Данте блаженствует, словно уже сидит на уличной террасе парижского ресторана. Словно его «долго и счастливо» уже началось.
Даже Неро изменился. А уж про моего брата никто бы не подумал, что ему суждено обрести счастье.
Он всегда был жестоким и наполненным яростью. Я искренне считал брата социопатом, когда мы были подростками: казалось, его вообще никто не волнует, даже его собственная семья. Во всяком случае, по-настоящему.
А затем Неро встретил Камиллу и ни с того ни с сего стал совершенно другим человеком. Я бы не назвал его славным малым – брат все еще чертовски груб и безжалостен, но тот присущий ему нигилизм исчез. Теперь он более сосредоточен, более осмотрителен, чем когда-либо. Теперь Неро есть что терять.
Аида спрашивает Данте:
– Ты собираешься учить французский?
– Да, – утробным голосом отвечает тот.
– Не могу себе этого представить, – замечает Неро.
– Я могу выучить французский, – защищается Данте. – Я же не тупой.
– Дело не в твоих умственных способностях, – поясняет Аида. – А в произношении.
– Что ты имеешь в виду?
Аида и Неро обмениваются смешливыми взглядами.
– Даже твое итальянское произношение… оставляет желать лучшего, – говорит сестра.
– О чем это вы? – требовательно спрашивает Данте.
– Скажи что-нибудь по-итальянски, – подначивает его Аида.
– Ладно, – с упрямством говорит Данте. – Voi due siete degli stronzi. – «Вы двое – придурки».
Это предложение абсолютно правильное. Проблема в том, что Данте произнес его все с тем же ровным чикагским акцентом, так что получилось что-то вроде: «Voy doo-way see-etay deg-lee strawn-zee», словно фермер со Среднего Запада пытается заказать блюдо в дорогом итальянском ресторане.
Аида и Неро прыскают от смеха, и я тоже не могу удержаться от того, чтобы не фыркнуть. Данте угрюмо глядит на нас – он так ничего и не заметил.
– Что? – требует он ответа. – Что здесь, черт побери, смешного?
– Лучше пусть говорить будет Симона, – сквозь смех замечает Аида.
– Ну, я не то чтобы жил в Италии! – рычит Данте. – Я, между прочим, говорю еще и на арабском, и это уже больше, чем знаете вы, двое оболтусов.
Когда они не перестают смеяться, он добавляет:
– Идите в жопу! Я культурный.
– Такой же культурный, как йогурт[2], – отвечает Неро, чем вызывает новый взрыв хохота.
Думаю, в прежние времена Данте бы стукнул их головами друг о друга, но теперь, став отцом и мужем, он выше этих глупостей. Он просто качает головой и дает знак бармену налить еще.
Аида с материнством ничуть не стала выше чего-либо. Понимая, что Данте не собирается больше реагировать на ее шутки, она обращает взгляд своих серых глаз через стол и останавливает его на мне.
– Вот у Себа талант к языкам, – говорит она. – Помнишь, как мы возвращались с Сардинии, и ты думал, что должен говорить с пограничниками на итальянском? Они все задавали тебе вопросы, чтобы убедиться, что ты гражданин США, а ты не отвечал ничего, кроме: «Il mio nome è Sebastian».
Это правда. Мне было семь лет, и я растерялся оттого, что все эти взрослые глазели и рявкали на меня. Я так сильно загорел после лета, проведенного в Италии, что это, должно быть, выглядело так, будто мой отец похитил какого-то маленького островитянина с Коста-Рей и пытается перевезти его через Атлантику.
Пограничники пытались добиться от меня ответа, вопрошая: «Это твоя семья? Ты американец?», а я по какой-то причине решил, что должен отвечать им на их родном языке, хотя они обращались ко мне на английском. В тот момент я был способен лишь снова и снова повторять: «Меня зовут Себастиан».
Черт бы побрал Аиду за то, что она это вспомнила – ей самой-то было всего пять. Но моя сестра никогда не забудет какую-нибудь неловкую ситуацию, если потом ее можно припомнить в самый неподходящий момент.
– Хотел остаться на каникулах чуть подольше, – холодно говорю я ей.
– Неплохая стратегия, – отвечает она. – Чуть не остался навсегда.
Я буду скучать по Данте. Чем глубже мои братья и сестра погружаются в собственные заботы, тем больше я скучаю.
Они могут вести себя раздражающе и неуместно, но они любят меня. Они принимают меня таким, какой я есть, со всеми моими ошибками и недочетами, и я знаю, что в критический момент могу на них положиться. Я тоже явлюсь по первому их зову, неважно, когда и куда. Это мощная связь между нами.
– Мы приедем в гости, – говорю я Данте.
Он слегка улыбается.
– Только не все одновременно, пожалуйста, – говорит брат. – Я не хочу спугнуть Симону, когда мы только, наконец, поженились.
– Симона меня обожает, – говорит Аида. – И я уже проложила себе путь к сердцу твоих детей. Самый верный способ стать любимой тетушкой – дарить им опасные подарки, которые ни за что не разрешили бы их родители.
– Видимо, поэтому ты и любила дядю Франческо, – замечаю я. – Он подарил тебе лук и стрелы.
– Именно, – отвечает Аида. – Я его обожала.
