В такое утро никто в Городе не встает до положенного часа — никто, кроме старого Гисли с Главной улицы, дом 5. Каждое утро он неизменно просыпается в одно и то же время, мгновенно садится на край кровати и опускает старые кривоватые ноги на цветной коврик. В шерстяных носках, резиновых сапогах и широких бумажных брюках, голый по пояс, держа в одной руке клок шерсти, в другой — майку и рубашку, он выходит на крылечко. В любое время года, будь то зима, весна, лето или промозглое осеннее утро.
На улице он огляделся, втянул в себя воздух, стал спиной к ветру, с шумом выпустил газы, помочился на кустик щавеля у стены, что-то пробормотал. Быстро вернулся в дом, ощупал грудь, натянул майку, растер замерзшие места клоком шерсти и завершил туалет.
Гисли довольно высок ростом, сутул, худощав, тело довольно туго обтянуто кожей. Редкие, бесцветные волосы растут, не зная ножниц. Большие навыкате глаза как бы плавают по обе стороны острого, тонкого орлиного носа. Рот впалый, зубов уже сильно поубавилось. Нрав его отличается эксцентричностью.
По профессии Гисли мастер по изготовлению котлов. В прошлом его дело процветало: ему принадлежала самая большая котельная мастерская в этой половине Исландии. Но вот появилось центральное отопление от горячих источников, и всем расхотелось возиться с котлами, работающими на мазуте. Гисли свернул предприятие, остался в мастерской один и переключился на изготовление автомобильных глушителей.
Продукцию свою Гисли, однако, продавал не всякому желающему, а, напротив, немногим, да и то неохотно и после длительных уговоров. Во время действия нашей повести вся мастерская была поэтому забита штабелями глушителей, заполнен был ими также подвал дома, и даже на чердаке места оставалось совсем немного.
Каждое утро жена, невысокая, плотная женщина, приносила в мастерскую кувшинчик кофе, кусок ржаного хлеба с бараньим паштетом, две палочки хвороста и два кусочка сахара. Она молча глядела, как он ест, тайком посматривала на штабеля глушителей, забирала остатки трапезы и кувшинчик и, не проронив ни слова, удалялась.
Так же безмолвно она приносила обед и вечерний кофе. Ужинал он дома на кухне с этой молчаливой женщиной, от которой за двадцать лет не слышал ничего, кроме ругани по адресу центрального отопления.
Вечерами Гисли записывал в книгу, сколько глушителей он изготовил за день, выкуривал трубку, ложился в кровать, прикрывал лицо платком и начинал из-под него что-то говорить жене. Говорил, пока не засыпал.
Жена, как и всегда, молчала.
II
Хотя Гисли был уже на ногах, Город еще не подавал признаков жизни: птицы не покидали своих гнезд и на улицах не было ни души. В гавани у причала стоял один из двух городских траулеров, другие суда тоже не вышли на лов, и лес мачт закрывал жителям вид на развалины по другую сторону фьорда.
Гисли уже успел поработать в своей мастерской, когда на улицах начали появляться первые быстро шагающие мужчины в сапогах, затем их стало больше, к ним прибавились женщины, занятые на разделке рыбы. Следом на улицу высыпали школьники, за ними продавцы, банковские служащие и чиновники в начищенных до блеска ботинках. Они скакали по залитой водой улице с сухого островка на островок, проносящиеся на бешеной скорости машины окатывали их грязью, так что и скакать-то было ни к чему.
И вот уже начался рабочий день.
III
Далеко-далеко, в другом городе, сидят за столом молодой человек и его жена. Завтракают. Она с еще распущенными волосами и в дешевеньком халатике, он причесан, одет и читает газету. У нее волосы рыжие и курчавые, у него — светлые и прямые. У нее нежная белая кожа, зеленые глаза, прямой, но толстый нос, маленький рот и тонкие губы, у него кожа землистая, небольшие голубые глаза, широкий и плоский нос, большой рот почти без верхней губы и с изогнутой нижней. У нее шея тонкая, у него толстая. Она худенькая, с маленькой грудью и тонкими молочно-белыми ногами, виднеющимися из-под халатика, он широк в плечах и узок в талии, одет в рыжую шерстяную кофту и коричневые брюки, без ботинок, из дыры в носке торчит палец. Ее зовут Вальгердюр Йоунсдоухтир, его — Пьетюр Каурасон.
Она откусывает кусочек аккуратно намазанного хрустящего хлебца и царапает себе десну, он не глядя протягивает под газетой руку за чашкой кофе и произносит:
— В Городе требуется библиотекарь.
Она издает неясный звук, стремясь быстрее прожевать, но он, не дожидаясь ответа, добавляет:
— Как тебе это нравится?
— Мне? — переспрашивает она, глотая. — О чем ты?
— Мне это нравится. — Он складывает газету и уже всерьез принимается за завтрак. — Зачем торчать здесь? Книжка вышла, а на почте мне скучно.
— Ты и в Городе можешь заскучать.
— Почему это?
— Знаю. Я ведь оттуда. Прожила там, как ты знаешь, пятнадцать лет.
— Не уверен, — говорит он и добавляет: — Совсем не обязательно, что там теперь скучно, а работа безусловно интересная.
— Конечно, — соглашается она. — Конечно, это так. Когда я там жила, библиотекарем был Сигги Страус.
