потом увидел пистолеты. Они целились в нас.
— Куда едете, разве не знаете, что идет война? — кричали они.
— Какая война? — спросил я.
— Между нами и ими, — ответили они, многозначительно кивая друг другу.
— Я не знал, — с раскаяньем в голосе признался я. — Ничего об этом не слышал.
Они кивали.
— Конечно, о нас не сообщают. Мы не интересны. Им удобнее, чтоб все выглядело так, будто все в порядке. Иначе нас стало бы больше.
— Если мы вас пристрелим, — произнес один из них, — то попадем в новости. Куски ваших трупов мы разошлем по редакциям. Это будет невозможно не заметить.
Остальные многозначительно закивали друг другу.
Я отрицательно махнул головой.
— Плохая реклама, — сказал я. — Поверьте мне, я профессионал. Связи. Мы едем на конгресс. Отрезанные члены, это что-то… доисторическое. Вас будут считать безумными варварами. Вы этого хотите?
Они переглядывались и отрицательно качали головами.
— Я так и думал, — продолжал я. — Иначе надо, по-другому. Не те времена.
— И что вы нам предлагаете? — мрачно вопрошали они.
Хм. Что мы предлагаем?
— Мы профессионалы, все мы. Едем на конгресс. Мы проведем семинар, будем искать лучшие промоидеи, мы как раз говорили о том, что у нас нет идей — для чего? Вот оно: для войны, которая не может попасть в СМИ. И расскажем вам. Вы довольны, мы довольны. 1:1 — все в выигрыше, как говорят профессионалы.
Они были довольны, мы победили.
— По рукам?
— По рукам.
Когда мы отъезжали, они провожали нас воодушевленными возгласами. Кто-нибудь мог бы и в воздух пальнуть, размышлял я, это бы сделало прощание еще более торжественным. Может, у них вообще нет настоящего оружия. Может, они развели нас. Опять бесплатное шоу! Но мы не были уверены. Поэтому мы не вернулись и не спросили. И, черт возьми, этот семинар мы должны провести. Вдруг все это реально. Вдруг действительно идет какая-то война, о которой мы не знаем.
Воскресные обеды
Когда-то, еще до войны, к моей бабушке, как говорится в семейном предании, на обеды приходили генералы, добрые друзья моего дедушки. Те времена прошли, много воды утекло. Нынешним генералам дела нет до дружеских воскресных обедов, они сидят в офисах, водят курсором по экрану, и, по всей видимости, им вообще дела нет ни до моей бабушки, ни до ее знаменитой фаршированной утки. Понятно, что в нынешние времена не может моя бабушка беззаботно дожидаться следующей войны. Она лихорадочно собирает в кладовке ингредиенты для фаршированной утки, морозильник забит обезглавленными тушками в целлофановых упаковках, она купила дизельный генератор, ведь известно, что в военную пору электричество очень быстро заканчивается, а нефти должно еще хватить на несколько воскресных обедов. Каждое воскресенье бабушка приглашает к себе внуков, одного за другим. «Вы приедете, если будет война? — спрашивает она. — Приедете?» Мы объясняем, что могут случиться непредвиденные обстоятельства, могут перекрыть дороги, может, будут стрелять, кого-то могут даже призвать в строй. «Одна я не стану есть свою утку, — причитает бабушка, — одна не стану, подобные обеды теряют свой смысл. Не люблю я войну, такие войны мне не нравятся, вот раньше были войны, как полагается, они не посягали на мою фаршированную утку». Те времена прошли, бабушка, терпеливо объясняем мы ей, сейчас все смешалось, сейчас уже никто не может сказать, как будет, если будет. Бабушкины причитания постепенно стихают, мы откладываем столовые приборы и идем к платяным шкафам, тщательно проверяем, всё ли на своих местах, всё ли оружие заряжено и все ли предохранители сняты; готовым надо быть, готовым; сейчас уже никто не может сказать, в какой момент разразится — когда разразится.
Думаю. Да
Думаю, что война закончилась. Думаю, что мы начнем сначала. Думаю, что я никому ничего не сделал. Думаю, что я могу уходить отсюда. Думаю, что я все еще ребенок. Думаю, что мои руки больше не обагрены кровью. Думаю, что я выжил.