Я тоже. Но мы потеряли дядю Франческо спустя два года после этого подарка. «Братва» отрезала ему пальцы и подожгла живьем. Результатом этого стали две кровавые бойни между нами и русскими. Мой отец был в такой ярости, каким я его еще не видел. Он вытеснил русскую мафию с ее территории в западной части города и убил в отместку восьмерых их людей. Я не знаю, что papa сделал с тем bratok, который бросил спичку в дядю Франческо, но я помню, как в тот вечер он вернулся домой в рубашке, пропитанной кровью настолько, что на ней больше не было видно ни единого дюйма белого хлопка.
Я сохранил свой любимый подарок от дяди Франческо – небольшой золотой медальон с изображением святого Евстафия. Я ношу его каждый день.
Дядя Франческо был хорошим человеком – очаровательным и забавным, страстным во всем. Он любил готовить и играть в теннис. Он брал нас с Неро с собой на корт, чтобы сыграть двое на одного, и всякий раз разносил нас в пух и прах. Дядя был невысоким, но плотным и жилистым, и мог запустить мяч в самый дальний угол площадки – так, чтобы он при этом касался линий, оставаясь внутри площадки. Отбить такой удар было невозможно. Мы с Неро обливались по́том, тяжело дышали и клялись, что однажды наконец-то победим его.
Порой мне хочется вернуть дядю хоть на денек, чтобы он увидел, какими мы стали. Чтобы поговорить с ним на равных.
Мне хочется того же и с мамой.
Интересно, была бы она рада?
Mama никогда не любила преступную жизнь. Она игнорировала ее, делая вид, что не в курсе, чем занимается ее муж. Она была пианисткой и давала концерты, во время одного их них ее увидал papa и с тех пор преследовал неустанно. Он был гораздо старше нее, но, я уверен, обаял своей начитанностью, манерой речи и знанием трех языков. А еще тем, что его аура власти тоже произвела на нее впечатление – к тому времени отец уже был главным доном Чикаго, одним из могущественнейших людей города. Mama любила отца за то, кем он был, но не за то, что он делал.
Что бы она подумала о нас? О том, какие поступки мы совершали?
Мы только что завершили масштабное строительство в Саут-Шоре. Смотрела бы она на это в благоговении или думала бы, что каждое из этих зданий построено на кровавые деньги? Стала бы она восхищаться сооружениями, которые мы создали, или представляла бы себе скелеты, погребенные под их фундаментом?
Бармен приносит Данте напиток.
– Еще кому-нибудь повторить? – спрашивает он.
– Да! – тут же отвечает Аида.
– Давайте, – соглашается Неро.
– Мне не нужно, – говорю я. – Я буду собираться.
– К чему такая спешка? – спрашивает Неро.
– Ни к чему, – пожимаю плечами я.
Я не знаю, как выразить то нетерпение и беспокойство, которое я испытываю. Наверное, мне просто завидно, что Данте улетает в Париж со своей женой. Возможно, я завидую Неро и Аиде тоже. Кажется, они не сомневаются в выбранном пути и счастливо живут свои жизни.
Но не я. Я вообще не знаю, какого хрена я творю.
Данте встает, чтобы выпустить меня из-за стола. Он обнимает меня на прощание, и его огромные руки сдавливают мои ребра почти до треска.
– Спасибо, что выбрался, – говорит брат.
– Разумеется. Пришли открытку.
– В жопу открытки. Пришли мне шоколад! – подает голос Аида.
Я киваю на прощание ей и Неро.
– Она давненько уже не пила, – говорю я ему. – Надеюсь, ты подвезешь ее до дома.
– Подвезу, – отвечает Неро. – Но, если ты наблюешь в моей машине, Аида, я порежу тебя к чертям.
– Да ни в жизнь, – уверяет она.
– У тебя уже был опыт, – ворчит брат.
Я оставляю их за столом и ныряю в теплый чикагский вечер. Сейчас лето, и даже в десять часов вечера жара еще только начинает спадать.
Мы недалеко от реки. Я мог бы пройтись до дома по Рандольф-стрит, но вместо этого предпочитаю прогуляться вдоль набережной мимо ресторанов, свет которых отражается от темной поверхности воды. Я пересекаю реку и оказываюсь в районе Ривер-Норт, где улицы тише и не так ярко освещены. Я неспешно шагаю, сунув руки в карманы. Это приличный район, а я ростом 6 футов 7 дюймов[3]. Мне нечего опасаться грабителей.
И все же, услышав крик, я напрягаюсь и оглядываюсь в поисках источника звука.
В пятидесяти ярдах[4] от себя я вижу блондинку, отбивающуюся от мужчины в темной одежде, здоровяка с татуировкой в виде стрелы на бритой голове. Кажется, он пытается впихнуть девушку в открытый багажник своего автомобиля.
Блондинка выглядит так, словно собралась на вечеринку: на ней короткое платье и туфли на высоких каблуках, которые ничуть не помогают ей удержать равновесие, когда мужчина сбивает девушку с ног и пытается зашвырнуть спиной в багажник. Она высвобождает руку и дает ему пощечину – с такой силой, что я слышу звук удара, который разносится по всей улице. В ответ он бьет ее еще сильнее.