— Сигги Страус, — повторяет он. — А я думал, он был тогда директором школы.
— И директором тоже был, да и сейчас, наверное, директорствует. А еще он был членом магистрата, сейчас он к тому же заместитель депутата альтинга[2], и я где-то вычитала, что он вдобавок председатель Городской рыбопромысловой компании.
— Ну и ну. Надо надеяться, что кое от каких обязанностей он освободился. А то просто жалко бедняжку.
— Никакой он не бедняжка, Страус этот. — Тряхнув головой, она встает.
— Чем это он тебе не угодил? — спрашивает он и допивает кофе.
— Да лживый он. И кроме как для своей выгоды никогда ничегошеньки не делает.
Пьетюр Каурасон встает из-за стола, вытирает тыльной стороной руки нижнюю губу, шмыгает носом и уже на пороге кухни спрашивает:
— Почему же тогда они объявляют, что им требуется библиотекарь?
— Вот этого я не знаю, — отвечает она, собирая грязную посуду и ставя ее в раковину. — Но он-то знает.
— Н-да, дела, — произносит он уже в коридоре и надевает меховую куртку. — Пора бы тебе порассказать о жизни в Городе. Ведь и о тебе, и об этом городе я знаю немного, да и то лишь со слов твоего дяди Йоуи. Милый он человек, но из него все клещами вытягивать надо.
— А ты спрашивал? — Она открывает горячий кран.
— Разве нет? — задает он встречный вопрос, зашнуровывая ботинки.
— Очень может быть, — отвечает она.
— Поцелуй меня на прощанье. — Он всовывает голову в кухонную дверь.
— Всего! — Она целует его. Обняв мужа за шею, смотрит своими зелеными глазами в его голубые и спрашивает: — Ты уже что-нибудь надумал?
— Пока не знаю. А позвонить и расспросить ничего не стоит.
— Конечно. — Ответ звучит как стон. Она отводит взгляд своих зеленых глаз.
— Ну, я пошел. Поцелуй за меня малышку.
Вальгердюр принимается за посуду, Пьетюр идет на почту.
IV
Дождь в Городе прекратился в половине десятого. И сразу же Главная улица заполнилась людьми — бегущими, идущими и едущими людьми; людьми, выполняющими чужие поручения; людьми, занятыми своими делами; людьми, обслуживающими других людей.
По улицам заспешили домохозяйки с сумками и сетками, с детскими колясками, с тележками, а кое-кто безо всего. Они заполнили продовольственные магазины, стали покупать мясо и капусту, молоко и хлеб, а кое-кто даже конфеты.
В магазин «Цветы и ювелирные изделия» в это утро ни один посетитель не заглянул. Продавщица сидела одна, наводила красоту, подмазывалась и лакировала ногти. До полудня никто не зашел ни в «Косметику», ни в книжный магазин, ни в «Модную одежду», ни в «Электроприборы», ни в гриль-бар.
А вот на почту заходили многие. Одним надо было получить деньги по переводу, другим — отправить письмо, третьим — забрать посылку, четвертым — оплатить счета.
У окошка стоит дама в кроличьей шубке — спрашивает, можно ли заказать из Рейкьявика несколько бутылок хереса. Выясняется, что херес из Рейкьявика заказывается не почтой, а по телефону, на почте же его только получают. И дама в кроличьей шубке возвращается домой, чтобы заказать в Рейкьявике херес, досадуя, что зря выходила в осенний, дождливый мир.
V
В глаза никто Сигюрдюра Сигюрдссона Страусом не называл. Однако считалось, что об этом прозвище он знает, только вот никто не мог сказать, нравится оно ему или не очень. В момент, о котором рассказывается в нашей повести, он писал свое отчество уже иначе — Сигюрдарсон[3].
Роста Сигюрдюр довольно высокого. Шея у него невероятно длинная, а голова напоминает шар. Лоб высокий, в морщинах, волосы темно-каштановые, вьющиеся, плотно прилегающие к голове. Глаза крупные, с маленькой желтовато-коричневой радужкой и большими белками. Нос короткий и кривой, свернутый к левой щеке. Щеки пухлые, словно надутые, и синеватые. Губы толстые, в трещинах. Зубы мелкие, коричневатые.
Тело у Сигюрдюра массивное, руки и ноги короткие и толстые. Считалось, что он человек невероятной силы, о которой ходили легенды. При этом добавлялось, что полного представления о ней никто не имеет.
Сигюрдюр был человеком хитрым, из-за этой хитрости люди его страшились, а от страха старались ему угодить. Никто не хотел с ним ссориться. Держался он, однако, приветливо, охотно оказывал услуги и считался добрым христианином, богобоязненным и хорошо знающим Священное писание.
Иногда он напивался, и это был, пожалуй, главный его порок.
Родом Сигюрдюр был из восточной части страны, а в Город переехал после окончания гимназии работать директором школы. Тогда Город был всего-навсего неприметной деревушкой — несколько десятков беспорядочно разбросанных домиков, обшитых гофрированным железом, а в стране в те поры царила безработица.
Вскоре после его приезда на горе, что напротив Города, обосновались иностранные войска. Прошло еще немного времени, и для жителей нашлась хорошая постоянная работа, у людей появились деньги, теперь их благополучие уже не зависело ни от капризов рыбьих косяков, ни от погоды.